| От обыденного к философскому образу научного познания (социокультурный аспект)
А. В. Волков
Едва ли сегодня придется кого-нибудь специально убеждать в том, что наука играет колоссальную роль в жизни человеческого общества. Почти все, на чем зиждется этот мир, порождено наукой, а без таких практических воплощений научного знания, как лекарства, телевизоры, автомобили, компьютеры и т. п., быт современного человека трудно себе представить.
Между тем, наряду с представлением о том, что наука является основой прогресса, в сознании любого человека имеет место и представление о том, как осуществляется научное познание, какова его специфика и т. д. Многие из этих обыденных представлений, надо заметить, носят мифологический характер. Одним из таких мифов является образ «знания без субъекта». Речь идет о том, что устами ученых говорит сама Истина, Природа, а личность ученого, как, впрочем, и все другие социально-психологические факторы, сколько-нибудь существенную роль в научном познании не играет.
Философия издревле была связана с демифологизацией сознания, поэтому мы постараемся показать, что описанный выше образ познания находится в противоречии с реальностью. Лейтмотивом нашего повествования будет мысль о том, что научное знание является одновременно и отображением познаваемой реальности, и состоянием познающего субъекта — как индивидуального, так и коллективного. В этой связи научное знание одновременно и объектно, и субъектно. Пробным камнем для экспликации этой мысли нам послужат такие особенности научного познания, как интерсубъективный характер научных данных, использование учеными различных приборов и, конечно, научный язык, с помощью которого фиксируются результаты наблюдений и экспериментов 1 .
Согласно привычным и распространенным воззрениям научное знание отличается от априорных спекуляций и произвольных измышлений именно тем, что имеет своим источником опыт, т. е. данные наблюдения и эксперимента. При этом важным условием получения научных данных является требование, чтобы эти данные имели не личный, чисто субъективный характер, а могли быть получены и зафиксированы другими наблюдателями, экспериментаторами, т. е. должны быть интерсубъективными.
Последнее суждение, само по себе верное и справедливое, оставляет, однако, в тени один немаловажный вопрос. А именно: какова специфика «механизма», производящего в человеке (исследователе) так называемые чувственные данные? Является ли этот механизм природным свойством человека, и тогда впечатления, полученные при эмпирическом контакте с предметом, у всех людей примерно одинаковые, или социально и культурно обусловленным, и тогда тождественность впечатлений зависит от процедур обучения и может в некоторых случаях варьироваться? Обратимся к небольшому примеру.
К середине XX в. в медицине были освоены операции удаления катаракты — помутнения хрусталика, резко ухудшающего зрение, и многие взрослые, слепые от рождения из-за катаракты, получали возможность восстановить зрение. Между тем, как это ни покажется странным, открывая глаза, прооперированный больной не получал никакого удовольствия, более того, эта процедура оказывалась для него довольно болезненной. Дж. Янг описал те трудности, с которыми сталкивался человек, ставший зрячим. Прооперированный больной говорит только о вращающихся массах света и цветов и оказывается совершенно не способным зрительно выделить объекты, распознать или назвать их. Он не замечает деталей очертаний самопроизвольно и не знает, какие черты важны и полезны для распознавания объектов в обыденной жизни. Так, например, один пациент, научившись зрительно распознавать яйцо, помидор и кусок сахара, не смог узнать их, когда их осветили желтым светом. Кусок сахара он узнавал, когда тот лежал на столе, но не узнавал, когда его подвешивали в воздухе на нитке [4].
Не сложно догадаться, о чем повествует данный пример. Очевидно, что зрительное восприятие, которое, как считается, дает нам факты наиболее непосредственно, — результат обучения, а не способность, приобретаемая автоматически. Мы учимся смотреть, культивируя определенный способ восприятия. Акт видения оказывается актом социальным, культурным 2 . Посмотрим теперь, какое значение имеет данный пример для понимания специфики научного познания. При этом будет уместно обратиться к некоторым методологическим соображениям и эпизодам из истории науки.
Когда употребляют выражение «научные данные», может показаться, что речь идет о том, что дается исследователю в готовом виде. Однако, как правило, «данные» в науке — это результат долгого и кропотливого труда 3 . В самом деле, что, к примеру, стоит за высказыванием ученого о том, что «в поле микроскопа сегодня появилось 100 больших по размеру, желтоватых, непрозрачных колоний и 2 меньшего размера, более светлые, непрозрачные колонии»? Следует указать на то, что нет и двух совершенно одинаковых колоний; поэтому можно сказать, что под микроскопом исследователь имеет 102 различные колонии. Между тем, когда ученый среди 102 колоний видит 2 отличающиеся от других, то он не обращает внимание на различия между 100 остальными и уже сделал выбор, какие различия считать существенными, а какие нет. Кроме того, в питательном бульоне, где выращивается бактериальная культура, наряду с колониями имеются и всякие случайные, побочные образования — зерна, точки и т. д. В этой связи, когда биолог говорит о том, что в поле микроскопа появилось 102 колонии, он опять-таки определенным образом ориентирован и направлен в своем восприятии. Он уже руководствуется соображениями, которые предохраняют его от того, чтобы принять ложное за истинное, случайное за необходимое.
Как показывает этот и другие подобные примеры, ученый в ходе своих наблюдений, экспериментов никогда не воспринимает всего того, что ему навязывает чувственное восприятие. В действительности его восприятие избирательно, оно всегда, так или иначе, организовано и структурировано: какие-то объекты стоят в центре внимания, какие-то отодвинуты на периферию, какие-то вообще остались за границами внимания. И эта избирательность, организованность, структурированность есть результат обучения, навык, приобретенный в ходе работы в научной группе, лаборатории.
Но это не все. Обращение к истории науки позволяет обнаружить еще одну важную вещь. Приобретаемые в ходе обучения и работы навыки направлены, как правило, на упрочение и гомогенизацию наблюдений одной научной группы и зачастую несопоставимы с навыками и правилами наблюдения другой научной группы. Приведем небольшую иллюстрацию
В начале XX в. целый ряд ученых принимали участие в решении вопроса о величине наименьшего электрического заряда в природе. В этом споре, наиболее активными участниками которого были Р. Милликен и Ф. Эренхафт, победил Р. Милликен. Было бы однако упрощением объяснять победу Р. Милликена просто интерсубъективностью полученных данных, а неудачу Ф. Эренхафта — отсутствием таковой, т. е. субъективностью. В действительности речь шла скорее о разных навыках наблюдения и экспериментирования. Милликен и его группа были склонны к селективному использованию эмпирических данных, предпочитали работать с достаточно большими объектами — масляными каплями, чтобы можно было пренебречь броуновским движением, использовали достаточно простое оборудование. Эренхафт и его коллеги, напротив, были уверены в том, что подлинные открытия должны проявляться в широком диапазоне, и стремились использовать все собранные данные, отдавая предпочтение более мелким объектам в соответствии с представлением о том, что в поисках самых малых зарядов следует наблюдать за наименьшими возможными объектами. В итоге Р. Милликен и Ф. Эренхафт по-разному отвечали на вопрос о том, какой аспект постановки эксперимента следует считать существенным или даже решающим, какие данные являются аномальными или даже подозрительными и какие из них с разумными основаниями можно отбросить [13].
Можно было бы привести еще ряд подобных примеров, но все они иллюстрировали бы один и тот же вывод. А именно: научно-познавательная деятельность, вопреки обыденным о ней представлениям, проходит под знаком разночтений и разногласий, которые, в свою очередь, социально и культурно обусловлены, т. е. зависят от того, где, как, чему и у кого обучался конкретный ученый. В этой связи социокультурную обусловленность исследовательского сознания можно рассматривать как одну из форм включенности субъектного полюса в научное знание и говорить о разных «научных культурах» применительно к деятельности ученых 4 .
Сказанное закономерно выводит нас еще на одну тему. Если научно-познавательная деятельность не исчерпывается «безоблачной» констатацией по определению тождественных научных данных, но подразумевает выработку представления о том, какие данные можно считать тождественными, тогда само научное знание представляет собой результат споров, дискуссий и имеет форму консенсуса 5 . Какие факторы превалируют и оказывают решающее влияние на ученых в этих переговорах?
Ответить на этот вопрос непросто. Дело в том, что многие процессы аргументации и убеждения, протекающие в переговорах, никогда не «всплывают» в научных публикациях. Более того, как свидетельствуют многочисленные исследования реальной науки — так называемой «лабораторной жизни», когда ученый оформляет познавательный результат в научную статью, он деконтекстуализирует продукт своей работы. Результат, который был получен через дискуссии, представляется как однозначный вердикт со стороны самой объективной реальности.
Так, Дж. Гилберт и М. Малкей в ходе проводимого ими исследования в одной из областей биологии пришли к выводу о сосуществовании в научном сообществе двух репертуаров описания одних и тех же действий и ситуаций — «эмпирист-ском» и «условном». Эмпиристский репертуар состоит в том, что профессиональные действия и профессиональные представления ученых последовательно описываются как жестко обусловленные реальными свойствами изучаемых природных явлений, т. е. нормой объективности. В рамках же условного репертуара действия ученых предстают не как однозначные реакции на свойства природного мира, а как суждения конкретных лиц, действующих под влиянием своих индивидуальных склонностей и своего специфического места в системе социальных связей [3].
Сюда же можно отнести и введенное Г. Коллинзом и Т. Пинчем различие между двумя форумами, на которых разворачиваются дебаты между учеными — «конститутивным» и «континжентным». Конститутивный форум охватывает научное теоретизирование и экспериментирование вместе с соответствующими публикациями в научных журналах и дискуссиями на официальных конференциях. Континжентный форум, напротив, включает в себя неформальные коммуникации, в которых суждения относительно достоинств заявок на новое знание зависят от личностных характеристик — таких, как доверие к способностям и добросовестности экспериментатора, мнение относительно его личности и интеллекта, его репутация, социальное положение и психологическая ориентация и т. д. [8].
Нижеследующий пример поможет нагляднее понять сказанное. С начала 70-х гг. XX в. в научном сообществе ведется изучение феномена под названием «гравитационная радиация». Считается, что из-за слабости этого излучения только большие космические катастрофы, подобные взрывам или столкновениям звезд, могут быть источником всплесков гравитационных волн. В 90-х гг. того же столетия ряд научных лабораторий, прежде всего в Луизиане (США) и Фраскати (Италия), получили совпадающие данные, которые, однако, породили дискуссию между учеными. Предпринятый английским исследователем Г. Коллинзом социологический анализ показал, что разность интерпретаций научных данных была обусловлена разностью научных культур (фактуальных культур — в терминологии самого Г. Коллинза) этих лабораторий, а в основе решений публиковать или не публиковать полученные результаты лежали ценностные суждения, распространенные и во вненаучной сфере. Так, например, представитель итальянской лаборатории не был уверен, что полученные данные свидетельствуют об обнаружении именно гравитационных волн, но все же настаивал на их публикации, полагая, что единственным оправданием не публиковать является боязнь отказа в финансировании в случае, если в дальнейшем научные данные окажутся случайным совпадением. Американская же лаборатория медлила с публикацией полученных данных, объясняя свою позицию опасениями явных и неявных насмешек от коллег, если они сочтут полученные результаты хотя бы отчасти нелепыми [6].
В завершение данной темы, обратим внимание еще на одно обстоятельство. Наука развивается не сама по себе, хотя и обладает относительной самостоятельностью и специфичностью, а в «теле» культуры, через которую человек и воспринимает действительность. В этой связи следует отметить, что выбор той или иной научной теории, программы определяется не только ее совместимостью с другими существующими теориями, эмпирической верификацией и т. д., но и ее социокультурной значимостью, связью с той системой культуры, в лоне которой она возникла. В итоге можно сказать, что победа научной теории, программы — это результат действия не одного какого-либо фактора — экспериментальные данные, логическая непротиворечивость, финансовая поддержка спонсоров, кредит доверия со стороны общественного мнения и т. д., а взаимосвязи всех этих факторов, т. е. целой «сети» 6 .
Перейдем теперь к теме научного оборудования. Видимо, было бы излишним специально говорить о той колоссальной роли, которую играют инструментально-технические средства в научном познании. Достаточно указать на то, что большая часть научных фактов вообще не смогла бы существовать без соответствующих приборов. Вместе с тем введение в практику научного познания различных приборов преследовало, наряду со многими целями, в том числе и избавление от одного из самых главных зол научного познания — субъективности. Присмотримся внимательнее к этой замене человека-наблюдателя автоматическими регистрирующими приборами. Как минимум две вещи сразу же обращают на себя внимание.
Во-первых, несмотря на то, что роль наблюдателя и может быть передоверена какому-нибудь автоматическому устройству, тем не менее эмпирические данные, которые будут поступать, например в виде машинных (компьютерных) распечаток, нуждаются в теоретическом осмыслении, т. е. в конечном итоге в субъекте-интерпретаторе.
Показательна в этом отношении история физиологии второй половины XIX в. В то время многие врачи, претендовавшие на научность, надеялись спасти свою дисциплину от бесчестящих ассоциаций с ремеслом, с одной стороны, и с шаман-ской ворожбой — с другой, за счет того, что заменяли натренированные до совершенства органы чувств врача приборами — термометрами, сфигмометрами, гальванометрами. На протяжении XIX в. физиологи были лидерами в области изобретения приборов-самописцев. Между тем эпистемологические проблемы, связанные с использованием этих приборов, проявились в том, что графики, начерченные самописцами, вовсе не представляли собой «язык самих явлений», а требовали специальной расшифровки и вместо тонкостей интерпретации ручного исследования пульса теперь возникли тонкости интерпретации его отображения на приборе.
Таким образом, когда исследователь смотрит на приборы, а видит эмпирические данные, то он, можно сказать, осуществляет перевод показаний приборов в некую смысловую систему. И в этом переводе, конечно, находят отражение социально-психологические качества личности, ее прошлый опыт, особенности взаимодействия с социальным окружением и многое другое. Здесь мы еще раз возвращаемся к теме научных культур, переговоров, консенсуса и т. д.
Во-вторых, следует обратить внимание на то, что распространение и использование всевозможных приборов обнажило задействованный в практике научного познания массив «телесного», «неявного» знания 7 . Для понимания сказанного уместно вспомнить некоторые соображения из области психологии и физиологии движения.
В итоге многолетней истории физиологических и психологических исследований было осознано, что движение, моторная схема — чрезвычайно сложный феномен. Источником этой сложности является то, что результат любого сложного движения зависит не только от собственно управляющих сигналов, но и от целого ряда дополнительных факторов, таких, как реактивные, инерционные, внешние силы, исходное состояние мышцы. Все эти факторы вносят отклонение в запланированный ход движения и предварительному расчету не поддаются. В результате окончательная цель движения может быть достигнута, только если в него будут вноситься поправки, или коррекция. В этой связи движение, моторная схема не могут быть усвоены — они должны быть построены субъектом.
Ясно, что работа с экспериментальными установками, приборами, важной частью которой являются их отладка, калибровка, предполагает весьма сложные движения и поэтому требует специальной сноровки, мышечной памяти, телесной дисциплины, что и подразумевает категория «телесного знания». Такое знание представляет собой результат многолетней личной гимнастики для нервов и мускулов, упражнений, совершаемых в одном и том же порядке, с одним и тем же инструментарием, и, что самое главное, оно, неотделимо от познающего субъекта, т. е. носит неявный, неформализованный характер.
Еще в XIX в. Г. Гельмгольц обращал внимание на то, как непропорционально много времени тратится на подготовку экспериментальной установки, на побочные эффекты, сколько стараний уходит на изучение погрешностей приборов и к скольким ухищрениям приходится прибегать, чтобы избежать их неблагоприятного воздействия. Сказанное тем более справедливо для науки XX столетия. У любой современной аппаратуры, которая весьма чувствительна, имеются периоды шума и пониженной чувствительности и спокойные периоды, когда чувствительность повышается. На приборы может различным образом влиять как физическое, так и человеческое окружение. Их внутренние элементы, такие, как изоляция, электрические соединения, сжиженный газ и сам металл, могут затвердевать, ломаться, давать течь, утрачивать изолирующие свойства, растягиваться и напрягаться. Малейшее изменение в любом из этих элементов влияет на в высшей степени нежный прибор. В итоге, когда ученый решает, в какой момент аппаратура работает удовлетворительно, а в какой нет, когда полученные данные годятся для анализа, а когда нет, далеко не все используемые им критерии он может количественно выразить и записать. Представления о том, как на практике работает прибор и какие умения и навыки требуются для работы с ним, носят во многом неформализованный характер. Приведем небольшой пример.
В 70-е гг. XX в. в научной литературе появлялось сообщение о постройке специального типа лазера — «ТЕА-лазер». После этого сообщения многочисленные группы физиков стали пытаться создавать свои собственные варианты этого устройства. Однако ни одной группе ученых не удавалось воспроизвести действующий лазер, пользуясь лишь содержавшейся в формальных публикациях информацией. Успех в постройке работающего лазера всегда зависел от прямых личных контактов. Эти личные контакты были столь важными потому, что лишь в ходе непосредственного взаимодействия ученые могли передавать друг другу то скрытое, неформализированное знание, от которого зависела их работа [15].
Таким образом, как ни парадоксально, но развитие техники, создание которой основано на формализованном знании, только повышает значимость личностного знания. Как уже говорилось, для того чтобы познавательный результат мог получить научный статус, он должен обладать свойством интерсубъективности (конечно, наряду со многими другими свойствами). К сказанному, однако, надо добавить, что когда между различными научными группами возникают споры относительно надежности полученных результатов, то они быстро переходят в плоскость полемики по поводу мастерства экспериментаторов. Свойственные каждой научной группе подходы и навыки работы с оборудованием лишь частично получают в этих дискуссиях эксплицитно-рефлексивную форму, и принятие конечных решений все равно опосредовано субъективными факторами.
Так, ученому верят тем больше, чем больше ему или ей доверяли денег и оборудования, что подтверждается количеством вверенных ему грантов (это качество называется trustworthiness); чем лучше его или ее репутация, что неоднократно проверялось на деле (probity); чем больше верят (confidence) ему другие ученые (это удостоверяется сносками и цитатами) и, наконец, чем больше credibility, способность ученого принять это доверие на себя [7].
В XX в. в условиях, когда оборудование для научных экспериментов является дорогостоящим, а различные научные группы по-разному оценивают возможности аппаратуры друг друга и всегда могут трактовать результаты своих конкурентов как ложные, особенно важной оказывается позиция, которую занимают бизнесмены и политики в споре противоборствующих сторон. Так, в 90-х гг. XX в. в уже упоминавшейся нами физике гравитационных волн лидирующие позиции начинают занимать научные группы, использующие лазерные интерферометры, а группы, работающие с резонансными плитами, уходят в тень. Примечательно, что интерферометристы полагают, что их инструментарий обладает большей чувствительностью для обнаружения гравитационных волн, а группы, использующие резонансные плиты, уверены, что усовершенствование их технологии сделает их инструменты как минимум столь же чувствительными на определенных длинах волн, как и интерферометры. Между тем решения, касающиеся финансирования, принимаются не учеными, а членами Конгресса и другими людьми, не являющимися специалистами, которые не могут улавливать нюансы научного знания. В итоге интерферометристы получили поддержку Конгресса, а другие научные группы ее лишились.
Сказанное поднимает еще одну тему, на которую следует обратить внимание. Как мы уже говорили, успех научной программы представляет собой эффект работы целой сети факторов, одни из которых технические, другие социальные. Данное обстоятельство косвенно указывает на то, что от ученого требуется умение «переводить» язык своих профессиональных интересов на язык своих потенциальных союзников — бизнесменов, политиков, военных и т. д., в частности, например, доказывать «национальный интерес» и «экономическое значение» своих научных проектов. В то же время, как показывают социологические исследования, агенты, социализированные в определенной области, не всегда могут без труда перенести свои знания и способности в другое социальное поле. Применительно к науке это означает, что решение столь важного для ученого и его научной программы вопроса о том, кого и как заинтересовать вне стен лаборатории, зависит во многом от личности самого ученого и, в частности, от его способности трансформировать свой габитус и существовать сразу в нескольких социальных полях 8 . Не приходится поэтому удивляться, что современный социолог науки замечает, что специфика культуры экспериментатора — человека, имеющего дело с различными приборами — включает в себя не только навыки обращения с оборудованием, но и фискальные, административные и другие социальные умения [11].
И наконец, последнее обстоятельство, на которое хотелось бы обратить внимание. Во всех предшествующих размышлениях в качестве самоподразумеваемой звучала мысль о том, что научные знания существуют в форме высказываний, предложений, т. е. в языковой форме. Так вот, распространенной является идея о том, что научные понятия отличаются своей строгостью, четкостью, а использование понятийного аппарата представляет собой эффективное средство элиминации из науки субъективности. Без сомнения, данная идея содержит рациональное зерно, однако ее абсолютизация ведет к существенному упрощению и даже искажению специфики научного знания.
Внимательное рассмотрение реальной истории науки и в особенности вопросов развития научного знания показывает, что конкурирующие и сменяющие друг друга научные теории дают разные и даже несовместимые определения одному и тому же понятию. Так, ньютоновская механика отталкивалась от понятия «массы» как абсолютного свойства тела (меры инертности), однако с появлением теории относительности это понятие стало, наоборот, выражать свойство, которое является относительным — находится в зависимости от скорости тела. Классическая генетика отталкивалась от понятия гена как единицы наследственности, т. е. обусловливающей один определенный признак; впоследствии же, когда выяснилось, что как один ген может влиять на ряд фенотипических признаков, так и один признак может зависеть от разных генов, понятие гена как единицы наследственности было проблематизировано. В современной молекулярной генетике понятие гена употребляется для обозначения целой иерархии генетических единиц (единицы трансляции, транскрипции, репликации), каждая из которых в определенном смысле может быть названа геном.
Кроме того, следует отметить, что одно и то же понятие может одновременно «работать» в целом ряде научных дисциплин, в каждой из которых складывается своя традиция его определения. Так, историк науки Джеймс К. Сеньор, надеясь узнать о том, как ученые представляют теорию атома, спросил у выдающегося физика и видного химика, является ли один атом гелия молекулой или нет. Оба ответили без колебания, но их ответы были разными. Для химика атом гелия был молекулой, потому что он вел себя как молекула в соответствии с кинетической теорией газов. Наоборот, для физика атом гелия не был молекулой, поскольку он не давал молекулярного спектра. Таким образом, оба они говорили о той же самой частице, но рассматривали ее через собственные исследовательские навыки и практику.
Можно было бы привести еще ряд подобных примеров, но более важным является тот вывод, который вытекает из них. Во-первых, научные понятия, подобно словам и понятиям обыденного языка, приобретают и меняют свое значение в зависимости от контекста их употребления. За этим контекстом стоят правила, нормы, традиции определенной научной дисциплины, научного коллектива 9 . В этой связи следует заметить, что достижение единообразия в понимании значения тех или иных понятий не одномоментное событие, а некий растянутый во времени процесс, в ходе которого сталкиваются и пересекаются нормы, традиции, образцы разных научных школ и коллективов. В итоге достигнутый результат получает форму консенсуса, который в дальнейшем может быть пересмотрен.
Во-вторых, семантика научных понятий включает в себя не только момент определенности и однозначности, но и неопределенности, открытости. В этой связи соображения некоторых философов, социологов научного знания приобретают особое значение. Так, Р. Карнап, размышляя над спецификой научных понятий, ввел представление о так называемых правилах соответствия, связывающих научные теоретические термины с наблюдаемыми явлениями. При этом Карнап подчеркивал, что хотя теоретические термины и должны быть интерпретированы с помощью правил соответствия, тем не менее такая интерпретация по необходимости неполная. Всегда имеется возможность добавить новые правила (например, в силу разработки каких-то новых процедур измерения) и тем самым расширить значение интерпретации, характеризующей теоретические термины [5]. С мнением Карнапа резонирует мысль Д. Блура — специалиста в области социологии науки. Процесс развития научного понятия, по его мнению, чаще всего представляет собой колебание между двумя полюсами. Понятие то употребляется по принципу «семейного сходства» (Л. Витгенштейн), подчеркивая, что некие явления, объекты сходны между собой в одном отношении и не сходны в другом, а какого-то одного общего всем явлениям свойства не существует, то заменяется более строгим и точным, указывающим на одно определенное присущее всем явлениям свойство [14].
Данные соображения, на наш взгляд, свидетельствуют о том, что в значении того или иного научного понятия неизбежно содержится элемент условности, конвенциональности. Вопросы, касающиеся степени полноты той или иной интерпретации, границ применимости того или иного понятия, едва ли предполагают однозначные ответы и решаются, по-видимому, не всеобщим согласием всех участников научных, познавательных процессов, а теми учеными, которые образуют элитную группу, формируют мнения и принципы деятельности научных сообществ.
Наконец, в-третьих, как свидетельствуют история и философия науки, дискуссии вокруг значения тех или иных научных понятий, а также сам процесс генерирования нового знания предполагают использование учеными обыденного, естественного языка с его психологически субъективными ассоциациями и образами. Так, в современной теории гравитации для обозначения сложных понятий вводятся такие термины, как «червячная или кротовая норка», «дырка», «ручка», прозванные самими математиками «топологическим зоопарком», в физике — «странность», «отрицательная вероятность», «кварки». Использование образного, метафорического языка в науке позволяет еще раз убедиться в неизбежной включенности субъекта (как индивидуального, так и коллективного) в «тело» научного знания. Как известно, метафора позволяет объединить в представлении несходные, далеко отстоящие друг от друга явления, позволяет, по выражению Н. Д. Арутюновой, «сравнивать несопоставимое». Это с одной стороны. А с другой стороны, метафора появляется там, где, отправляясь от тождества двух предметов, ум удерживает из него лишь столько, сколько необходимо, чтобы не помешать и впечатлению различия. Таким образом, метафора, которая функционирует только тогда, когда сознание общности значений сосуществует с сознанием их различия, предполагает такую индивидуальную способность, как творческая интуиция. Далеко не всякий ученый обладает этой способностью. В то же время следует иметь в виду, что метафорические слова и связанные с ним ассоциативные комплексы укоренены в культуре и составляют часть общественного знания. В этой связи выбор и характер метафорических средств обусловлен не только индивидуальным опытом ученого, но и общими структурами практики и культуры.
Многочисленные интроспективные свидетельства ученых, а также специальные психологические исследования раскрывают объективную подоснову введения образного, метафорического языка в науке. Как выясняется, человек может помыслить какое-либо понятие, только визуализировав его, выразив в зрительном образе. Так, американский математик Д. Пойя, ссылаясь на свой опыт математических исследований, говорил об эвристичности такого образа, как «стиснутые корни». И. П. Павлов описывал механизм образования временных нервных связей, метафорически отождествляя нервную систему с телефонной станцией и т. д. Все это позволяет утверждать, что в процессе творческого мышления образы и понятия не альтернативны, а предполагают друг друга. Понятие — это средство экспликации образа и наделение его общезначимым смыслом. Образ — это средство индивидуальной ассимиляции понятия, его соотнесения с личным опытом и включения в индивидуальное мышление.
В завершение данной темы обратим внимание на то, что язык используется учеными не только для фиксации опытно-экспериментальных результатов, но и для общения, коммуникации и, в частности, для убеждения в достоверности полученных результатов как своих коллег, так и людей вне науки. Так вот, в ходе историко-научных исследований, посвященных роли риторики и речевых высказываний, было выявлено еще одно примечательное обстоятельство. Оказывается, что разные ученые используют разные средства убеждения, в зависимости как от своих интеллектуальных привычек, так и от специфики той аудитории, к которой они обращаются. К примеру, речевые приемы Паскаля контрастируют с приемами Бойля, академиков первой половины XVIII в. или же с теми, которыми пользовался Кулон. Там, где Паскаль прибегал к господствующему приему силлогизма для представления полученных экспериментальным путем результатов, Бойль применял способ точного и обстоятельного повествования (с тем, чтобы создать у читателя впечатление визуального присутствия при ряде опытов), а Кулон убеждал аудиторию, представляя пример соответствия искусно подобранных эмпирических результатов простым, общим универсальным законам, которые, как предполагалось, характеризуют устройство мира [10]. Данный пример, таким образом, позволяет еще раз проиллюстрировать, что научный дискурс строится по изменяющимся в социальном пространстве и времени правилам и поэтому представляет собой скорее многообразие кодов или литературных (риторических) технологий, нежели единый, универсальный язык.
Суммируем сказанное и подведем некоторые итоги. Тезис о том, что научное знание характеризуется объективным отражением действительности в понятиях и законах, справедлив. Справедливо, однако, и то, что само это объективное отражение выступает отнюдь не как самоочевидная фиксация преднайденной реальности, а как результат напряженной, ответственной работы человеческого сознания.
Во-первых, как мы постарались показать, ученый видит и познает мир не столько природой данными ему органами, сколько органами, возникшими и ставшими в пространстве социокультурной жизни (обучения, образования и т. д.). Уже это свидетельствует о том, что ученый не просто отражает, как в зеркале, некий неочеловеченный мир, но делает это при помощи человеческих процедур и операций, которые незримо присутствуют и в результатах такого отражения. В этой связи результат познавательной деятельности оказывается не просто идеальной копией внечеловеческого мира, а конструкцией, имеющей двуединую — субъектно-объектную — природу.
Во-вторых, мы стремились показать, что выработанные различными научными группами правила наблюдения, навыки обращения с оборудованием, способы интерпретации эмпирических данных зачастую несопоставимы и поэтому путь к научному результату лежит через дискуссии и переговоры, в которых задействованы не только объективные, но и субъективные факторы.
В-третьих, социокультурная опосредованность познания различного рода конвенциями, традициями, оценками, стереотипами может принимать форму бытия невербализованного, неявного знания, о чем, в частности, свидетельствуют навыки обращения с исследовательским оборудованием. Первичным и очень важным оказывается в этом случае «телесное знание», трансляция которого возможна только на индивидуально-личностной основе.
В-четвертых, в научных спорах вокруг значения того или иного понятия, в процессе генерирования нового знания используется язык не только понятий, но и образов, метафор. И эта, образная, сторона научного мышления выражает как индивидуальный, так и коллективный опыт ученого.
Все сказанное, таким образом, порождает необходимость корректировки того образа познания, который присутствует в обыденном сознании. Вопреки обыденному сознанию, природа не «говорит сама за себя», а ученый не столько «читает книгу природы», сколько пишет ее, как бы пропуская знание, которое он вычерпывает из изучаемых объектов, через себя, наполняя его как внутриличностным, так и социокультурным опытом. В этой связи можно утверждать, что применение категории «субъект» к описанию научного познания реализуется в индивидуальном и коллективистском смыслах дополнительным образом, причем ни один из этих смыслов, взятый по отдельности, самодостаточным не является.
Список литературы
1 Во избежание недоразумений обратим внимание на то, что носителем мифического образа «знание без субъекта» выступает прежде всего обыденное сознание. Что касается мифологичности, иллюзорности философского сознания, то, несмотря на то, что в нашу задачу не входит рассмотрение конкретных эпистемологических теорий, заметим следующее. Любая эпистемологическая теория, оперирующая, как и подобает теории, абстракциями, не застрахована от того, чтобы не превратиться в автономный, самодостаточный мир, имеющий весьма отдаленные связи с реальностью. Показательной в этой связи выглядит оценка некоторыми отечественными философами попперовского замысла «эпистемологии без познающего субъекта» как мистификации (см., например, [12]). 
2 Данный тезис стал темой многочисленных философских, психологических, лингвистических и других подобных исследований и объединил таких разных авторов, как Г. Вельфлин, П. Флоренский, А. Лурия, Р. Арнхейм, Э. Сепир и Б. Уорф, У. Эко, М. Фуко и др.
3 Косвенным тому подтверждением может послужить то обстоятельство, что в философско-методологической литературе принято различать понятия «чувственно данное», «эмпирически данное» и «факт науки». Результаты чувственного восприятия наблюдаемых в опыте величин можно определить как чувственно данное. Эмпирические данные представляют собой непосредственную языковую фиксацию результатов единичного наблюдения, а фактом науки называется эмпирическое высказывание, представляющее собой статистическое резюме результатов ряда наблюдений, экспериментов (см., например, [9]).
4 Под научной культурой понимается совокупность правил познавательной деятельности и социальных взаимодействий, характерных для конкретной научной группы. В настоящее время тема научных культур в том или ином аспекте получает широкое освещение в науковедческой литературе (см., например, [16, 17]). Одна из главных идей этих работ состоит в том, что научная культура не формализована в виде канонизированных советов, требований, кодексов, однако, как совокупность неявных правил познания и негласных групповых конвенций, находит отражение и в структуре, и в содержании продуцируемого научной группой знания.
5 Исследовательская традиция, в рамках которой сегодня осуществляется изучение тех способов, с помощью которых ученые и лаборатории ведут споры, «переговоры» (social negotiations) относительно значения научных данных, весьма представительна. Эта форма исследования берет свое начало с работ Г. Коллинза и получает свое развитие в направлении, которое получило название «анализа противоречий». К представителям этого направления можно отнести Э. Пикеринга, М. Радвика и др.
6 «Сеть» — термин, который приобрел концептуальную и смысловую нагрузку в исследованиях Б. Латура, М. Каллона, Дж. Ло. Перечисленные авторы выступают представителями акторно-сетевой теории или — в более широком варианте — «исследования науки и техники» (Science and Technology Studies). Краеугольным камнем этой теории является полемическая мысль о том, что технические, социальные, политические, экономические факторы, фигурирующие в дебатах ученых и участвующие в динамике науки, неразрывно связаны между собой и провести между ними различие невозможно и нецелесообразно. Подчеркивается также, что между этими факторами нельзя раз и навсегда установить иерархию и природа их отношений меняется в зависимости от ситуации.
7 Категория «неявного» или «имплицитного знания» (tacit knowledge) была введена американским историком, философом науки М. Полани. Неявное знание — это информация, используемая в практической и познавательной (в том числе научной) деятельности, не имеющая четкого дискурсивного и операционального оформления. В последнее время соображения М. Полани были подхвачены и развиты Г. Коллинзом, О. Зибумом, М. Хагнером, С. Шеффером и др.
8 Габитус — одно из основных понятий социологии П. Бурдье, оно обозначает совокупность социальных по своему генезису схем упорядочения и структурирования практик индивидов как агентов действий, коммуникаций, перцептивных и ментальных процессов. Естественно, что ученый тоже обладает неким габитусом, сформированным и интериоризированным в процессе его участия как в малой научной группе, так и в научном сообществе в целом. Следует добавить, что габитус является неотъемлемой и привычной частью бытия агента, так что функционирует в качестве «бессознательного» или постосознаваемого принципа восприятия, оценивания, мышления, действия и т. д. (см., например, [1]).
9 Здесь, как нам кажется, следует отметить эвристичность модели «языковых игр» для понимания специфики и употребления научных понятий. Автор этой модели Л. Витгенштейн называл языковой игрой нерасторжимое целое языка и той формы социальной, культурной деятельности, в которую он вплетен. При этом, подобно тому, как в игре действия участников регулируются правилами, так и в языке употребление слов в том или ином значении ориентировано на нормы и стандарты той социальной, культурной деятельности, частью которой этот язык является. Сходным образом и в науке: применение слов и понятий самым необходимым образом определяется действующими в научном коллективе, группе правилами и нормами и существующее между учеными согласие по поводу значений тех или иных понятий есть акт социальной верности этим правилам, нормам, традициям (см., например, [2]).
1. Бурдье П. Практический смысл. СПб., 2001.
2. Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. 1.
3. Гилберт Дж., Малкей М. Открывая ящик Пандоры: Социологический анализ высказываний ученых. М., 1987.
4. Голдстейн М., Голдстейн И. Как мы познаем: Исследование процесса научного познания. М., 1984.
5. Карнап Р. Философские основания физики. Введение в философию науки. М., 2003.
6. Коллинз Г. Значение данных: открытая и закрытая фактуальная культура в поиске гравитационных волн. URL: http://www.v-lab.unn.ru/ texts/Collins_Evidential_Cultures.htm
7. Латур Б. Нового времени не было: Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006.
8. Малкей М. Наука и социология знания. М., 1983.
9. Мартынович С. Ф. Факт науки и его детерминация (философско-методологический аспект). Саратов, 1983.
10. Пестр Д. Социальная и культурологическая история науки: новые определения, новые объекты, новые практики // Вопр. истории естествознания и техники. 1996. № 4.
11. Пинч Т. Культура ученых и дисциплинарная риторика. URL: http://www.v- lab.unn.ru/texts/Pinch_Culture_of_Scientists.htm
12. Сокулер З. А. Проблема обоснования знания. М., 1988.
13. Холтон Дж. Тематический анализ науки. М., 1981.
14. Bloor D. Wittgenstein: A social theory of knowledge. N. Y., 1983.
15. Collins H. M. The TEA Set: Tacit Knowledge and Scientific Network // Science Studies. 1974. Vol. 4.
16. Knorr-Cetina K. The manufacture of Knowledge: an essay on the constructivist and contextual nature of science. Oxford, 1981.
17. Latour B., Woolgar S. Laboratory Life: The social construction of Scientific Facts. L.: BeverlyHills, 1979.
|
