Владимир Радзишевский
“...Но детских лет люблю воспоминанье”
Пушкин родился в Москве, погиб в Петербурге. И вся его жизнь — с Царскосельским лицеем, ссылками в Кишинёв, Одессу и Михайловское, арзрумской самоволкой, наездами в Болдино, вылазкой в Казань и Оренбург — укладывается в перевёрнутую радищевскую формулу: путешествие из Москвы в Петербург.
Начало этого путешествия — не только Москва, но и сельцо Захарово в сорока верстах от Москвы по дороге на Звенигород: имение бабушки, Марии Алексеевны Ганнибал, лишь по случайности не ставшее для Пушкина тем, чем стало Михайловское.
Захарово, или Михайловское до Михайловского
Сбоку от пушкинского надгробия в Святогорском монастыре уложены рядышком две испещрённые временем могильные плиты с именами родителей матери Пушкина — Осипа Абрамовича и Марии Алексеевны Ганнибалов. Не хватает только, чтобы они ещё и умерли в один день. Но нет, никак не получается: Мария Алексеевна пережила супруга почти на двенадцать лет. Значит, они просто жили вместе, как в сказке, долго и счастливо? Тоже ничего подобного. Года два молодой муж продержался в семейном лоне, затем сбежал и прожил, как тогда говорили, в разъезде с женой до самой смерти — тридцать лет, чтобы воссоединиться только на погосте. В этой посмертной идиллии, не имевшей ничего общего с живой жизнью, конечно же, был заключён предметный урок для Пушкина-историка.
Итак, дед ещё не родившегося Пушкина — порох, авантюрист и ветреник — бежал из семьи и осел в псковском сельце Зуёве, которое нам привычнее называть Михайловским. Будущей бабке после почти десятилетних мытарств, благодаря благосклонности ЕкатериныII, удалось разжиться домом в Петербурге и деревенькой Кобрино в пятидесяти верстах от столицы. И дом, и деревеньку она уже при Павле продала, чтобы с концами перебраться поближе к дочери, вышедшей замуж в Москву, поближе к посыпавшимся, как горох, внукам. А на вырученные деньги купила в конце 1804 года подмосковное имение Захарово.
Два года спустя неверный дед умер, и бабка Пушкина вместе с его матерью вступают во владение осиротевшим Михайловским. Но в придачу к Михайловскому достаётся им огромный долг, который можно было выплатить, только продав само Михайловское. И Мария Алексеевна с Надеждой Осиповной уже на правах полновластных хозяек испрашивают разрешение на его продажу, но получают решительный отказ. Не сдаваясь, они снова и снова возобновляют свою просьбу, и каждый раз эта просьба остаётся без удовлетворения. В конце концов горемычная бабка была вынуждена в начале 1811 года в уплату долга продать Захарово и переселиться в Михайловское, наперёд невольно определив Пушкину другое место ссылки, нравственного возмужания и поэтических вдохновений, да и место последнего упокоения тоже.
Но в детстве Пушкина роль будущего Михайловского приняло на себя подмосковное Захарово. С 1805 года на лето Пушкина-ребёнка вместе со старшей сестрой и младшими братьями вывозят из Москвы за город, к бабушке. И этот распорядок поддерживается все шесть лет, пока Захарово остаётся в её владении. Между тем жизнь тогдашней, допожарной Москвы не так уж сильно отличалась от жизни деревенской. Самое яркое воспоминание о маленьком Пушкине принадлежит его сестре Ольге: “Однажды, гуляя с матерью, он отстал и уселся посереди улицы; заметив, что одна дама смотрит на него в окошко и смеётся, он привстал, говоря: «Ну, нечего скалить зубы»”. Где это случилось — в Москве или в Захарове? Ответить можно, лишь благодаря тому, что в окошко выглядывает не баба, а дама. Баба была бы на месте всюду, а дама только в Москве. Но согласитесь, что Москва эта, с ребёнком, играющим посреди улицы, — деревня деревней, только большая.
Однако для внуков Марии Алексеевны Ганнибал одно несомненное преимущество у маленькой деревеньки Захарово перед большой деревней Москвой было. В Москве Пушкиным так и не удалось обзавестись своим углом. Жильё им приходилось снимать. И почему-то они его постоянно меняли, без устали кочуя с места на место. За двенадцать лет, с рождения Пушкина до его отъезда на учёбу в Царское Село, Пушкины перебрали не менее двенадцати квартир. Были случаи, когда детей увозили весной в Захарово с одного двора, а возвращали осенью на другой. Зато в Захарове у них был свой собственный дом — островок твёрдой земли в переменчивом и суматошном взрослом мире. И со временем могло показаться: это не из Москвы дети наезжали в Захарово, а из Захарова, из родного дома, пускались в путь, чтобы после скитаний обязательно вернуться в тот же дом, в Захарово.
Лицейскому приятелю Павлу Юдину шестнадцатилетний Пушкин слегка приоткрыл завесу над своим детством:
Мне видится моё селенье,
Моё Захарово; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в весёлый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых клёнов тёмный ряд
Возносится до небосклона
И глухо тополы шумят…
Из пушкинских рассказов о Захарове Павел Нащокин запомнил историю молодой душевнобольной девушки, дальней родственницы Пушкиных, которую пытались лечить испугом. К её окну незаметно подтянули пожарный шланг и разом окатили бедняжку водой. В ужасе несчастная выскочила во двор, наткнулась на маленького Пушкина и, жалуясь, стала криком кричать, что её приняли за пожар.
—Почему же за пожар? — возразил рассудительный малыш и принялся уверять, что её приняли за цветок. Ведь цветы для их пользы тоже поливают.
Из захаровских воспоминаний Пушкин включил в «Первую программу записок», датируемую 1830 годом, лишь одно — «Смерть Николая». Из восьмерых детей Надежды Осиповны и Сергея Львовича Пушкиных выросли трое: старшая Ольга, средний Александр и младший Лев. Пятеро умерли либо в младенчестве, либо в малолетстве. Шестилетний Николенька — в 1807 году, посреди лета. Он был на два года моложе Александра, они вместе играли и, конечно, ссорились. Но, когда братец заболел, Александр подошёл к его кроватке с участием. А больной, чтобы подразнить старшего брата, показал ему язык. И вскоре умер.
Вязёмы, или Всё смешалось в доме Голицыных
Похоронили мальчика в соседнем селе Вязёмы, что в двух верстах от Захарова, в ограде старинной Преображенской церкви. На зелёном холме за рекой Вязёмкой эта церковь открывается во весь мах с бегущей мимо старой Смоленской дороги. Белокаменный храм о пяти главах был построен Борисом Годуновым, похоже, по образцу Архангельского собора в Московском Кремле. Чуть отступает от храма к реке двухъярусная в три пролёта стенка-звонница — из тех, что будут попадаться Пушкину на глаза в Пскове и Острове, в окрестностях Михайловского.
И сами Вязёмы, и деревянный годуновский дворец после смерти хозяина за здорово живёшь достались Лжедмитрию I. Здесь он гулял на масленицу в 1606 году, устраивая шумные потешные бои. С двухтысячной свитой нагрянула в Вязёмы Марина Мнишек по пути из Польши в Москву. И на пять дней задержалась, готовясь к встрече с царственным женихом. На штукатурке внутри церкви сохранились нацарапанные в Смутное время имена горделивых польских панов.
Если бы Пушкин по недосмотру взрослых последовал вдруг этому варварскому обычаю, то подмосковный музей-заповедник поэта обрёл бы теперь самый ранний из его автографов, который к тому же не подлежал бы немедленной передаче на хранение в санкт-петербургский Пушкинский Дом. Не скалывать же штукатурку, рискуя потерять драгоценные граффити.
Когда Пушкина вывозили на лето в Захарово, Вязёмы принадлежали князю Борису Владимировичу Голицыну — старшему сыну Натальи Петровны Голицыной. С неё Пушкин писал впоследствии старую графиню в «Пиковой даме». Князь Борис унаследовал усадьбу вместе с двухэтажным дворцом, на фасаде которого выложена дата: “Мая 1-го дня 1784 года”. Построенный на исходе пышного Екатерининского века, внешне дворец напоминает аскетические постройки Петровского времени, где вместо декоративных колонн лишь чуть выступают из плоского фасада строгие пилястры. За два года до рождения Пушкина правнук Петра и сын Екатерины ПавелI по окончании коронационных торжеств объезжал московских вельмож и завернул в Вязёмы. В парадной столовой на первом этаже дворца, окнами на реку, был дан обед на девятнадцать персон. Помимо государя, трапезу разделили великие князья Александр и Константин, московский генерал-губернатор граф Фёдор Васильевич Ростопчин, а также лейб-хирург Иван Леонтьевич Блок, прапрадед Александра Блока.
У Пушкина с Павлом были свои счёты. Прогуливаясь по столице, самый высокомерный государь самого маленького роста наткнулся на годовалого карапуза, столь же серьёзно совершавшего свою прогулку под наблюдением нерасторопной няньки. Павел велел ей снять с малыша картуз, чтобы без промедления восстановить пошатнувшуюся в его глазах иерархию.
В Вязёмах Голицыны накапливали фамильный архив и собирали библиотеку. К концу XIX века в ней насчитывалось около сорока тысяч книг, по преимуществу на иностранных языках.
Главные события произошли здесь через два года после последнего лета, проведённого Пушкиным в Захарове. По Смоленской дороге, через Вязёмы, прокатилась к Москве смятая под Бородином русская армия. Три дня прожил в голицынском дворце Кутузов. Через несколько часов после его отъезда Вязёмы занял Наполеон. В тех же покоях, где грузный русский фельдмаршал тяжко ворочался в постели, предчувствуя неизбежную потерю Москвы, молодцеватый французский император торопил своих маршалов, надеясь последним стремительным броском на Москву эффектно закончить кампанию. Жестоко контуженный в Бородинском сражении, Борис Владимирович Голицын через собственное имение был отвезён в Москву, затем дальше — во Владимир. Не долечившись, он ещё догнал наступающую армию, чтобы в январе 1813 года умереть в Вильне. Тело хозяина привезут в Вязёмы и предадут земле в Преображенской церкви, в приделе Бориса и Глеба. Сохранилось предание, будто покойный завещал похоронить себя стоя. “Не могу лежать, когда враг топчет русскую землю”, — пояснил он.
Рядом с дворцом в прошлом году был стоймя вмурован в постамент обломок бежевого песчаника из местного карьера. “В память остановки русской и французской армий в августе 1812 года” — гласит строгая надпись. Монумент пока не закончен. На макушке вздыбленного камня не хватает бронзового двуглавого орла, сзади — ещё двух камней, которые позволят навесить железные цепи.
—Мне бы хотелось, чтобы вместо песчаника был у нас карельский гранит наподобие обглоданной волнами скалы, — говорит директор Пушкинского заповедника Александр Михайлович Рязанов.
Хорош, ясное дело, был бы этакий гром-камень, как под Медным всадником в Петербурге. Но кто бы тогда поручился за его неприкосновенность? Вот ведь на могиле князя Голицына в Преображенском храме был мраморный ангел. И где он теперь? В Москве, в фондах Музея архитектуры на Воздвиженке.
Вернёмся, однако, к Пушкину. Окончательно увезённый из Захарова осенью 1810 года, он только через двадцать лет, в июле 1830-го, вскоре после помолвки и, значит, перед свадьбой, готовясь к заманчивым и заодно тревожным переменам в жизни, неожиданно заглянул в деревню своего детства. “Сентиментальным путешествием” назвала Надежда Осиповна эту поездку в письме к дочери. Через два месяца, запертый в Болдине холерой, Пушкин в «Истории села Горюхина», видимо, по ещё не остывшим собственным впечатлениям представит сцену возвращения молодого барина после долгого отсутствия в свою вотчину. Он будет поминутно погонять ямщика, то обещая ему на водку, то угрожая побоями. Наконец с проселочной дороги откроется нетерпеливцу знакомая роща, а за нею распахнётся господский двор, запущенный и безлюдный. Тут же дворня высыплет из людской, но вместо прежних мальчишек и девчонок приезжего окружат мужики и замужние бабы. Женщинам будет он говорить без церемоний: “Как ты постарела”. А в ответ услышит столь же откровенные сетования: “Как вы-то, батюшка, подурнели”.
О том, как Пушкин приезжал в Захарово, расскажет через много лет младшая дочь няни Арины Родионовны — Марья Фёдоровна, вышедшая замуж за местного крестьянина Алексея Никитина, да так и оставшаяся здесь до смерти. В 1830 году ей было за сорок, и Пушкин вполне мог выпалить: “Как же ты, Марья, постарела”. А она, впервые увидев отпущенные в Михайловском, в годы ссылки, чудные пушкинские бакенбарды, должно быть, тоже не осталась в долгу.
За четверть часа обежав заглохший сад, Пушкин вернулся в дом к Марье Фёдоровне, съел сваренную для него яичницу и горестно вздохнул:
—Всё наше решилось, Марья, всё поломали, всё заросло.
Потерянный и возвращаемый мир, или Полёт над бельведером
Уже через двадцать лет Пушкин не узнал дома, к которому привык в детстве. Что же говорить о хозяйстве, доставшемся музейщикам спустя ещё полтора века! Мало того, что захаровский дом, переходя из рук в руки, неоднократно перестраивался, так в начале XX века его вообще разобрали, чтобы на старом фундаменте взгромоздить школу имени Пушкина. В 20-х годах в ней разместился пионерский лагерь, принадлежавший Центральному дому Красной Армии. В 1976 году санэпидстанция лагерь закрыла. Тогда армейские стратеги попытались объявить захаровскую усадьбу зоной отдыха и воткнуть по соседству с пушкинской рощей огромный девятиэтажный корпус для поправки здоровья офицеров и генералов. Но в том же 1976 году энтузиасты-краеведы по образцу поэтических праздников в Михайловском устроили в Захарове свой Пушкинский праздник поэзии, с 1980-го стали называть его всесоюзным, а к 1988-му упорное противоборство с Вооружёнными силами выиграли. Захарово вместе с Вязёмами приобрели статус музея-заповедника.
Ничем не примечательное школьное здание, к тому же давно отслужившее свой срок, после косметического ремонта имело все шансы прослыть мемориальным пушкинским объектом. Но тут вмешались земляки Пушкина, а может быть, даже потомки Арины Родионовны. В один прекрасный день 1993 года бывшая школа сгорела. Был поджог, поджигателей, конечно, не нашли. Зато архитекторы Виктор Владимирович Зубарев и Наталья Евгеньевна Карташова смогли теперь обследовать фундамент, провести археологические раскопки. Из земли были извлечены ржавые оконные шпингалеты, осколки фарфоровой и керамической посуды и даже серебряное кольцо. Эксперты на радость музейщикам отнесли его к концу XVIII века. Но главное — выяснилось, что школьный фасад почему-то был обращён в другую сторону, чем фасад усадебного дома. В итоге к 200-летию Пушкина на прежнем фундаменте выстроен деревянный дом, колоннадой напоминающий болдинскую обитель поэта, а бельведером перекликающийся с голицынским дворцом в Вязёмах. Вместо школы 1904 года в Захарове появился особняк, ориентированный на вкусы двухсотлетней давности. Так он мог выглядеть при Пушкине. А как выглядел на самом деле, неведомо. Ни планов, ни изображений, ни подробных описаний его обнаружить не удалось.
—В захаровском доме мы планируем новую, интерьерную экспозицию, — рассказывает А.М. Рязанов. — Будут восстановлены кабинет бабушки, Марии Алексеевны Ганнибал, гостиная, столовая, детская… Образно говоря, мы хотим поселить там маленького Пушкина.
Дворец в Вязёмах, напротив, оставаясь голицынским, одушевлён присутствием взрослого Пушкина, Пушкина-поэта. О самом дворце здесь не устают говорить его стихами:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны;
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Эти же стихи, кстати, выписаны на щите рядом с господским домиком в Петровском, по соседству с Михайловским. Сам Пушкин, однако, прописал в своём “замке” Онегина.
После того как наследственные владельцы Вязём, спасаясь от разбоя, ударились в эмиграцию, в усадебных постройках обреталось полтора десятка советских учреждений: от санатория ВЦИКа до колонии для беспризорников, от Института коневодства, где шефом был С.М. Будённый, до музыкальной школы, от клуба парашютистов до Дома пионеров. Отселение последних арендаторов растянулось на пять лет. Ещё четыре года ушло на реставрацию. Музейщики ломали временные перегородки, “по хвостам” восстанавливали прежнюю планировку, меняли паркет, систему отопления, проводку…
Зато теперь в парадной столовой, где в память о посещении государя висят по сторонам от высокой изразцовой печи портреты Павла Петровича и Марии Фёдоровны, сами подкатывают стихи из «Евгения Онегина»:
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пёстрых изразцах.
Изразцы подлинные, старинные. На каждом — синим по белому — разрезанное яблоко и ветвь акации. Между прочим, один из символов масонства.
—Возможно, эти печи спасли дворец от разорения в 1812 году, — бросает на ходу А.М. Рязанов.
Из столовой — дверь в круглую гостиную, которая отдана хозяину — Борису Владимировичу Голицыну. Юное лицо, длинные волнистые волосы. Был знаком с Гёте, переписывался с Шиллером. Чем не Ленский? Правда, тут его считают ещё и князем Верейским из повести «Дубровский». Что из того, что юному поэту нет и восемнадцати, а старому князю около пятидесяти? Зато он тоже вернулся из чужих краёв, и дом у него окружён парком, и река видна из окон.
Дальше — спальня матери, Натальи Петровны Голицыной. Конечно, сюда лучше входить в полночь с пистолетом наготове, подражая Германну, ведь Наталью Петровну, как мы помним, выставил Пушкин старой графиней в «Пиковой даме». Её младшему сыну, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, генерал-губернатору послепожарной Москвы, отведён кабинет по соседству. Здесь скромно притаилось у стены самое ценное мемориальное приобретение музея — низкое антресольное кресло на колёсиках из родительского дома Натальи Николаевны Гончаровой в Яропольце. Портрет Натальи Николаевны в витрине и письмо Пушкина к ней с просьбой вызволить его из холерного карантина, обратившись за помощью к князю Дмитрию Голицыну, дают понять, почему вдруг кресло перекочевало в кабинет главного московского сановника.
И тут же — комната окном на древнюю годуновскую церковь. То ли келья Григория Отрепьева, то ли корчма на литовской границе, то ли царские покои Лжедмитрия и Марины Мнишек. Портреты самозванцев, кинжал, сабли, пики, польские надписи, срисованные с церковных стен.
И — наконец! — гостиная. Штофные, по уговору с Пушкиным, обои, камин, люстра с тридцатью рожками. Как в 1812 году при полководцах враждебных армий.
Вот мы и обошли по кругу весь первый этаж. И голова у нас — кругом. Значит, в деревенском доме Онегина вместо самого Онегина прижился убитый им Ленский, он же сын Пиковой дамы, женатый на Маше Троекуровой? А чтобы им не было скучно, за стенкой Гришка Отрепьев на кривой козе объезжает Марину Мнишек. И кряхтит по ночам Кутузов, и заходится в клёкоте неистовый Наполеон.
…А уже летом на чердаке дворца может открыться выставка по мотивам «Пиковой дамы» с сеансами карточной игры. И с чаепитием на бельведере.
Такова музейная жизнь. Заполучить под заповедник парки, пруды, усадебные руины — это только начало. Правда, не всем энтузиастам до него удаётся дожить. И расчистить, реставрировать, заново построить — лишь полдела. И наполнить залы старой живописью, антикварной мебелью, фамильной посудой, диковинками из старинного обихода — тоже далеко не всё. Хотя вещи пушкинского времени просто так в руки не даются. Давно уже, что не погибло, разобрано по музейным коллекциям.
А главное — как в театре — увлечь и прикормить публику. Паломников, как любил высокопарно выражаться Семён Степанович Гейченко. Чтобы непосвящённые возмущались, и недоумевали, и выспрашивали:
—Да что тебе там, мёдом намазано?
Субботним утром, 25 января, мы с товарищем еле втиснулись в электричку до Голицына. Нам-то в такую рань по делу — в Пушкинский заповедник, на ежегодные Голицынские чтения, а они все куда? Выяснилось, наша соседка по скамейке — туда же. Только мы из Москвы, а она — с пересадками — из-под Сергиева Посада. Встала в четыре. И говорит, для неё это праздник. И уже десятый год подряд. А вечером ей обратно, чтобы назавтра повторить тот же подвиг: ведь чтения двухдневные.
На два дня рассчитана и ежегодная Пушкинская конференция. Она проходит в октябре, поближе ко дню Лицея. В марте съезжаются краеведы на свои Виноградовские чтения. Покойный Александр Иванович Виноградов, автор книги о детстве Пушкина, начинал пробивать заповедник и ещё успел вложиться в него. В сентябре настаёт черёд Троицких чтений — по престолу Преображенской церкви, первоначально освящённому на Троицу. Это для взрослых, а детей зазывают на литературные балы, конкурсы юных поэтов, соблазняют играми пушкинского времени.
А на первое воскресенье июня падает общий Пушкинский праздник. Он с утра захлёстывает все три поляны Захарова — Большую, Малую и поляну Сказок. В прошлом году было невыносимо жарко, и народу собралось меньше, чем обычно. Всего тысяч тридцать.
—Тридцать или три? — переспрашиваю я, заподозрив оговорку.
Оказывается, действительно тридцать. А бывало и до девяноста. И не в далёкие 70-е, а два-три года назад. Это уже прямо как в августе 1812-го.
После полудня из Захарова гулянье перетекает в Вязёмы, в парке ухают военные оркестры, во дворце выговариваются скрипки и фортепьяно. Тех, кто ещё держится на ногах, дожидаются выставки. Сейчас это живопись москвича Иллариона Голицына, рыбы, птицы, лошади, вырезанные из коряг его двоюродным братом Михаилом Голицыным, бабочки и жуки из парков заповедника, а также серия работ липецкого художника Виктора Лузанова о жизни Марии Алексеевны Ганнибал от детства до старости, осенённой курчавым внуком, — три десятка полотен. Летом прибавятся росписи по шёлку на пушкинские темы. На чердаке будут разыгрываться сцены из «Пиковой дамы». А с бельведера, задохнувшись, можно будет вымахнуть на распахнутый во все концы света подмосковный пушкинский простор.
|
