.
Русский радикализм развивается под флагом «освободительного движения» и проходит через три основных этапа: дворянский, народнический и марксистский. Дворянский этап ознаменовывается выступлением декабристов на Сенатской площади Санкт-Петербурга. Дворянские революционеры еще не имеют единой политической программы: одни из них выступают за конституционное ограничение монархии и федерализм, другие - за установление республиканской системы и унитаризм. Идеологией народничества становится социализм, который они связывают с крестьянской поземельной общиной. Народники искренне верят в стихийный революционаризм «угнетенных масс» и спешат воспользоваться «благоприятной» ситуацией. Этим объясняется их отрицательное отношение к крестьянской реформе 1861 г., сбившей, на их взгляд, накал народного протеста и заставившей радикальную интеллигенцию добиваться власти путем террора и насилия. Трагедии и неудачи приводят к разложению народничества: одни отходят от борьбы и примиряются с монархией, другие начинают пристально всматриваться в потенциальные возможности зарождающегося русского пролетариата. Так возникает «русский марксизм» - партийно-организационное движение, свершившее «октябрьский переворот» 1917 г. и создавшее советскую политическую систему.
На каждом этапе развития русского радикализма выделяются ключевые, знаковые фигуры, выражающие сущность тех или иных идеологических тенденций. Среди декабристов это прежде всего Н.М.Муравьев и П.И.Пестель, среди народников - А.И.Герцен, Н.Г.Чернышевский, М.А.Бакунин, П.Н.Ткачев, среди марксистов - Г.В.Плеханов, В.И.Ленин. При всем различии конкретных программ и целей, они едины в своем неприятии самодержавия и стремлении к революционному преобразованию российской действительности.
1. Революция и государство в идеологии декабристов. Как известно, дворянские революционеры менее всего рассчитывали на поддержку народа и ориентировалась исключительно на «военную революцию». Они полностью разделяли мнение, высказанное еще Радищевым, что непросвещенный, находящийся в «рабстве» народ, пробужденный к восстанию, обратит свободу «в своеволие, худшее самого крайнего произвола». Зато обращение к истории России давало им множество примеров удачных военных переворотов. «...Переходило ли, например, исследование, - писал Д.И.Завалишин, - к самому происхождению разных правительств в России, оно видело целый ряд революций, и притом при полном безучастии народа, и совершаемых большею частию военною силою, как было при возведении на престол Екатерины I, при свержении Бирона, регентши и Петра III. Все примеры показывали, что Россия повиновалась тому, что совершала военная сила в Петербурге, и признавала это законным».
Вместе с тем дворянские революционеры по-разному представляли себе цели и задачи «ограниченной» революции. Противоположные позиции отразились в программных документах декабристского движения - «Проекте конституции» Н.М.Муравьева (1795-1843) и «Русской правде» П.И.Пестеля (1793-1826).
Муравьев выступает за конституционную монархию. Ссылаясь на «опыт всех народов и времен», он утверждает, что «власть самодержавная равно гибельна для правителей и для общества», и кроме того, «она не согласна ни с правилами святой веры нашей, ни с началами здравого рассудка». Относительно «правил святой веры нашей» остроумно возражал декабрист И.И.Горбачевский. «Говоря о бессмысленности революционной агитации русского народа «языком духовных особ», он пишет, что «ежели ему начнут доказывать Ветхим Заветом, что не надобно царя, то, с другой стороны, ему с малолетства твердят и будут доказывать Новым Заветом, что идти против царя значит идти против Бога и религии».
Согласно Муравьеву, для России наиболее приемлемо «федеральное или союзное правление», опирающееся на верховную власть народа и ограничивающее власть монарха отправлением чисто исполнительных функций. «Император есть верховный чиновник российского правительства», и хотя его власть «наследственная», переходит «по прямой линии от отца к сыну» (в других случаях: от тестя к зятю»), он тем не менее действует строго по предписанию «Народного веча» - высшего законодательного собрания и употребляет все силы свои «на сохранение и защиту сего коституционно-го устава России». Таким образом, в революции Муравьев видит средство реализации конституционно-монархического идеала, который выдвигался еще либеральными просветителями екатерининской и александровской эпохи.
Для Пестеля оказывалась неприемлемой ни федеративная, ни конституционная тенденция муравьевского «Проекта».
Выступая против «федеративного образа правления», он прежде всего учитывал, что Россия не просто государство, возникшее в результате «добровольного соглашения людей», но государство многонациональное, состоящее из множества разных племен и народов. Это обстоятельство, на его взгляд, чрезвычайно затрудняет определение границ Российской империи, ее исторического места развития. Пестель первым осознал, что политический вопрос в России - это прежде всего вопрос национальный, вопрос о пределах прав русского народа и народов, ему «подвластных и к его государству присоединенных». Он выделял «право народности» и «право благоудобства». Правом народности наделялись только те народы, которые пользовались «самостоятельною политическою независимостью»; народы же, лишенные такой возможности, могли претендовать лишь на право благоудобства и «непременно... состоять под властью какого-либо сильнейшего государства». Причем право благоудобства обусловливалось исключительно соображениями «безопасности», а не тщеславного стремления к расширению пределов государства. В России, согласно Пестелю, никакой другой народ, кроме русского, не может «ограждаться правом народности, ибо оно есть для них мнимое и несуществующее». Они всегда будут искать защиты - если не у России, то у других государств. Поэтому уравнение их политических прав с русским народом на деле означало бы федерализацию России, распадение ее на разрозненные части.
Сейчас очень актуально звучат возражения Пестеля против федеративной системы. О них как-то не принято было говорить, ввиду господства федеративных тенденций в политической практике советского периода. Теперь, после распада СССР, когда вновь началось возрождение российской государственности, многое предстает в новом свете, иначе смотрятся забытые политические идеалы.
В первую очередь это касается политической теории Пестеля. Его не устраивает федерализм по следующим причинам. Во-первых, в федеративном государстве верховная власть «не законы дает, но только советы: ибо не может иначе привести свои законы в исполнение, как посредством областных властей, не имея особенных других принудительных средств». Если же оно прибегнет к насилию, возникнут «междоусобные войны» - раздоры и конфронтации, как это и было в допетровской Руси. Во-вторых, каждая область в федеративном государстве (а в России это, как правило, национальные регионы) будет представлять, «так сказать, маленькое государство», поэтому «частное благо области, хотя и временное, однако же все-таки сильнее действовать будет на воображение ее правительства и народа, нежели общее благо всего государства, не приносящее, может быть, в то время очевидной пользы самой области». При таком устройстве, заключает Пестель, не может сложиться единое и неделимое государство; оно всегда будет заключать в себе семя к разрушению.
Столь же бескомпромиссным был подход Пестеля к конституционной монархии. Он настойчиво проводит курс на революционное учреждение республиканского правления в форме представительной демократии. В древности, по его мнению, когда государства были еще малы и народы немногочисленны, все граждане могли свободно собираться в одном месте «для общих совещаний», «тогда каждый имел голос на вече». Однако с ростом народонаселения этот демократический порядок исчезает и на смену ему приходит «феодальная система со всеми ее ужасами и злодеяниями». Власть сосредоточивается в руках «аристократов и богатых». Народы, желая избавиться от их «нестерпимого ига», начинают добиваться восстановления своих исконных прав. Но поскольку они стали многочисленными, то вернуться к первоначальной форме демократии не представлялось больше возможным. Выход был найден в представительном правлении, которое возвратило им «право на участие в важнейших государственных делах». Но и на сей раз торжество было недолгим: власть в выборах захватывает новая политическая сила - «аристокрация богатств», «гораздо вреднейшая аристокрации феодальной», и, «владея богатствами, находит в них орудия для своих видов», т.е. закабаления народа. Последний лишается последних остатков своей земельной собственности и превращается в голодного и нищего пролетария. Народам приходится заново бороться за попранные права.
Пестель считает, что к этому лее может привести Россию конституция Муравьева. Действительно, глава Северного общества, во-первых, выступает за безусловное сохранение дворянских имений, во-вторых, наделяет избирательными правами только тех лиц, которые имеют личное недвижимое имущество. Крестьяне же, хотя и освобождались от крепостной зависимости, тем не менее получали землю не в частную собственность, а в общественное владение и, становясь «общими владельцами», лишались права лично избирать представителей власти. Они могли лишь назначать одного избирателя с каждых 500 жителей мужского пола, которые и подавали «голоса наравне с прочими гражданами». Иллюзорность такого равенства очевидна; Пестель прекрасно понимает это и требует «в полной мере всякую даже тень аристократического порядка, хоть феодального, хоть на богатстве основанного, совершенно устранить и навсегда удалить, дабы граждане ничем не были стеснены в своих выборах и не были принуждаемы взирать ни на сословие, ни на имущество, а единственно на одни способности и достоинства и руководствоваться одним только доверием своим к избираемым им гражданам». Для полноты конституционных гарантий, объявляет он, «само звание дворянства должно быть уничтожено: члены оного поступают в общий состав российского гражданства».
И все же главным пунктом пестелевской конституции является вопрос о сохранении аграрной специфики России. Он полагает, что общественное богатство создается не в промышленности, а в земледелии, разделяя в этом убеждение русских просветителей XVIII в., в том числе Радищева.
В своем аграрном проекте Пестель стремится сочетать два подхода к государственной земле - общественный и частный. С его точки зрения, нельзя, чтобы существовало либо только частное, либо только общественное землевладение. Если концентрация всей земли в частной собственности ведет к рождению феодальной «аристокрации», то и «неуверенность в сей собственности, сопряженная с частым переходом земли из рук в руки, никогда не допустит земледелия к совершенствованию». Остается, следовательно, объединить эти два начала: мнение о земле как общей собственности всего рода человеческого и право на обретение и неприкосновенность частной собственности. Это и достигается разделением государственных земель на две части - общественную и частную. Общественная земля должна составить неприкосновенную собственность волостного общества и будет передаваться отдельными участками членам волости, но не в полное владение, а для обработки и удовлетворения их нужд. Частные земли будут принадлежать казне или отдельным лицам, обладающим ими «с полною свободою». Они служат «и доставлению изобилия», которое позволит направить капиталы «на устройство мануфактур, фабрик, заводов и всякого рода изделий, на предприятие разного рода коммерческих оборотов и торговых действий». Приобретать частную землю может любой состоятельный член волости; точно так же любой владелец частной земли имеет право на получение общественного участка. Пестель считает, что такой смешанный тип землевладения не встретит в России противодействия, ибо «понятия народные весьма к оному склонны».
Идея Пестеля о возможности предохранить Россию при помощи общественного землевладения от буржуазно-капиталистического развития была воспринята позднее идеологами раннего народничества. Не случайно Герцен утверждал, что Пестель был социалистом, прежде чем появился социализм.
2. «Русский социализм»: А.И.Герцен (1812-1870). Термин «социализм» впервые появился в западноевропейской политологии в 30-х гг. XIX в. и выражал идею сложной ассоциации социальных групп и индивидов, сплоченных общими усилиями борьбы и выживания. Несколько позже он стал обозначать всякое стремление переделать общественный строй с целью устранить неравенство классов и поднять благосостояние народных масс. В этом значении социализм сливается с идеей коммунизма и преобразуется в идеологию анархии, вернее - панархии, т.е. безгосударственности, народоправства. Возникший тогда же марксизм вносит в понимание социализма существенную поправку, рассматривая его как этап «ослабленной» государственности, перехода к коммунистической системе. Идеологи народничества, за исключением Ткачева, в основном придерживаются первой позиции. Инициатива здесь принадлежала Герцену, создателю теории русского, или общинного, социализма, прямо возвестившему о «неминуемом распущении государства в федеративно-коммунную жизнь».
Отличительной особенностью его взглядов было то, что он отвергает просветительский подход к государству. Для него оно не продукт общественного договора, соглашения, а орган насилия, призванный удерживать людей в покорности и подчинении. Везде, где только появляется власть, там «вооружают целые толпы тунеядцев, строят суды и стращают виселицей, строят церкви и стращают адом. Словом, делают все так, чтобы куда человек не обернулся, перед его глазами был бы или палач земной, или палач небесный, -один с веревкой, готовый все кончить, другой с огнем, готовый жечь всю вечность». Меняются формы государства, но сущность его остается та же: обман и угнетение народа, защита сословных и кастовых интересов.
Герцен обстоятельно останавливается на выяснении характера и содержания монархии и республики. Абсолютную монархию он считает формой государства, выражающей меру народного несовершеннолетия, неспособности трудящихся масс к самоуправлению. Она держится на божественном праве, выставляя себя «добрым пастырем», а людей - «послушным стадом».
Что касается конституционной монархии с ее «всеобщей подачей голосов» и «нелепым разделением властей... при религиозном понятии и представительстве, при полицейской централизации всего государства в руках министерства», то это «такой же оптический обман, как равенство, которое проповедовало христианство».
Не менее строг Герцен к республиканской системе. Хотя ей «присущ элемент движения, перемены и, следственно, - надежды», тем не менее она никогда не бывает прочной и «всегда может сделаться монархией или, еще лучше, подпасть под деспотическую власть шута или солдата, под самовластие предательского, но самодержавного собрания, под гнет продажного министерства и его агентов». И это тем вероятнее, что республика есть «гражданское устройство, защищающее только собственность», ради которого готово «спустить курок по первой команде».
Однако само движение народов от монархии к республике, по мнению Герцена, доказывает, что «государство как рабство идет к самоуничтожению», что это - «форма преходящая», зависящая от «известного возраста», «совершеннолетия большинства». А что оно не за горами, что «совершеннолетие» народа все более проявляется в истории - об этом свидетельствуют «общественные перевороты» и революции Запада. На очереди - пробуждение русских «хлеборобов», крестьянства. «И это будет настоящая революция народных масс. Всего вероятнее, что действительная борьба богатого меньшинства и бедного большинства будет иметь характер резко коммунистический», - высказывает предположение Герцен.
Другим подтверждением начавшегося «разрушения государства» он считает повсеместное распространение социалистических идей. На его взгляд, в настоящее время коммунизм и социализм находятся в том лее положении, в каком было первоначально христианство: «Они предтечи нового общественного мира». Но в какой социальной форме, какой реальный вид примет учение социализма - это пока Герцену неведомо. Лишь после встречи с бароном А.Гакстгаузеном, известным исследователем русских поземельных отношений, он, хотя и не сразу, находит ответ на мучивший его вопрос, правда, не для всего мира, а только применительно к условиям России: опорой социализма должна стать крестьянская община.
Впервые идею «русского социализма» Герцен формулирует в статье «Россия» (1849). Народы Западной Европы, рассуждает он, в процессе своего исторического развития «доработались» до положительных социальных идеалов. Однако практически они отстоят от них дальше, чем Россия, ибо общественный быт русского народа сходен с этими идеалами. «То, что является для Запада, - пишет Герцен, -только надеждой, к которой устремлены его усилия, - для нас уже действительный факт, с которого мы начинаем». Таким фактом, по его мнению, служит сельская община, нуждающаяся, правда, в определенном изменении и совершенствовании, но далее в своем настоящем виде представляющая собой непосредственное воплощение идеальных принципов западноевропейских социалистических теорий.
Развивая далее свои идеи, Герцен акцентирует внимание на следующих моментах: во-первых, русская сельская община существует с незапамятных времен и схожие с ней формы встречаются у всех славянских народов; там же, «где ее нет, она пала под германским влиянием»; во-вторых, земля, принадлежащая общине, распределяется между ее членами, и каждый из них обладает «неотъемлемым правом» иметь столько земли, сколько ее имеет любой другой член той же общины; «эта земля представлена ему в пожизненное владение, он не может да и не имеет надобности передавать ее по наследству»; в-третьих, вследствие такой формы землевладения, «сельский пролетариат - вещь невозможная», и если принять во внимание еще, с одной стороны, обязанность всякого русского, за исключением горожанина и дворянина, быть приписанным к общине, а с другой - чрезвычайно ограниченное число городских жителей в России, то «невозможность многочисленного пролетариата становится очевидностью». «Итак, - резюмирует Герцен, - элементы, вносимые русским крестьянским миром, - элементы стародавние, но теперь приходящие к сознанию и встречающиеся с западным стремлением экономического переворота, - состоят из трех начал, из: 1) права каждого на землю, 2) общинного владения ею, 3) мирского управления. На этих началах, и только на них, может развиться будущая Русь».
Герцену кажется, что если Запад, разочаровавшись в своей капиталистической действительности, начинает мечтать о социалистических преобразованиях, то России больше нет никакой надобности думать о повторении пройденного им пути. Он замыкает ее существование пределами крестьянского быта, отказываясь от состояния урбанизированной цивилизации. Все это очень напоминает политологические фантазии Щербатова, которого он так любовно популяризирует в своих заграничных изданиях.
3. Теория минования капиталистической формации: Н.Г. Чернышевский (1828-1889). Из герценовского социализма следовало, что для определенных стран возможно минование капиталистической стадии развития. Эту идею поддерживает также Чернышевский, признававший наличие общины достаточным основанием для пропуска «вторичного», т.е., собственно, буржуазного состояния.
Споря со славянофилами, полагавшими, будто общинное устройство является «прирожденною особенностью русского или славянского племени», он настаивает на органичности этой формы для всех народов в древнейшие периоды их исторической жизни. Общинное владение землей, отмечает автор, «было и у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у предков итальянцев, словом сказать, у всех европейских народов», но впоследствии, с усложнением общественных отношений, «оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место частной поземельной собственности». Стало быть, гордиться сохранением этого «остатка» первобытной древности нечего, ибо он «свидетельствует только о медленности и вялости исторического развития», «доказывает только, что мы жили гораздо меньше, чем другие народы».
Однако замедленность, вялость русской истории имеет и свое преимущество. В то время как Запад, опередивший Россию в экономическом развитии, переживает сложнейшие социальные потрясения и в поисках выхода вновь обращается к прошлому, Россия продолжает стабильное существование благодаря неизменности общинной системы. В этом Чернышевский находит подтверждение истинности гегелевской диалектики, согласно которой высшая стадия развития по форме сходна с его началом. Тем самым достигается возвышение и общинного владения. Развертывая далее аргументацию, он строит следующую триадическую схему.
«Первобытное состояние (начало развития). Общинное владение землею». На этом этапе человеческий труд связан с определенным участком земли и не требует затрат никаких особых капиталов.
«Вторичное состояние (усиление развития)». Теперь земледелие преобразуется в землевладение, земля становится частной собственностью. Вначале такая хозяйственная форма была вполне прогрессивной и служила «источником правильного дохода». (Примечательно, что идеи Чернышевского о миновании общинными странами капиталистического пути были восприняты классиками марксизма, внимательно изучавшими его политические и экономические сочинения. Община, по их мнению, могла бы действительно стать «исходным пунктом коммунистического развития», перехода к высшему типу социальных отношений, если в Западной Европе победила пролетарская революция, которая «предоставит русскому крестьянину необходимые условия для такого перехода, — в частности материальные средства, которые потребуются ему, чтобы произвести необходимо связанный с этим переворот во всей его системе земледелия». В 1881 г. Маркс, снова обращаясь к русской общине, пишет, что она «является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития». Отсюда правомерно заключение, что классики марксизма благодаря Чернышевскому склонились к признанию теории общинного социализма для стран, еще не перешедших на путь капиталистического развития.)
Но усиление промышленно-торговой деятельности, порождая «спекуляцию», приводит постепенно к сосредоточению земель и капиталов в немногих руках. А это сводит на нет и позитивную роль частной поземельной собственности. В обществе растет нищета, углубляется «язва пролетариатства».
Из недр «вторичного состояния» вырабатывается новое, высшее состояние, совпадающее по форме с начальным, первобытнообщинным. Общинное землевладение не только возвращает земледельческому классу благосостояние, но и упрочивает успех земледелия, оказываясь едва ли не единственным средством соединить выгоду земледельца с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением работы. Словом, это и будет реальное воплощение социалистического идеала.
Такой представлялась Чернышевскому перспектива развития западноевропейских стран, достигших «вторичного состояния». Страны же, где этого еще нет, могут непосредственно перейти в высшее состояние и установить социалистические отношения. Как и Герцен, Чернышевский склоняется к мысли, что минование капитализма наиболее вероятно для России, сохранившей во всей полноте общинный быт крестьянства. Проблема лишь в том, чтобы освободить его от гнета помещиков и деспотизма власти.
С особенным вниманием Чернышевский исследует вопрос о крепостном праве, подвергая резкой критике крестьянскую реформу 1861 г. Для него официальная отмена «рабства» отнюдь не связана с «гуманными побуждениями» правительства; в его «несостоятельности» оно смогло убедиться само в период Крымской войны 1854-55 гг. Хотя «многочисленность наших войск была безмерна; храбрость их несомненна», Россия потерпела поражение, в полной мере выявившее «непригодность механизма, располагавшего нашими силами». Правительству не оставалось ничего другого, как обратиться «к заботам о реформах». Естественно, что они стали проводиться «под влиянием двух основных привычек власти: первая привычка состояла в бюрократическом характере действий, вторая - в пристрастии к дворянству». Люди, привлеченные к участию в реформах, больше думали не о возложенных на них обязанностях, а о «мнениях» вышестоящих лиц. Поэтому и формы отношений между помещиками и крестьянами, установленные ими, претерпели очень малое, почти незаметное изменение против прежних. По подсчетам Чернышевского даже выходило, что освобождаемым крестьянам придется платить помещикам больше, чем при крепостном праве. А значит, они неминуемо подталкивались к сопротивлению, бунтам. Между тем Чернышевский менее всего рассчитывает на ускорение народной революции. Ему близка радищевская озабоченность последствиями крестьянских выступлений. Адресуясь, по всей видимости, к Александру II, он пишет: «Мы думаем, народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких привычек; он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково; он не пощадит ни нашей науки, ни нашей поэзии, ни наших искусств; он станет уничтожать всю нашу цивилизацию».
Таким образом, мысль Чернышевского раздваивается, он ищет выхода, надеясь совместить крайности: крестьянскую общину как средоточие социализма и цивилизацию как общее благо человечества. Видя их разобщенность, неслиянность в сознании русского крестьянства, он «изменяет народу», отдавая предпочтение не революции, а просвещению, духовному воспитанию масс.
Из других идеологов народничества схожих взглядов придерживается П.Л.Лавров (1823-1900). Его цель также - общинный социализм, но при этом он считает, что первоначально необходимо «доведение» большинства народа «до ясного понимания и сознания» социалистических принципов. Это должно быть делом «критически мыслящих личностей». Идеи Лаврова имели немало своих адептов, однако в 70-е гг. они начинают уступать более радикальным теориям бакунизма и ткачевизма.
4. Анархизм: М.А.Бакунин (1814-1876). Сомнение в действенности крестьянской общины и вера в стихийный революционаризм и антиэтатизм народа составляет сущность русского анархизма. Его главным пропагандистом был Бакунин, человек неуемного темперамента и яркого политического таланта.
В крестьянской общине он выделяет как положительные, так и отрицательные черты. К первым относятся принадлежность земли миру и общинное самоуправление. Но они, на его взгляд, «омрачены» такими негативными чертами, как патриархальность, поглощение лица миром и вера в царя. Сюда же он причисляет «христианскую веру, официально-православную или сектаторскую», считая ее, как и всякую религию, порождением «невыносимой жизненной тесноты». «...Церковь, - пишет Бакунин, - представляет для народа род небесного кабака, точно так же как кабак представляет нечто вроде церкви небесной на земле; в церкви, так и в кабаке он забывает хоть на одну минуту свой голод, свой гнет, свое унижение, старается успокоить память о своей ежедневной беде - один раз в безумной вере, а другой раз в вине. Одно опьянение стоит другого».
Однако корень всего «народного зла», с которым необходимо «бороться всеми силами» - патриархальность. С ней связаны и деспотизм общины, и вера в царя. Общинное устройство жизни не позволяет народу понять, что царь - это и есть государство, заставляя его видеть сущность последнего только в режиме военно-полицейской и судебной администрации, которая постоянно довлеет над его жизнью. Отделяя от нее власть царя, «народ наш, - заявляет Бакунин, - глубоко и страстно ненавидит государство», и всегда готов на всеобщий бунт, революцию. Единственное препятствие - это «замкнутость общин, уединение и разъединение крестьянских миров». Помочь делу должна «социально-революционная молодежь», которая призвана стать «приуготовителем, т.е. организатором народной революции». Она свяжет между собой разрозненные общины, сплотит их живым током свободной мысли и равенства. Но ей категорически возбраняется действовать вопреки анархическим инстинктам в народе; в противном случае, это означало бы «хотеть поработить его новому государству». В лице организаторов народной революции Бакунин не хочет видеть даже «временный или переходный» тип власти, какой бы «распререволюционной» она не была. Народ должен «самоопределиться на основании полнейшего равенства и полнейшей и всесторонней свободы... без всякого государственного посредничества».
Чтобы избежать возможного огосударствления действий революционеров-заговорщиков, Бакунин в уставе «тайной организации» предусматривает ряд превентивных мер. Во-первых, они не создают никакой политической идеологии опираются лишь на принцип «взаимной братской веры». Далее, «вступая в общество, всякий член обрекает себя навсегда на общественную неизвестность и незначительность»; «личный разум каждого теряется, как река в море, в разуме коллективном, и все члены повинуются безусловно решениям последнего». Общество из своей среды избирает исполнительный комитет из трех или пяти членов, который, руководствуясь единой программой и общим планом действий, направляет деятельность всех «разветвлений общества», разбросанных «посреди... всенародной анархии». Этот комитет избирается бессрочно (хотя общество может в случае неудовлетворительной работы сменить его) и называется народным братством. Нижестоящие комитеты образуют соответственно областные и уездные братства. Члены областных и уездных братств знают друг друга, но «не знают существования народного братства». Таким образом, но мнению Бакунина, тайное общество не сможет превратиться в орган «официально признанной власти» и будет только «силою мысли» воздействовать на сознание темных масс. Такую « коллективную диктатуру тайной организации» он находит вполне приемлемой и не противоречащей «свободному развитию и самоопределению народа», т.е. идеалу анархии.
Неясным, однако, остается вопрос: куда должно деваться тайное общество после установления анархии - свободной федерации крестьянских общин? Вероятно, Бакунину он казался преждевременным, и он оставлял его решение на будущее.
Идеи анархизма отстаивает и такой убежденный последователь бакунизма, как П.А.Кропоткин (1842-1921). О характере его политологических воззрений можно судить по следующим высказываниям. Первым делом революции будет разрушение. «Инстинкт разрушения... найдет себе широкое приложение». Прежде всего будет низвергнуто правительство. «Нечего бояться его силы. Эти правительства, кажущиеся такими страшными, падают при первом натиске восставшего народа...». Затем народ насильственно отменяет частную собственность, превращая в общественное достояние имения помещиков и богатства промышленников. Экспроприация будет всеобщей, но не без определенных «границ». Бедняк, купивший ценой ряда лишений дом, может не беспокоиться о своем жилище. «За разрушительной работой начинается созидание». Кропоткин критикует «маленьких Робеспьеров», предлагающих либо «созвать народ» и «выбрать правительство», либо провозгласить «революционную диктатуру» той партии, которая низвергла существующую власть. На его взгляд, и в том, и в другом случае неминуемо наступила бы гибель революции. Идеолог анархизма рассуждает иначе: «Раз государство начнет разрушаться, а притесняющая машина ослабевать, свободные союзы образуются сами собой... Уничтожьте государство, и на его развалинах возникнет вольная федерация, действительно единая, неделимая, но свободная и солидарная». Словом, государство- враг народа, свобода - анархия.
5. С позиций религиозного анархизма отвергает государство и Л.Н.Толстой (1828-1910). В нем он видит всего лишь сообщество «злодеев, ограбивших народ». Писатель различает три способа порабощения людей в истории: 1) «личным насилием и угрозой убийства мечом», 2) «отнятием у них земли и потому запасов их пищи» и 3) «данью и податью». «...В наше время, - пишет он, - порабощение большинства людей держится на денежных податях государственных и поземельных, собираемых правительствами с их подданных, - податях, собираемых посредством управления и войска, того самого войска и управления, которое содержится податями». Именно на почве порабощения возникает собственность, порождающая социальное неравенство. Собственность есть зло, ибо она позволяет одним пользоваться трудом других, в то время как «труд не может быть чьей-либо принадлежностью». Очевидность данного факта заставляет людей, «уволивших себя от труда», т.е. всех тех, кто составляет правительства и их окружение, защищаться придумыванием разных «оправданий» своего бездельного существования: «Это было целью деятельности богословских, это было целью и юридических наук, это было целью так называемой философии, и это стало в последнее время (как это ни кажется странным для нас, пользующихся этим оправданием) целью деятельности современной опытной науки». Словом, вся сфера интеллектуально-духовной деятельности сопряжена с запросом правительства и неотделима от него. Однако стоит лишь задаться вопросом: «Признается ли рабочими людьми, на которых непосредственно направлена деятельность государственных людей, польза, получаемая от этой деятельности?», - как тотчас станет ясно, что у большинства людей она «встречает... не только отрицание приносимой пользы, но и утверждение того, что деятельность эта вредна и пагубна».
«Что же делать?», - спрашивает Толстой. Как противодействовать этому правительственному насилию? Что надо предпринять для достижения общего блага?
Пока что было испробовано два способа, отвечает Толстой: «один способ - Стеньки Разина, Пугачева, декабристов, революционеров 60-х годов, деятелей 1 марта и других; другой - ...способ «постепеновцев», - состоящий в том, чтобы бороться на законной почве, без насилия, отвоевывая понемногу себе права». Ни один из них не принес, да и не мог принести положительных результатов. Первый — по причине своей «безнравственности»: ведь если бы даже и удалось установление нового порядка вещей посредством насилия, все же его поддержание потребовало бы того же насилия. Стало быть, это средство, кроме того, что оно безнравственно, - неразумно и недейственно. Еще менее пригодно второе средство. Никогда никакое правительство не пойдет на такие реформы, которые расширяли бы права подданных за счет самого правительства. Оно, разумеется, может разрешить всякого рода «мнимопросветительские учреждения», вроде школ, университетов, изданий и т.д., пока они служат его целям, но при первой попытке этих учреждении «пошатнуть то, на чем зиждется власть правительства», они будут преспокойно закрыты. И потому идея постепенного завоевания прав есть самообман, очень выгодный правительству и даже поощряемый им. Так что ни один из способов борьбы с государственной властью, употреблявшийся до сих пор, не достигает своей цели, констатирует Толстой.
Следовательно, необходимо новое, еще не испытанное средство, которое и впрямь могло бы сделать человечество свободным. И такое средство есть, оно возвещено Евангелием; это - непротивление злу насилием, неучастие в делах государства. Писатель призывает удерживаться от участия в каких бы то ни было правительственных делах, отказываться служить в армии, не принимать никакой службы, зависящей от правительства, и каждый день и всегда делать добро. Таким образом, для Толстого условием делания добра выступает отчуждение от государства, самоизоляция всех «честных людей» в ненасильственные сообщества, основанные на любви к ближнему.
Это и означало, по мнению Толстого, разрушение государства, составляющее цель христианства. Не того «ложного религиозного учения», которое под видом христианства исповедует церковь, а истинного, евангельского, совпадающего с тем, чему учили все мудрецы и святые люди мира - от браминов, Будды, Лао-цзы, Конфуция и Магомета до Сократа, Марка Аврелия, Руссо и Канта. «Вопрос теперь стоит, очевидно, так, - пишет Толстой, - одно из двух: или признать то, что мы не признаем никакого религиозно-нравственного учения и руководимся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые, подати, судебные и полицейские учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены». Переосмысленное с этих позиций толстовское христианство оказывалось в непримиримом противоречии с церковным вероучением, с догматами официального православия. Своей анархической сущностью оно привлекало умы низовой, простонародной оппозиции, все более и более разрастаясь в широкое сектантско-политизированное движение.
6. От общины к коммуне: П.Н.Ткачев (1844-1885). То чего больше всего опасался Бакунин, а именно огосударствления революционной партии, напротив, признавал обязательной нормой всякой «истинной революции» Ткачев, равно отвергавший и тактику лавризма, и тактику анархизма.
Разбирая статью Лаврова «Наша программа» (1873), он с резким осуждением выделяет в ней два пункта. Первый - против «навязывания народу революционных идей». «Будущий строй русского общества, - отмечалось в статье, - осуществлению которого мы решились содействовать, должен воплотить в дело потребности большинства, им самим сознанные и понятые». Ткачев выражает удивление по поводу непонимания «человеком другого поколения» той очевидной истины, что если большинство осознает свои потребности, тогда оно найдет и мирные способы их удовлетворения. Ему не нужно будет прибегать к насильственному перевороту. «Значит, ваша революция, - упрекает он Лаврова, — есть не иное что, как утопический путь мирного прогресса. Вы обманываете себя и читателей, заменяя слово прогресс словом революция. Ведь это шулерство, ведь это подтасовка».
Еще большее раздражение Ткачева вызывает второй пункт программы: «Революций искусственно вызвать нельзя, потому что они суть продукты не личной воли, не деятельности небольшой группы, но целого ряда сложных исторических процессов». Ткачев решительно становится на точку зрения революционизирующейроли «меньшинства», т.е. воинствующей партии, группировки. Революция, на его взгляд, тем и отличается от мирного прогресса, что первую делает меньшинство, а второй - большинство. «Насильственная революция, - пишет Ткачев, - тогда только и может иметь место, когда меньшинство не хочет ждать, чтобы большинство само сознало свои потребности, но когда оно решается, так сказать, навязать ему это сознание, когда оно старается довести глухое и постоянно присущее народу чувство недовольства своим положением до взрыва». Ждать же, пока он осознает свои потребности, значит обрекать его на страдания и муки, как раз и мешающие ему возвыситься до понимания своих целей. Всякий другой подход «служит... интересам III Отделения», т.е. царской охранки, ядовито замечает Ткачев. Революционер не может, видя деспотизм и произвол самодержавия, внушать народу: «потерпите, не бросайтесь в борьбу, сначала научитесь, перевоспитайте себя». Он обязан всегда, в любой момент, «призвать народ к восстанию», не ждать, подобно «философу-филистеру», «пока течение исторических событий само укажет минуту», а выбирать и устанавливать ее сам, признавая «народ всегда готовым к революции».
Таким образом, революция есть порождение волюнтаристских действий «революционной партии», «меньшинства», которое принимает на себя и общее руководство всеми пореволюционными процессами.
Последнее положение Ткачева прямо направлено против бакунинской абсолютизации анархии. Ход его рассуждений в следующем. Анархия, т.е. безвластие, несомненно, составляет «желательный «идеал» отдаленного будущего. Но в ней открывается только одна и к тому же «совсем не существенная» его сторона. Для воплощения анархии необходимо прежде всего установление общественного равенства. Пока же «существует неравенство хотя в какой-нибудь сфере человеческих отношений, до тех пор будет существовать власть». Общественное равенство не достигается одним свержением деспотического режима. Это лишь первая часть революционного акта, который меньшинство совершает с помощью народного бунта, причем «участие народа в революции должно быть тем больше, чем большее количество революционных элементов он в себе содержит». Вторая часть, более сложная, заключается в изменении наличных условий общественного быта, а также преобразовании природы человека, перевоспитании его. Столь сложную задачу могут осуществить только люди, «воплощающие в себе лучшие умственные и нравственные силы общества», т.е. все то же меньшинство, революционеры. Но теперь их власть не может быть «чисто нравственной»; они должны «овладеть правительственной властью и превратить данное, консервативное государство в государство революционное». Собственно, с этого момента начинается подлинная революция, ведущая к установлению общественного равенства и братства, на которых утвердится будущая анархия.
Ткачев разделяет деятельность революционного государства на два этапа: революционно-разрушительный и революционно-устроительный. Сущность первого этапа - борьба, насилие. Успех борьбы зависит от строгой централизации власти и бескомпромиссности ее политики. Опираясь на материальную силу, она «уничтожает консервативные и реакционные элементы общества» и все те учреждения, которые препятствуют развитию нового общественного строя. Одновременно революционное государство окружает «себя органами народного представительства, Народной Думы», и санкционирует «их волей свою реформаторскую деятельность», которая выдвигается на первый план во втором периоде. Реформы должны отличаться постепенностью и охватывать все экономические, политические и юридические отношения, выражаясь, во-первых, в преобразовании старой крестьянской общины, «основанной на принципе временного, частного владения», в общину-коммуну с общим, совместным трудом и общими, экспроприированными у частных лиц орудиями производства, во-вторых, установлении прямого обмена и распределения продуктов на уравнительных началах, в-третьих, налаживании системы «одинакового, интегрального воспитания» с целью «устранения физического, умственного и нравственного неравенства», в-четвертых, уничтожении существующей семьи, закрепляющей принцип «подчиненности женщины, рабства детей и эгоистического произвола мужчин» и, наконец, в-пятых, «в развитии общинного самоуправления и в постепенном ослаблении и упразднении центральных Функций государственной власти».
Из программы Ткачева видно, что «отмирание» государства он относит к отдаленной перспективе, обусловливая ее реальность исключительно политической волей революционного меньшинства. В этом пункте он всего ближе подходит к идеологии марксизма, становясь в некотором роде предшественником Ленина.
Список литературы
Замалеев А.Ф. Учебник русской политологии. СПб. 2002.
|
