1. Проблема наблюдения.
Классическая наука конца 19 – начала 20 века задала совершенно однозначную онтологию ума, наблюдающего объективные физические явления и тела, законы которой и используются в построении научного знания. Собственно говоря, эта онтология и есть «рациональность» или «идеал рациональности». Неклассическая же проблема идеала рациональности уходит своими корнями в те изменения в ней, которые возникли в 20 веке, - при необходимости введения в научную картину мира явления сознания.
Начнем с того, что понятие наблюдения (как реализация определенных абстракций сознания) стало одним из решающих понятий для современной науки. О значимости этого понятия говорят сейчас проблемы, с которыми столкнулись не только физические науки – такие как теория относительности, квантовая физика, и т.д., но и науки о человеке – онтология, антропология, социология, и , разумеется, психология.
В науке предполагается возможность совместного рассмотрения как объективных физических процессов и явлений, так и субъективных процессов, сознательных действий и явлений. Для этого само наблюдение должно быть гомогенным, то есть однородным для каждого ряда этих явлений.
М.К. Мамардашвили настаивает на том, что необходимо изменить идеал рациональности, сложившийся в 19-20 веках, сделать его неклассическим. Для этого необходимо расширить онтологию рационально постижимых явлений, включить в нее всю область психического и сознательного. Ведь что происходит сейчас в науке? Наше сознание, которое является главным средством для фиксации нами цепи физических явлений, само не может быть зафиксировано в точных понятиях. Т.е. за точную картину физических явлений в мире мы платим научным непониманием наших сознательных процессов, мы не можем зафиксировать их объективно - а это делает человека и его жизнь чуждыми объективно изображаемому фиизическому универсуму, выбрасывает их из него.
Итак, классическая наука задает некоторую онтологию ума, наблюдающего физические тела. Задумаемся, что означает само понятие «физического тела».
М.К. Мамардашвили выделяет несколько принципов, определяющих это понятие, они же - принципы классической рациональности.
Принцип пространственного выражения –физическое тело должно занимать какое-то место в пространстве, оно должно быть внешне наблюдаемо. В этом смысле понятие «объективное» и «пространственное» совпадают. Также очевидно, что «объективному» тождественно «внешнее», а «субъективному» - «внутреннее».
Принцип материальности – отождествление, идущее от Декарта, материальности с пространственностью. Это важнейший принцип опытной науки: то, что воспринимается органами чувств, есть только материальные тела и их действия. То есть происходит отождествление пространства и материи, что несет в себе глубокий философский и методологический смысл.
Принцип рефлексивности наблюдения – внешнее наблюдение, которое способно раскрыть объективным образом сущность предмета, его строение, его законы, по определению рефлексивно, то есть оно задается классическим декартовым правилом «когито» (трансцендентальное «Я»), - мы можем его понимать само через него самого. Феномен сознания не имеет референта вне себя самого – сознание самореферентно.
То есть когнитивное сознание есть ухватывание сознанием в любом сознаваемом содержании самого факта, что «я его сознаю». Иначе говоря, концептуальное сознание явления совпадает с его содержанием и последнее не может быть отделено от первого. Данность сознания является абсолютной (то есть безотносительной к каким-либо другим явлениям) достоверностью для классической науки. Более того, в классической науке формируется тезис, что данность сознания является непосредственной, далее не разложимой очевидностью, которая может быть положена далее в понимании всего остального. Здесь не идет речь о данности сознанию чего-нибудь, имеется в виду данность сознания, феномен сознания. Этот феномен рефлексивен, так как даже сознание мы не можем определить, не предполагая сознание сознания, то есть самосознание.
Именно рефлексивность нашего сознания определяет нашу возможность объективации чего-либо. Что такое объективация? Это те содержания нашего сознания, о которых мы можем утверждать, что соответствующие им объекты произошли в действительности, причем здесь необходимо отделять содержания нашего сознания от самих состояний сознания.
Принцип непрерывности опыта – абстракция «когито» предполагает некие сверхэмпирические непрерывные акты нашего сознания. А раз в рамках рефлексивной процедуры введена непрерывность опыта, то это предполагает некую самотождественность субъекта наблюдения. Предполагается существование некоего «единого сознания» - непрерывного носителя наблюдаемых явлений.
Например, типичная посылка классической структуры наблюдения состоит в следующем: знание, экмперимент доказуемы, если они поддаются воспроизведению, то есть любой другой человек в другом месте пространства и времени должен обладать возможностью воспроизвести его и получить те же результаты. Следовательно, в понятие «знание» заключено предположение, что тот, кто знает предмет А, знает и состояние своего сознания в этот момент (чтобы другой мог воспроизвести тоже состояние).
Более того, это состояние ума (относительно А) одинаково по всему пространству наблюдений и их состояний, то есть в любой данный момент оно одинаково. Отсюда в классической науке появляются бесконечные значения вводимых определений.
Принцип «врожденности», или «трансцендентального априори» - наличие структурных и нелокальных элементов сознания, не сводимых к содержанию любого в конечное время и в конечном пространстве завершенного опыта (в этом смысле – внеэмпирических), и обеспечивающих непрерывность «единого сознания».
Итак, М.К. Мамардашвили формулирует несколько принципов классической рациональности, и далее показывает бесчисленный ряд проблем, с которыми сталкивается благодаря этим принципам современная наука.
Так, например, сразу возникает проблема внешнего пространства наблюдения при изучении сознательных явлений. С другой стороны, уже простой пример обучения нарушает возможность быть рефлексивным нерперывным носителем содержания некоторых событий, нарушает возможность некоей единой системы отсчета как однорефлексивного, автономного и конечного источника знания. Поле обучения не может быть «нормализовано», так как иначе время преобразования равно нулю, а событие обучения предполагается уже свершившимся. Мы видим парадокс - понять можно только то, что уже понял.
Другой элементарный постулат объективного физического наблюдения состоит в том, что сам акт исследования не влияет на объективный ход вещей, не меняет их сущности. Однако уже в квантовой физике эта посылка нарушается.
Еще один пример проблемы, с которой сталкивается кдассическая наука – проблема факта. Так, психоанализ показал, что не существует физического факта как объективной данности – так, разница полов для ребенка не существует изначально, она в качестве факта возникает. Ребенок живет в мире, в котором не существует разницы полов. Этот мир возникает тем или иным образом.
Классическая физика предполагает макрокосмическую однородность и причинность. Мир задан для нас в некоторой универсальной и абсолютной системе отсчета, из которой возможно внешнее наблюдение событий в нем. Идеал рациональности требует пространства и времени, но они, как показал Кант, есть не понятия о времени и пространстве, а условия нашего знания о мире.
Таковы в самом общем виде положения классичесокй рациональной науки. Далее мы познакомимся с рассуждениями М.К. Мамардашвили на тему, как их можно видоизменить , и что в этом случае изменится в понимании науки.
2. Понятие феномена.
Итак, говорит М.К. Мамардашвили, события природы фиксируются в нашем пространстве и времени опыта, что не дает нам возможности одновременно со знанием о физических явлениях знать научно о процессах сознания, - однако это не философский тезис, который нельзя принять или опровергнуть, а продукт организации познания, его «истории».
Здесь и заложены классические различия души и тела, сознания и материи, внешнего и внутреннего, и вполне логически обоснованным в этой ситуации вывод Декарта о дуальном характере «субъект-объектной» структуры, то есть о несводимости в ее рамках двух субстанций – мыслящей и протяженной. Мы не можем одним и тем же аппаратом причинности объяснить процессы нашего сознания, так как сознание дано, причем акаузально, в самой формулировке причинной связи.
Иными словами, в «одинаковых качествах» объектов мы расцепили первичную непроизвольную слитость атрибутов вещей с их «чувствующе-испытывающими» состояниями, но сделали мы это в определенной, дуальной, структуре нашего сознания. То есть в точке пересечения событий природы и событий отражения мы имеем модели, и речь идет на самом деле о «явлениях» в логическом пространстве наших моделей, от которых непосредственно зависят наши объективации. Это макроструктура эмпирического причинного опыта.
Однако за конструктивное использование сознания в наших моделях мы платим свою цену - мы не можем ничего сказать о том, какова Вселенная помимо и независимо от наших ощущений. Здесь имеется определенного рода логический или герменевтический круг.
Cамо понятие «явление» есть технический, специальный термин, а не слово обыденного языка или восприятия. Не все, что приходит к нам извне, испытывается и ощущается, явлено - явлено лишь то, для чего есть модели.
Необходимо признать, что модели «явленности» мира или фактов есть, в свою очередь, его факт. Иными словами, действия мира существуют, существуют как реальность, а не только как наши представления. Более того, само экранирование (а наша психика и есть идеальный экран) – есть реальное действие, рефлексивным познанием не контролируемое и конструктивно им не разворачиваемое.
Именно здесь наша проблема рациональности неминуемо ставит нас перед тем обстоятельством, что само то состояние, в котором мы рассуждаем о явлениях мира, есть не только сложный и целенаправленный продукт нашей жизни и истории, но и часть Вселенной и ее эволюции.
М.К. Мамардашвили ставит перед нами и пытается найти ответ на следующий вопрос: само это состояние, в котором человек видит что-то как явление, оно существует или не существует? Феноменологически его можно переформулировать так: можно ли предположить не знание явления, но явление знания? Уже Кант говорит, что сознание нельзя заранее предполагать, а, следовательно – где явление сознания происходит, выполнение каких условий оно предполагает и в каком пространстве оно реализуется и существует? Это серьезная проблема, так как теперь мы не можем производить преобразования в некоей безразмерной, идеальной точке, неразрывно связанной с классическим идеалом объективного знания. Мы не можем помещать событие мысли в измерение ее собственного предметного содержания, так как два предмета не могут занимать одного и того же места. Не может оно существовать и во внутреннем идеальном плане отражения - оно есть лишь в феноменальном сдвиге между ними. Именно этот сдвиг был зафиксирован Гуссерлем как проблема «феномена», проблема подхода к образованиям сознания как существованиям.
Например, понятно, что у высказывания «F = ma» должна быть, условно говоря, какая-то плотность существования, какое-то «тело», что просто символическое или числовое представление его не имеет смысла. Причем каждое событие происходит «впервые и только однажды», так как каждый другой раз оно будет уже развертываться по другому и иметь другой онтологический статус. Так, например, чтобы вывести понятие «угловой момент скорости», который открыл Ньютон, надо уже знать его механику.
Таким образом мы определили так называемую «феноменологическую редукцию»: о сознательных явлениях мы можем начать судить, лишь совершив предварительно редуктивную операцию по отношению к объективным постулатам знания. И далее стоит задача восстановления по отношению к тому, что редуцировалось включением в цепь нашего знания.
Ведь для чего нужна феноменологическая редукция? Мы все время, говорит Мамардашвили, накладываем самих себя на все, что мы изучаем, начиная от физических явлений до наскальных надписей древних племен, оцениваем и объясняем их «из себя» - а феноменологическая редукция позволяет их всего лишь описывать, зато делать это без наших проекций, независимо от наших состояний. То есть феноменологическая редукция есть расцепление спонтанного и неконтролируемого слияния нашей мысли с ее содержанием.
Таперь ясно, как мы должны определить понятие «феномен». В отличие от классического «явления», «феномен» есть нечто, что само имеет онтологическое существование или значимость, а не только его содержание или характеристики. Ведь проблема классической науки как раз и состоит в том, говорит Мамардашвили, что само явление в определенном смысле не имеет существования.
Рассмотрим в качестве примера движение Солнца. Мы все наблюдаем явление вращения Солнца вокруг Земли, но с точки зрения научного знания этого явления не существует. Однако в нашем сознании оно продолжает вращаться, также как в нем устойчиво производятся бесконечное количество других сцеплений, целостностей, сгущений, не разложимых никаким светом науки и продолжающих во многом определять нашу деятельность и представления. Вот в этой взаимосвязи движение Солнца может называться феноменом. Таким же феноменом является и евклидово твердое тело.
Другой пример - наше знание о нейронах не может стать элементом нашего сознательного опыта, который порождался бы этими нейронами. Мы отгорожены экраном самого сознания от того, что физически обуславливает наше сознание, причем этот экран есть собственная жизнь нашего сознания, образующая горизонт событий внешнего мира.
Итак, «феноменом» мы будем называть то обладающее чувственной тканью образование сознания, которое выступает в расцеплении нашего объективного понимательного сочленения от бытия, в котором мы не можем сместиться к представлению, содержащемуся в этом сращении и соотнесенному с предметными референтами.
В феноменах содержится то, что «произошло в действии», причем проявление целого феноменально – феномен есть, так сказать, его иероглифический знак.
Теперь мы можем определить сознательные объекты. Они отличаются, во-первых, тем, что в объективных их определениях мы не можем вполне однозначно, четко и недвусмысленно отделить их от сознательного измерения. Во-вторых, они экранируют себя и от самого субъекта, их переживающего, и от внешего наблюдателя, не совпадая с тем содержанием, которое они оба могут фиксировать. И, наконец, они уникальны и индивидуализированы в своем протекании, в том смысле, что не могут повториться дважды у одного и того же субъекта. Все это отличает их от физических явлений и действий.
Однако Мамардашвили ставит перед нами следующую проблему. Ведь физические вещи, говори он, мы можем понимать лишь в той мере, в которой они не имеют внутреннего. И в той мере, в какой мы можем их так представить (это и есть мера «рацио»), мы можем определить их проявления в терминах законов, то есть понимать их как закономерно и объективно, независимо от нашего или любого произвола, случающимися. Эти допущения проявлялись в науке такими физически невозможными понятиями, как абсолютное пространство и время, мгновенность передачи взаимодействия, бесконечная скорость и так далее. Однако эти понятия есть лишь квазифизические выражения скрытых допущений нашей системы мышления. То есть мы оказываемся перед парадоксом: именно в той мере, в какой вещи лишены «души», условия понимания этих вещей максимально идеализированы. То есть построение системы классической физической науки невозможно без допущения интеллекта бесконечной силы и мощности, не ограниченным пространством и временем в совершении своих операций (то есть Абсолютным или Божественным Разумом).
Итак, даже физические понятия мы понимали на пределе своих возможностей, вводя как необходимость понятия бесконечости, абсолюта и так далее, допуская при этом приобщение нашего сознания к абсолютной информации, когда же мы имеем дело с сознательными явлениями, с феноменальным измерением, выстраивающимся в свои замкнутые от нас миры, - то здесь, чтобы нам вообще хоть что-то понимать, необходимо распроститься с ментализмом, то есть с предметным фетишизмом идеальных содержаний.
И прежде всего мы должны разорвать ментально-понимающие содержательные связи в цепи сообщения (тот самый называемый герменевтический круг). То есть, как очень точно говорит Мамардашвили, мы должны «соскаблить человеческий образ с бесконечности».
Мамардашвили предлагает называть пространство и время преобразований, пространство и время живых состояний феноменальным пространством и временем (последние близки к понятию хронотопа). Это нужно для того, чтобы поместить туда наши «реальные», «предметные» действия сознания, его собственную опытную реальность, для которой можно было бы строить соответствующие теоретические объекты. Туда мы поместим наш базовый слой смысловых и символических образований, их предметно-временные характеристики, не доступные ни внешнему наблюдателю, ни интроспекции, и теоретические изображения которых мы не можем поместить ни там (в физике), ни здесь (в психике).
Однако, говорит Мамардашвили, необходимо еще сформулировать и принцип неотделимости наших сознательных явлений (так называемых объектов-кентавров) от пространства их наблюдения. Они «возмущают» наблюдение: то, что до экрана, связано с тем, что после экрана, и феномены сознания - знаки такой неделимости.
3. Многомерность феномена сознания.
Итак, мы выяснили, что процессы наблюдения и знания обладают необратимостью. Мы не можем знать о том, каким был мир до того, как он уже наблюдался и измерялся. И в самой этой необратимости уже содержится некий пробел, разрыв, который мы не можем пройти. Именно необходимость мыслить в терминах завершенных и законченных явлений налагает ограничения причинного описания этой области. Именно с этим связана потеря предметами естественности при нашем феноменальном их изучении, так как в классической рациональнсти «естественными» называются такие объекты, в полном описание которого мы не можем допустить никаких инородных сил или субстанций.
В качестве примера можно привести понятие «свободы воли» электрона, когда складывается впечатление, будто он прикидывает, в какую дырку из двух решеток пройти, зная, какая из них закрыта, а какая – открыта.
В качестве другого примера можно привести высказывание Эйнштейна «Бог не играет в кости», то есть предмет не может содержать по дороге к результату пустоты, - там должна быть непрерывность.
Мы должны быть уверенны, что если мы будем произодить дробление, детализацию нашего объекта, то мы должны, как говорит Нильс Бор, в каждой точке любой детали обнаруживать тот же самый предмет, с тем же самым способом действия. И вот это произвольно детальное подразделение, запрещающее нашему объекту иметь пустоту, и есть основное, фундаментальное допущение классического идеала рациональности.
Но ведь сознательные, культурные явления являются для нас как раз «неестественными», «мистическими», «иррациональными», «трансцендентальными», они обладают пустотами и инородными силами внутри себя, скрытыми от нашего понимания. Более того, эти явления живут своей особой жизнью и могут проявляться в представлении человечества в виде мифов, тотемов, галлюцинаций , фобий и так далее, они оказываются моделью проекции на мир возможностей человеческого сознания, обобщенной реакцией общего сотояния человеческой психики, его мотивов и так далее.
Феноменологический слой сознания (а это предметно-действенный слой сознания) содержит в себе интенции, а не рефлексии, то есть не «еще» объект, а «уже» объект. В рефлексивном сознании мы, дублируя сознание, знаем состояние ума, в котором мы познаем мир, а интенция – это как раз то, что само о себе вовсе не знает. Интенции феноменов обладают свойством сразу же существовать, интерпретируясь и реализуясь в других слоях. То есть феноменальная данность – это то, что в качестве таковой только еще должно быть открыто, а непосредственно нам дан как раз наросший, предметно выраженный слой, - чаще всего, культуры. Так, например, восстанавливая пережитый нами сон, мы никогда не сможем восстановить его до конца, - он будет дан нам уже в терминах других образований или слоев сознания, например, в понятиях культурно-знаковой системы.
Отсюда можно вывести более строгий, узкий смысл редукции: она есть поиск непосредственного путем срезания связей с более высокими слоями сознания. Лишь уловив таким срезанием существование (в онтологическом смысле) феномена, мы можем различить реальное действие от артефактов. Ведь только феномен, очищенный от артефактов (таких как абстрактное знаково-предметное знание и логика) отражает бытие реального мира и ведет нас к изучению его базового слоя. Сама свершенность события , феноменально воспринимаемого, несет с собой физическую реализованность условий понимания. Более того, в этой попытке понимания объект как бы «бежит вперед», и одновременно начинает надстраиваться на другие объекты, оставшиеся позади (в снах, в детстве, в забытом и т.д.).
Рассмотрим, например, что происходит в понимании мифа. Наш феноменальный объект имеет не только «сознание», но и «язык» – язык самой культуры. Но когда этнолог восстанавливает архаическую культуру, он привносит туда значения своего языка, выстраивает свою структуру мифа. То есть здесь мы имеем дело с привидениями нашей культуры.
Открытие феномена идеологии Марксом было как раз открытием факта существования многомерности, многослойности сознания или сознательных явлений и их способности надстраиваться одно на другое, позволяя нам перевести «неестественные», иррациональные вещи в логическое понимание. То есть происходит следующая типичная идеологическая процедура: явление сначало переводится, оставаясь непонятным, затем начинает двигаться в других слоях сознания и подводит под себя некоторое высшее основание, чтобы самому явиться якобы выводом из него. Так формулируется идея идеологической размерности. Отсюда Маркс формулирует следующий вывод: социальные явления и события есть естественно-исторические события и процессы, не зависящие от нашего сознания. Причем сознание, оставаясь сознанием, развертывается по линиям неявным и неконтролируемым. Это радикальным образом противоречит всей классической точке зрения.
Ведь вся классическая наука придерживается принципа трансцендентализма, то есть предположения возможности каждый раз такой реконструкции процессов сознания, отражения, знания, что мы можем представить автономного, независимого субъекта в качестве последовательного и конечного источника утверждаемых им содержаний. Отсюда и проблемы классического идеала рациональности. Это и возможность переноса знания, то есть возможность того, что поле наблюдения может быть однородным и непрерывным, чтобы он мог перенестись из одной точки в другую, предположение, что он обладает единым сознанием и т.д.
Все эти положения классического идеала рациональности предполагают монокультуру (например, европоцентризм).
Однако мы уже пришли к выводу, говорит Мамардашвили, что есть ограничения возможности нааблюдателя быть субъектом. Гениальный шаг Канта состоял в том, чтобы подчинить наблюдателя законам физики, распространить физические законы на законы наблюдения и суждения. В феноменологическом же смысле от этого приходится отказаться и редуцировать нашу естественную установку. То есть здесь мы снова возвращаемся к вопросу о возможностях внешних абстракций или абстракций в некоей единой абсолютной системе отсчета.
4. Абстракция вещного эффекта деятельности.
Мамардашвили предлагает нам проделать следующий ход – вернуть наше «Я», уже не когитальное, и сделать это с помощью так называемых «третьих вещей», или «органов», или «тел» (имеется в виду – тел понимания).
Что такое понятие рационального действия или рационального субъекта? Оно возникает именно в силу традиционного разделения физических и сознательных, социальных, культурных явлений. Рациональность действия возникает именно в мире познаваемом, когда мы можем определить соотношение между целями и средствами, степень их адекватности и т.д. Отсюда следует идея рациональной экономики, рационального общества - где предполагается прозрачные связи между целями и средствами, где действуют вечные и неизменные законы, предполагающие, что субъект есть некоторая константа, обладающая набором рационально понятных потребностей, задач, мотивов и т.д. Таково, например, понятие «гомо экономикус» в экономике или «гомо сапиенс» в теории познания. Например, понятие предустановленной гармонии (введенное Лейбницем) приводит к тому, что мы имеем дело с индивидами свободными, принимающими решения, но которые тем не менее реализуют рациональный закон (это и есть дополнительная посылка предустановленной гармонии). Лейбниц вводил ее сознательно, однако затем про нее благополучно забыли, и она до сих пор так и остается в социальных науках, однако на этот раз уже бессознательно.
Но это допущение становится реальной проблемой, когда мы говорим о факте существования свободы и одновременно неопределенности.
Модель рационального действия до сих пор господствует в социологии и экономике, да и вообще в понимании культуры. Отсюда возникают все призраки патологиии (в психиатрии), рассуждения об архаических обществах как неразвитых (в этнографии) и т.д. Причем идеал классической рациональности предполагает, что все человеческие действия есть действия достижения некоторых целей, практический смысл которых понимаем субъектами действия и может быть понят внешними наблюдателями вне этой системы действий. Однако все ли действия направлены на достижение практически понятных и рациональных действий? И не являются ли другие действия (так называемые «избыточные», «неутилитарные») более важными и решающими для человеческих судеб или развития человечества в целом?
Кроме избыточности Мамардашвили выделяет в этих действиях такой аспект, который можно было бы определить как отказ от гомеостаза, несохранение равновесия. Также он приводит следующий парадоксальный пример – тот факт, что в древних раскопках вместо ожидаемых орудий находили абсурдные, никому не нужные предметы – наскальные изображения, символические предметы и т.д. – то есть вещи, которые создавали какое-то другое пространство, были явным предметным бытием ритуала и мифа. То есть находили предметы, которые были особым символическим изображением мира, а не отражением его. Они как бы создавали структуру мира, без которой он бы распался на неконтролируемый хаос.
Отсюда возникает идея некоторых матричных состояний и структур человеческого действия и сознания, в структуре которого создаются такие понятия, как верность, добро и т.д. Сознание тогда в отличие от когитального сознаия классической рациональности есть некоторое структурное расположение, в пространстве и времени этих органов или «третьих вещей». Только войдя и выйдя из него, люди рождаются «вторым рождением» (то есть происходит некоторая инициация), говорит Мамардашвили. Эти произведения (мифы, ритуалы, сказки и т.д.), эти матрицы и есть физическая метафизика. Они есть конструктивные предметы или машины, не изображающие, но через свои элементы чего-то призрачного, невидимого, сказочного - конструирующие.
Итак, мы выяснили важность отказа от посылки существования некоторого предустроенного мира с готовым законами и сущностями. Для анализа проявлений человечесокго сознания и деятельности мы должны анализировать мир иначе.
Интересно рассуждение Мамардашвили по поводу мысли. Мысль с нами случается, говорит он, а не вырабатывается нами. Как мы можем вообще мыслить? Откуда я знаю, что эта мысль и есть ТА мысль, к которой я стремился? Из того , что я начал мыслить, еще не следует того факта, что мысль будет помыслена. Не существует никакой предшествующей познанию способности познания. Способность к познанию устанавливается в актах познания. Возникает проблема истины не как соответствия чему-то предустановленному, фиксированно во вне существующему, а как воспроизведения явлением своих собственных оснований.
Эти «третьи вещи», о которых говорит Мамардашвили, не вытекают из законов физики. Так, например, из законов физики не вытекает, что мы должны передвигаться «колесным» способом (по принципу «колеса»). Эти вещи одновременно и есть наши культурные горизонты.
Феномен «третьих вещей» приводит к разрушению следующего принципа классической рациональности: то, что понять можно лишь те вещи, которые человек сделал сам по модели своего понимания (здесь таится столь важная роль наглядных иллюстраций классической науки). Неклассический принцип, видоизменяющий первый, можно сформулировать так: мы понимаем сделанным, а не сделанное , то есть мы понимаем и видим мир предметами (теми самыми «органами», «третьими вещами»). Отсюда следует возможность понимания мира, не зная собственное состояние ума. Следовательно, о такого рода вещах можно сказать, что они как бы сами себя понимают в смысле претворенности в них движения понимания, которое теперь из них исходит и распространяется. Например, портрет Сезанна яблок есть пример не понимания самих яблок, но понимания чего-то посредством яблок, Сезанн как бы «мыслит яблоками».
Итак, можно резюмировать, что есть «полевые» состояния понимания. И они имеют вещественную сторону, «тело», то есть они есть «понимательные вещи», которые мы не можем разложить и воспроизвести по рефлексивной схеме сознания.
Так, эта точка разрыва между мирами (мирами больных и здоровых, взрослых и детей, разных культур и так далее) дискретна и неустранима даже в предельном приближении – именно это и называет Мамардашвили неопределенностью. И тогда очевидно, что сознание, принадлежащее континууму «бытие-сознаие», то есть сознание, которое находится в актуальном состоянии, оказывается многомерным и многослойным.
5. Символический элемент рациональности.
Слои сознания, с их разными размерностями и феноменальной материей, говорит Мамардашвили, наслоены на базис и друг на друга и в этой гуще пересекаются пучками детерминаций.
Распростертость, многократная протяженность явлений приводит к идее системы или системно-причинных зависимостей и явлений. Мы не можем теперь напрямую устанавливать причинную связь, руководствуясь общим законом, мы должны искать промежуточные звенья. «Система» есть некий условный термин, введенный для одновременного представления всех этих слоев сознания.
Отсюда и следует «эффект целостности» или эффект системности. И именно здесь мы должны четко осознавать основные представления, входящих в аппарат неклассической рациональности. Их онтологический статус не имеет места в предметном мире, они содержат в себе определенные мнимые значения, вводя определенное мнимое, символическое измерение. Они требуют от нас способности к ненаглядному представлению.
Итак, проблема состоит в построении онтологического пространства мысли, отличного от декартова пространства. И здесь необходимо ввести онтологический принцип неполноты бытия – ведь неопределенное, как мы уже убедились, предполагает область, а не безразмерную точку.
|
