Реферат

Тема. Социология как элемент системы научного мировоззрения

Содержание

Введение

1. Культурно-историческая обусловленность социологии

2. Русские социальные теории в историко-формационном контексте

3. Междисциплинарные связи социологии в цивилизационном контексте

Заключение

Список литературы

Введение

Научное мировоззрение является системой уже в силу единства методов и целей. Легко заметить, что описание, сравнение, наблюдение и эксперимент являются главными средствами накопления эмпирического знания во всех науках, тогда как окончательными целями каждой из них представляется создание картины мира, моделирование возможных процессов ее видоизменений, оптимизация их для лучшего устроения человеческой жизни и, наконец, определение возможных ценностей, оправдывающих наше существование. Даже, если ученый декларирует свою беспристрастность, стремление к исследованию объективных связей и законов бытия теми средствами, которые предлагает ему его научная отрасль, он не может выйти из того сложного противоречия, которое создает субъективная основа восприятия действительности.

Эта ситуация кажется легко разрешимой на базе современного естествознания. К. Лоренц, например, показывает снятие субъект-объектного противоречия следующим образом. «Мы люди обязаны всем, что знаем о реальном мире, где мы живем, эволюционно возникшему аппарату получения информации, сообщающему нам существенные для нас сведения»[1] В утверждении, что «сам наш познавательный аппарат есть предмет реальной действительности»[2] заключена безусловная истина, связывающая первоначальные гипотезы с последующим опытом. Она показывает, что хотя в человеческой субъективной позиции происходит преломление объективной информации, оно не таково, чтобы окончательно отгородить объективный мир в виде кантовской «вещи в себе».

Однако, это только первые шаги, дававшие человеку возможности ориентации и приспособления. Они увенчались рефлективным мышлением, которое нашло выражение в мифе, религии и философии. Другими словами, в момент, когда формировался аппарат восприятия, характерный для человека, окружающая действительность не обладала теми качествами, которые характерны для культуры и цивилизации. Наши врожденные познавательные функции не были направлены на дифференциацию многомерного мира элементарных частиц, Вселенной и социума, так как им противостояла система механических и биологических связей, вполне объяснимая средствами эвклидовой геометрии, ньютоновской механики и примитивными представлениями о естественном праве.

Развитию научного познания способствовали и врожденная человеческая любознательность, и стремление к получению новых технологий, которое на западе стало необходимым в связи с развитием буржуазно-рыночных отношений, и необходимость ориентации в постоянно усложняющемся социуме. Под давлением этих факторов между XVI и XIX веками произошел скачек, приведший к возникновению научного мировоззрения в европейской цивилизации.

В этот период произошло последовательное размежевание гуманитарного и естественного знания, но только в начале XIX в. завершилась окончательная дифференциация гуманитарных дисциплин, которая увязывается с именем Огюста Конта. Надо заметить, что именно он один из первых, кто попытался выстроить иерархию наук, что свойственно и для последующего развития социологии, которая берет на себя это прав, во-первых, как прямая наследница философии, а, во-вторых, в силу того, что, обладая определенными знаниями о человеке как продукте социальной системы, социология способна внести определенную ясность в характеристики познающего аппарата человека. В связи с этим последним, социология наряду с историей, психологией и философией могла бы нести определенные критические функции в современном научном мировоззрении.[3]

Исходя из сказанного, представляется, несомненно, важным вопрос определения места социологии в ряду других гуманитарных и естественных наук и ее роли в системе научного мировоззрения. Такие попытки делались, как уже говорилось, с самого момента возникновения социологии как науки. Впоследствии вопросами научной иерархии занимались К. Поппер,[4] Виндельбанд,[5] Ильенков[6] и др. Рассматривая указанные работы, можно обнаружить неразрывную связь между мировоззренческой позицией ученого и его подходом к научной иерархии.

Но, может быть, правомернее было бы рассматривать взаимосвязи, выйдя за пределы самой системы научного мировоззрения, то есть философски и исторически. Хотя, конечно, и этот путь не может снять окончательно субъективную позицию, но многое проясняет во взаимосвязях наук, указывая на их безусловное происхождение в рамках определенной культуры и под давлением определенных социально-исторических тенденций.

1. Культурно-историческая обусловленность социологии

По определению, объектом социологии является гражданское общество, его институты и закономерности.[7] Мы можем подменять понятие гражданское общества понятием общества, как это делают некоторые авторы,[8] и тем самым указывать на универсальность социальной проблематики. Однако, социум может функционировать как самостоятельная система, если он достаточно дифференцирован от государственных и конфессиональных институтов. Во всех прочих случаях жизнь индивидов структурируют не сколько их взаимоотношения, сколько законы государства и религиозные традиции. Тогда проблема социального скрывается на заднем плане и менее настоятельно требует своего изучения.

Таким образом, только наличие развитого и самостоятельного гражданского общества требует возникновения социологического знания для самоидентификации и оправдания своего существования и своих ценностей. Не случайно эти проблемы настоятельно стали проявляться в эпоху Просвещения и получили теоретическое закрепление в творчестве Гегеля.[9] Это время характеризовалось для западной цивилизации устойчивой тенденцией перехода к либерализму. Наличие свободных индивидов, находящихся во взаимоотношениях свободной конкуренции, создало возможность для формирования гражданского общества и социума как самостоятельной подсистемы общественных отношений.

Дифференциация социологии, политологии и экономики как самостоятельных наук совершенно не случайно произошла именно в XIX в. и именно в рамках западной цивилизации. Сначала эта потребность вызревала на культурно-индивидуальном уровне и была сама по себе революционизирующим фактором, так как выражалась в отстаивании идеи общественного договора, который делает легитимными государство и конфессиональные институты.

Другой стороной этих процессов было бурное развитие экономики. В такой ситуации частные и акционерные компании стремились к наивысшей эффективности, которую в числе прочих факторов мог обеспечить научно-технический прогресс. Потребности экономики обеспечивали первоначально естественные и точные науки, что создавало их особое положение в глазах общественности. Естествознание в большой мере опиралось на эмпирическую гносеологию, так как именно опыт и эксперимент были наиболее плодотворными средствами для развития механики, химии и биологии на этапе их становления. Теоретические обобщения в этот период были результатом накопленных фактов, а их глубина была способна «обольстить» любого гуманитарного философа.

Таким образом, нарождавшиеся гуманитарные науки стремились следовать за методами естествознания. Не случайно, что отец социологии О. Конт был позитивистом, а дальнейшее осознание социологических методов происходило преимущественно в рамках эмпиризма.[10] Кроме того, такое развитие было свойственно только либеральному западу, с, его активно развивающимся, гражданским обществом. В то же время, мировая мысль в промежутке между XIX и серединой XX века имела и другие тенденции развития социального знания, его взаимосвязей с философией и другими науками в широком спектре цивилизаций мирового центра и востока. Особое место и значение социальные теории получили в России.

2. Русские социальные теории в историко-формационном контексте

Известно, что в ХХ веке в СССР особым влиянием пользовалась теория научного коммунизма, которая фактически подменяла собой социологию и политологию в их классическом западном понимании. Этой ситуации способствовало определенное развитие России и русский социальных идей.

Даже русские позитивисты XIX века Мечников и Лавров находились под серьезным влиянием Герцена, а через него подвержены особым отношением к значению русской крестьянской общины, а равно к теориям историко-философского характера. Другими словами они следовали не сколько за эмпиризмом О. Конта, сколько за рациональными философскими концепциями Шеллинга, Гегеля и Фейербаха, чем способствовали дальнейшему возвеличиванию в русской социальной мысли марксистских концепций.

Социальные теории, как правило, базируются на закономерностях исторического развития. Философия, отрицающая закономерное развитие общества, тем самым отрицает социальную теорию вообще. Хотя и нельзя не учитывать, например, выводы экзистенциалистов, понимая, что выводы иррационалистов есть психическая реальность.

Другое дело, теории, ориентированные на поиск закономерностей. Как правило, основаниями последних служат интересы социальных общностей, природа человека или биосферы. Все подобные теории можно условно разделить на две большие группы:

1) Общности истории;

2) Локальных цивилизаций.

Я стремлюсь сейчас максимально упростить схему обзора, чтобы приблизить его к очертаниям основного мифа русской истории. Напомню, что в 40-е годы XIX столетия Гоголь оказался между двумя литературными партиями, каждая из которых стремилась видеть его в своих рядах. Это были, с одной стороны, славянофилы во главе с Аксаковыми, с другой – западники, которых возглавлял Белинский. Для России такое разделение не было чем-то новым. Еще в эпоху Киевской Руси, когда наступил момент выбора исповедания, князь Владимир выбирал между мусульманством, иудейством и христианством. Но наиболее яркое выражение это размежевание получило при династии Романовых.

Середина XIX века примечательна лишь возникновением русской общественности, журналистики и философии. То есть то, что до тех пор было предметом разногласий внутри царского двора, вдруг вышло за его пределы и послужило основой для размежевания общества. Чем шире становился слой образованных людей, тем сильнее разгорался этот спор. Он не затих и сегодня.

Русские западники всегда опирались на теории общности истории. На идею локальных цивилизаций – славянофилы. Идеология самобытности в России, как правило, не усложнялась созданием общемировых концепций и сводилась к полярности Востока и Запада. Точно так же, и либералы, обычно, принимали только западную цивилизацию за идеал развития и относились к другим культурам, как менее развитым.

Поэтому я обойду в своем исследовании концепции сложной дифференциации культур в духе А. Тофлера и С. Хантингтона.[11] Для воссоздания российской идентичности не важно, сколько существует цивилизаций – восемь, двенадцать или только две. Российских мыслителей привлекают, как правило, только Восток и Запад, непосредственно окружающие Россию. Равным образом, ориентированные на общность истории, концепции воспринимают в качестве образца западную культуру.

Поэтому я ограничил свой обзор значимыми для России теориями.

Отечественная социальная мысль складывалась в XIX веке под влиянием немецкой философии, либо принимая ее, либо отвергая. В начале XX века наметился синтез этих направлений. Но предложения такого синтеза звучали раньше. Уже Гоголь в “Переписке…” заговорил о необходимости примирения восточной и западной партий.[12] Герцен воспринял в свою западническую теорию славянофильскую идею крестьянской общины.[13] Наконец, свои варианты объединения концепций предлагали Бердяев и Мережковский.

По Бердяеву Россия была замкнутой страной, для которой славянофильская идея играла лишь внутреннюю роль. В XX веке русская духовность должна открыться для мира и принять эстафету от латинской и германской.[14] “Россия не может определять себя как Восток и противополагать себя Западу. Россия должна сознавать себя и Западом, и Востоко-Западом, соединителем двух миров, а не разъединителем. < …> Но конец славянофильства есть также конец и западничества, конец самого противоположения Востока и Запада. И в западничестве был партикуляризм и провинциализм, не было вселенского духа. Западничество означало какое-то нездоровое и немужественное отношение к Западу, какую-то несвободу и бессилие почувствовать себя действенной силой и для самого Запада”.[15]

Бердяев обратил внимание на архаическую природу народа России, которая в равной мере проявлялась в обеих партиях. Но, одновременно, Россия “самая государственная и самая бюрократическая страна в мире”.[16] Христос – интернационален, а русская православная церковь всегда была слишком национальна и, тем самым, сужала мессианские возможности русского духа.[17] С другой стороны, радикально-демократическая интеллигенция тоже не свободна. Она пропитана идеей равенства.[18]

Если Россия сможет преодолеть внутренние противоречия, то она получит возможность сыграть мессианскую роль в объединении Востока и Запада, в приведении человечества к единству.[19]

Ошибочность первоначального западничества и славянофильства заключается в смешивании самобытности и отсталости.[20] Здесь, пожалуй, заключается центр концепции Бердяева, которая сводится к творческому освоению действительности, а не к охранительным действиям по отношению к старине. Он так же противник механического переноса идей, рожденных на Западе, для обустройства русской действительности.

Особенность России и ее социальной жизни в ее огромной территории. Поэтому она совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов. “Незрелость глухой провинции и гнилость государственного центра – вот полюсы русской жизни”.[21]

Общечеловеческое возникает только через национальное. Этого не понимали космополиты и националисты, и такой подход должен объединить их.[22] “То, что обычно называют “европеизацией” России, неизбежно и благостно”. Но это происходит не через принятие европейских ценностей, а через включение России, с ее самобытностью, в европейскую жизнь.[23] Через такое включение “Россия должна явить тип востоко-западной культуры, преодолеть односторонность западноевропейской культуры с ее позитивизмом и материализмом”.[24]

Бердяев делает вывод о необходимости преодоления крайностей русского Востока и крайностей русского Запада, творческого их синтеза. “В России есть смешение двух стилей – аскетического и империалистического, монашеского и купеческого, отрекающегося от благ мира и обделывающего мирские дела и делишки. Такое смешение не может дальше продолжаться. Если Россия хочет быть Великой империей и играть роль в истории, то это налагает на нее обязанность вступить на путь материального технического развития. Без этого решения Россия попадает в безвыходное положение. Лишь на этом пути освободится дух России и раскроется ее глубина”.[25]

Мережковский не возводил мессианских обязанностей на Россию. Но и он о том же. “Кроме равнинной, вширь идущей, несколько унылой и серой, дневной России Писарева и Чернышевского < …>, есть вершинная и подземная, ввысь и вглубь идущая, тайная, звездная, ночная Россия Достоевского и Лермонтова”.[26]

Европа движется к закату, который выражается в позитивизме и победе мещанского духа, что дано было увидеть русским западникам < Герцену>.[27] Западники и в своем нигилизме, и в своих революционных крайностях добивались иного, не европейского, пути, открывали духовность.

Соединение славянофильства и западничества должно произойти через возникновение “христианской общественности”.[28] Размежевание между партиями произошло после Петра, который привел к параличу православную церковь, узурпировав всю полноту религиозной власти.[29]

Паралич церкви привел к страшному атеизму русской интеллигенции, которая на самом деле искала Бога, что подтверждает масонство декабристов, “Переписка…” Гоголя, творчество Достоевского и В. Соловьева.[30]

Соединение двух направлений русской мысли может привести к краху, если произойдет поверхностно без Христа (читай – без духовности). В таком случае наступит власть Хама. Но такое же соединение может произойти за счет слияния русского и мирового мифа, за счет психологического развития. Не возможен социальный успех без готовности души к его достижению. Такой труд на себя в России брало Православие, но оно стремилось обновиться для того, чтобы соответствовать эпохе. Это стремление проявилось в духовном движении от Гоголя до Бердяева и Мережковского, но было прервано революцией.

Нет необходимости повторять хорошо известные теоретические установки русского марксизма. Он уже не сможет вернуться в том виде, каким был представлен в учебниках философии и научного коммунизма. Но диалектический материализм не может уйти совершенно. С одной стороны, этому препятствует инерция мышления. Но главная сила марксизма в психологической символике, делающей его неумирающим мифом. Его влияние на гуманитарное знание остается огромным. Тем более что точка зрения, им отстаиваемая – отчасти верна. Представляю марксистские концепции в том виде, как они даны в современном мировоззрении.

Американский профессор А. Валицкий представляет русский марксизм, как конечный результат развития западничества и рационализма.[31] В нем выделяются главные черты: универсализм, общечеловеческий прогресс, революция и борьба классов.[32] Мир до возникновения коммунизма есть “царство необходимости”, законы которого описывает исторический материализм. Коммунизм – царство свободы, необходимость преодоленная разумом.[33] Белинский хорошо осознал необходимость в период увлечения Гегелем. Несколько лет он искал путь ее разумного преодоления. Но, похоже, в последние годы жизни отказался от утопических идей,[34] чем приблизился к классическому марксизму.

А. Валицкий считает, что нужно различать марксистский коммунизм и исторический материализм. Первое есть учение о бесклассовом обществе, сознательно преодолевшем царство необходимости. Второе – “теория классового общества и зависимости сознания от бытия; теория возрастающего порабощения человека, достигающего кульминационной точки в капитализме, понимаемом как полное подчинение людей (включая правящий класс) слепому и беспощадному механизму рынка”.[35] С этой позиции понятно сопротивление Гоголя и его последователей капитализму. Феодализм по теории Маркса более мягкая форма эксплуатации и поэтому кажется более справедливым.

Коммунистическое понимание свободы не имело ничего общего с либеральным пониманием свободы личности. Она определялась как свобода “родовая и экзистенциальная”,[36] чем была близка пониманию свободы русскими почвенниками. “Соединение политической власти с научным пониманием природы производительных сил < …> сделает возможным окончательную победу сознания (курсив мой, Э.Н.) над слепой стихией”. Такова окончательная концепция коммунизма в редакции Энгельса.[37]

Германия не пошла по этому пути. Немецкие коммунисты сразу после смерти Энгельса ревизовали марксизм.[38] Коммунизм нашел воплощение в России.

А. Валицкий отрицает исключительную русификацию марксизма Лениным, показывая его корни в европейских движениях от якобинцев до Бабефа.[39] Тем самым он ставит русский марксизм в рамки концепции единства истории.

Нет сомнения, что относительная слабость гражданского общества в России в соединении с коллективистскими чертами докапиталистического менталитета большинства населения, значительно облегчила победу коммунизма в стране; но, несомненно, так же и то, что марксистский коммунизм < …> , был органическим продуктом Запада”.[40]

Совершенно иначе к проблеме марксистской теории подходит К. Кантор. Марксизм и ленинизм – не совместимы.[41]

“Автохтонных культур не существует”. Каждая культура реализует себя во взаимодействии с другими культурами. Она одновременно самобытная и всеобщая. Для России актуально взаимодействие Востока и Запада, ведущее к “раздвоенности души и сознания”.[42]

Имея политическое и национальное чутье, Ленин резко изменил свои взгляды в апреле 1917 года. С этого момента начался его отход от классического марксизма.[43]

Российские низы не хотели ждать, когда появятся условия для преодоления социальной необходимости. “Интересы этой России и выразил Ленин, понимая, что, если не отказаться от собственных революционных схем < …>, если не сделать еще один крупный шаг в сторону от учения Маркса, февральская революция захлебнется в речах Керенского и анархия разнесет Россию”.[44]

В начале XX века Россия вплотную подошла к “пароксизму народного варварства”.[45] Такую возможность, впрочем, уже предполагал Белинский, говоря о преждевременности конституции в России,[46] отдавая предпочтение революционной элите и монархии.[47]

Ленин, пытаясь предотвратить революционный пожар, вынужденно отошел от марксизма. Ленин – патриот России, а его теория специфична для русского менталитета.[48] Она является переходом от неполноценного Православия к неизжитому язычеству. Как христианизация была с “червоточиной”, так и марксизация оказалась с “червоточиной”. Но и то, и другое для России важно, поэтому не уйдут ни Православие, ни марксизм, оставаясь основными символами веры.[49]

Профессор А. Сирота сравнивает развитие марксизма с развитием христианства и доказывает неизбежность реформации.[50] Ссылаясь на В. Вернадского, Сирота показывает, что в основе большинства учений стоит четыре апостола. Первый создает учение, второй его популяризует, третий воплощает на практике, четвертый доводит до мелочного абсурда. В этой схеме легко узнать Христа, Павла, первых схоластов и инквизицию. Но, точно так же, можно увидеть Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. На четвертой стадии учение стремится избавиться от абсурда, до которого его доводит последний апостол. Это обозначает поворот к реформации и возвращение к истокам.[51]

Одно из различий между ленинским марксизмом и изначальной теорией стоит в подходе к историческим формациям. Оно вызвало дискуссию об “азиатском способе производства”.

Уже Энгельс, популяризуя, изложенную в “Формах, предшествующих капиталистическому производству”, теорию, писал о трех великих формах порабощения – рабстве, феодализме и капитализме. Эту идею воспринял Ленин. Сталин же сделал окончательную редакцию, закрепив в “Кратком курсе истории ВКП (б), пятичленку: первобытная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и социалистическая формы собственности.[52]

Для Маркса история начинается с азиатского способа производства. Древнейшие государства относятся к первому из них, античные ко второму.[53] “Маркс особо подчеркивал совместимость восточного деспотизма с общинной собственностью на землю”.[54] Интересно, что Г.В. Плеханов, еще очень близкий к первоначальному марксизму, приравнял положение земледельцев в России и в Древнем Египте.[55]

Таким образом, история начинается по восточному и западному образцам. Феодализму предшествовали где-то античность, а где-то азиатская формация.

“По Марксу, каждому из докапиталистических способов производства соответствует своя разновидность общины: азиатская (восточная), античная, германская. Наряду с ними упоминается и славянская община, которую Маркс считал модификацией общины восточной (курсив мой, Э.Н.) Различия на стадии общины на стадии общины не могли не сказаться на своеобразии исторического пути России”.[56]

3. Междисциплинарные связи социологии в цивилизационном контексте

Приведенные выше размышления показывают, что в различных культурах формировались разные иерархии наук, что способствовало их различному взаимовлиянию и развитию.

До начала 90-х годов русское социальное знание строилось в русле марксизма-ленинизма, что способствовало формированию особой гносеологии, выраженной в диалектическом материализме.[57] Отсюда, значение социального знания, с одной стороны преувеличивалось и научный коммунизм ставился выше других гуманитарных и естественных наук, а с другой стороны преувеличивалось значение экономики и политэкономии в их влиянии на социальную среду.

Данные теоретические допущения позволяли выстраивать социальную теорию таким образом, что зачастую игнорировались эмпирические данные или они трактовались только в духе предсказательном. Такой подход К. Поппер критиковал под именем историцизма.[58] Кроме того, в первую половину истории Советского Союза такое положение научного коммунизма во многом тормозило развитие естественных наук, психологии, истории и политическое теории. Достаточно вспомнить кровавые конфликты и репрессии, связанные с возникновением генетики, психоанализа, кибернетики, семиотики. Из всех наук только физика продолжала оставаться в привилегированном положении, потому что ее теория работала на военные нужды страны.

Другими словами, в России долгое время имели особое значение ценностно-теоретические связи между науками. Это в определенной мере тормозило развитие научного мировоззрения, но зато позволяло выстраивать стройную научно-философскую картину мира, в которой прослеживались четкие взаимосвязи между социальным и природным.

В то же время на западе выстраивалась эмпирическая социология, которая долгое время оказывалась в соподчиненном отношении к наукам непосредственно обслуживающим материально-технический прогресс (физике, математике, химии).[59] Но с развитием организационных структур на внутренних рынках и на межгосударственном уровне социологическое знание стало востребованным. От него отпочковались соподчиненные социологии науки: политология, культурология, менеджмент, маркетинг, теория коммуникаций. В отличие от марксистской критической направленности эти науки вместе с социологией развивались в духе функционализма. Марксистской нацеленности на изучение социума в русле историко-философской теории противопоставлялась идеология малых или поэтапных изменений.[60] Таким образом, во многом утрачивалась связь социологии с философией и историей и происходил отказ от следования традиционализму.

Точно так же, менее учитывались взаимоотношения социологии с психологией, филологией и семиотикой, потому что это требовало выстраивания глобальных концепций, которые можно было бы причислить к критической школе и историцизму.

Начиная со второй половины XX века эта связь начала восстанавливаться. Этому во многом способствовало развитие кибернетики, теории коммуникаций, психоанализа, семиотики и самостоятельное развитие наук социального цикла. Особое значение имели потребности менеджмента и маркетинга, которые столкнулись с ситуационным характером социальных взаимосвязей и с их иррациональным содержимым.

Это движение породило постиндустриальную идеологию с ее явным тяготением к конвергенции. Синтезные идеи переломили мирное эмпирическое развитие социологии, привели крупных мыслителей к необходимости исторического анализа и установлению взаимосвязей социологии с, присущими данной культуре, традициями.

В 90-е годы в России происходили обратные процессы. С либерализацией русского общества произошел резкий откат от прежних ценностей и от ценностного отношения к гуманитарным фактам вообще. Россия переняла западную социологию с ее эмпирическим набором исследовательских методов и малыми теориями. Однако, в обществе долгое время оставалось недоверие к гуманитариям, которые отождествлялись с прежним пропагандистским аппаратом КПСС. Эта ситуация на некоторое время разрушила прежнюю научную систему отечественных наук. Гуманитарные факультеты оторвались от естественнонаучного базиса и зачастую утратили связи между собой.

Тем не менее, отечественные традиции требуют теоретизации, системности, строгих взаимосвязей между отраслями знания и ценностных выводов, что и проявляется в последнее время. Появляются синтезные концепции в истории,[61] которые могут лечь в основу современных социологических теорий и соединить наконец-то эмпирическую и теоретическую науку об обществе.

Заключение

Взаимосвязи социологии с другими отраслями знания и ее роль в формировании научного мировоззрения во многом подчинены культурно-историческим традициям данного общества, хотя и имеют общие тенденции. Эти тенденции связаны, в основном, со стремлением науки об обществе соответствовать общественному мнению о научности вообще, то есть походить на естественные и точные науки.

Так социология, следуя научной традиции, стремится уйти от простого описания своих объектов и пытается организовать эксперименты. Кроме того, социологи обобщают свой эмпирический материал с помощью статистики и математики. Но нужно помнить, что структура научного познания зависит от исследуемого объекта. И если физики уже столкнулись с элементом неопределенности на уровне микро и макроструктур, то социологи просто не замечают его, так как зачастую не просто моделируют действительность, а задают ее условия своим исследованием. Наконец, статистические данные об обществе не способны учитывать такую тонкую субстанцию как человеческая психика, и в данном случае необходима корреляция социологических исследований с данными социологии, филологии, семиотики.

Эти трудности всего менее видны в рамках западной цивилизации, где наука следует, прежде всего, за конъюнктурой рынка и находится под давлением общественной и экономической конкуренции. Достижения, которые имела советская система мировоззрения, будучи переработаны в духе современности, могут позволить добиться более благоприятной взаимосвязи социологии с другими науками. Прежде всего, речь идет о возникновении междисциплинарных теорий в области лингвистики, семиотики, философии. Здесь на помощь придет и диалектическая идея, которая по сути может быть плодотворной, если окажется очищенной от идеологических напластований.

Такие изменения могут способствовать реформе производных от социологии наук: политологии, менеджмента, маркетинга и т.д., что в настоящее время является действительно важным не только для России, но и для всего мирового сообщества.

Список литературы

1. Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. – М.: Мысль, 1990.

2. Валицкий А. Коммунистическая утопия и судьба социалистического эксперимента в России// Вопросы философии. – 1998. – N 8. – С.68 – 85.

3. Герцен А.И. О развитии революционных идей в России// Собр. соч. в 30-ти томах. – М.: Академия наук СССР, 1956. – Т.7.

4. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. – М.: Советская Россия, 1990.

5. Жигунин В.Д. Древность и современность. Человечество на пути к синтезу. – Казань: Новое знание, 2000.

6. Ильенков Э.В. Диалектическая логика. – М.: Политиздат, 1984.

7. Кантор К.М. На башне броневика и в мавзолее// Вопросы философии. – 1998. – N8. – С.86 – 103.

8. Кузнецов В.Н. Немецкая классическая философия. – М.: Высшая школа, 1989.

9. Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. – М.: Республика, 1998.

10. Мережковский Д.С. Грядущий Хам// Больная Россия. – Издательство Ленинградского университета, 1991.

11. Нигмати Э.И. Диалектика публицистики: социология и история как критические дисциплины в теории журналистики// Тонус. – 2000. – № 6. – С. 25 – 27.

12. Плеханов Г.В. В.Г. Белинский. – Спб.: Библиотека для всех, б/д.

13. Поппер К. Открытое общество и его враги. – М.: Феникс, Культурная инициатива, 1992. – Т. 1.

14. Сирота А.М. Неомарксизм. Попытка реформации// Вопросы философии. – 1998. – N 8. – С.104 – 105.

15. Социология// Под ред. С.А. Ерофеева и Л.Р. Низмовой. – Казань: КГУ, 1999.

16. Цыганков А.П. Цыганков П.А. Плюрализм или обособление цивилизаций. Тезис Хантингтона о будущем мировой политики в восприятии российского внешнеполитического сообщества// Вопросы философии. – 1998. – N 2. – С.18 – 34.

[1] Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. – М.: Республика, 1998 – С. 249.

[2] Там же.

[3] См.: Нигмати Э.И. Диалектика публицистики: социология и история как критические дисциплины в теории журналистики// Тонус. – 2000. – № 6. – С. 25 – 27.

[4] См.: Поппер К. Открытое общество и его враги. – М.: Феникс, Культурная инициатива, 1992. – Т. 1. – С. 29 – 37.

[5] См.: Лоренц К. Указ. соч. – С. 55.

[6] См.: Ильенков Э.В. Диалектическая логика. – М.: Политиздат, 1984. – С. 304 – 317.

[7] См.: Социология// Под ред. С.А. Ерофеева и Л.Р. Низмаовой. – Казань: КГУ, 1999. – С. 5, 28 – 30.

[8] См.: Там же. – С. 5.

[9] См.: Кузнецов В.Н. Немецкая классическая философия. – М.: Высшая школа, 1989. – С.337 – 348.

[10] См.: Социология// Под ред. С.А. Ерофеева и Л.Р. Низамовой. – С. 22 – ­24.

[11] См., напр.: Цыганков А.П. Цыганков П.А. Плюрализм или обособление цивилизаций. Тезис Хантингтона о будущем мировой политики в восприятии российского внешнеполитического сообщества// Вопросы философии. – 1998. – N 2. – С.18 – 34.

[12] См.: Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. – С.83 – 85.

[13] См.: Герцен А.И. О развитии революционных идей в России// Собр. соч. в 30-ти томах. – М.: Академия наук СССР, 1956. – Т.7. – С.168.

[14] См.: Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. – М.: Мысль, 1990. – С.7 – 9.

[15] Там же. – С.24 – 25.

[16] Там же. – С.10 – 12.

[17] См.: Там же. – С.15 – 16.

[18] См.: Там же. – С.19.

[19] См.: Там же. – С.22.

[20] См.: Там же. – С.45.

[21] Там же. – С.66 – 65.

[22] См.: Там же. – С.83.

[23] Там же. – С.89.

[24] Там же. – С.118.

[25] Там же. – С.206.

[26] Мережковский Д.С. Грядущий Хам// Больная Россия. – Издательство Ленинградского университета, 1991. – С.38.

[27] См.: Там же. – С.15.

[28] См.: Там же. – С.44.

[29] См.: Там же. – С.46 – 55.

[30] См.: Там же. – С.70.

[31] См.: Валицкий А. Коммунистическая утопия и судьба социалистического эксперимента в России// Вопросы философии. – 1998. – N 8. – С.68 – 85.

[32] См.: Там же. – С.70.

[33] См.: Там же. – С.71.

[34] См., напр.: Плеханов Г.В. В.Г. Белинский. – Спб.: Библиотека для всех, б/д. – С.34 – 35, 37 – 38.

[35] Валицкий А. – С.70.

[36] Там же. – С.71.

[37] Там же. – С.72 – 73.

[38] Там же. – С.73.

[39] См.: Там же. – С.75.

[40] Там же. – С.81.

[41] См.: Кантор К.М. На башне броневика и в мавзолее// Вопросы философии. – 1998. – N8. – С.86 – 103.

[42] Там же. – С.87.

[43] См.: Там же. – С.88 – 89.

[44] Там же. – С.90.

[45] Там же. – С.102.

[46] См. прим. 110. – С.26.

[47] См.: Плеханов Г.В. Белинский В.Г. – С.28, 32.

[48] См.: Кантор К.М. – С.102 – 103.

[49] См.: Там же. – С.103.

[50] Сирота А.М. Неомарксизм. Попытка реформации// Вопросы философии. – 1998. – N 8. – С.104 – 105.

[51] См.: Там же. – С.104 – 105.

[52] См.: Там же. – С.108 – 109.

[53] См.: Там же. – С.109.

[54] Там же. – С.111.

[55] См.: Там же.

[56] Там же. – С.114.

[57] См.: Ильенков Э.В. Диалектическая логика. – М.: Политиздат, 1984. – С. 304 – 317.

[58] См.: Поппер К. Указ. соч. – Т. 1. – С. 32 – 33.

[59] См.: Лоренц К. Указ. соч. – С. 55.

[60] См.: Поппер К. – С. 29 – 30.

[61] См.: Жигунин В.Д. Древность и современность. Человечество на пути к синтезу. – Казань: Новое знание, 2000. – С. 31 – 38, 51 – 58.