Язык развивается… Эта банальная мысль тут же обычно обрывается и замирает. Почему-то считается, что язык, в основном, развивается сам по себе, обладая мистической и мифической субъектностью. Считается также, что он вбирает в себя другие языки за счет коммуникаций, в наш век все более технических. Ну, и, конечно, язык формируют поэты и писатели, профессионалы слова.
Однако вклад этот удивительно мал. Величайший русский писатель Федор Михайлович Достоевский сочинил всего одно слово – "стушеваться", чем очень гордился. Гений Пушкина был направлен не на новое слообразование, а на формирование русского литературного языка как русского, а не как кальки, костылей и протезов немецкого, французского или греческого, что было между ним, Пушкиным и протопопом Аввакумом, практически почти 150 лет кряду!
Всякие подвижки в языке вызывают ярость и улюлюканье со стороны ревнителей языка. Это очень странно – лингвисты и филологи, педагоги и исследователи, относящие себя к ревнителям языка, первыми ополчаются на поновления языка и одновременно гордятся его динамичностью и тем, что "язык развивается".
Вот, например, цитата из М. Горького (статья "О языке" из книги "О литературе", стр. 142, М., Гос. изд-во худ. лит-ры, 1935): "С величайшим огорчением приходится указать, что в стране, которая так успешно – в общем – восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками как, напр., "мура". "буза". "волынить", "шамать", "дай пять", "на большой палец с присыпкой", "на ять, и т.д. и т.п."
Ему вторит другой авторитет – Федор Гладков (здесь под "авторитетом" понимается и то, что принято в реальном современном русском языке и что синонимично словам "пахан" и "вор в законе"): "В нашем социалистическом обществе еще не вытравлена зараза сквернословия…Особенно тяжело, когда изощряются в подборе скверных слов, не стесняясь уличной толпы, подростки – школьники и ремесленники." ("Об одном позорном пережитке", "Литературная газета", 22 мая 1952).
Сам по себе язык не может развиваться. Его развивают. И основную роль в развитии языка играют дети.
Историческая функция детей в формировании языка замечена давно:
"В скандинавских языках век викингов является, очевидно, периодом, породившим наиболее значительные лингвистические изменения. Но если я прав, то причина этого не в героическом характере эпохи и не в бурном росте самоуважения и самоутверждения, как это иногда отмечали. Более прозаическая причина заключается в том, что мужчины отсутствовали, а женщины были вынуждены заниматься иными делами, а не языковым воспитанием своих детей. Я также склонен думать, что та непревзойденная быстрота, с которой, в течение последних ста лет, вульгарная речь английских городов отошла от языка образованных классов… имеет своим естетвенным объяснением беспримерно бедственное состояние детей промышленных рабочих в первой половине прошлого века." (O. Jespersen – Language, its Nature, Development and Origin//London, 1934, p. 261).
Предоставленные сами себе и стихиям свободного существования, дети, как голодные волчата, начинают хватать любые языковые куски, заглатывают любое, вовсе не страдая несварением желудка (или языка?) и при этом неподражаемо свободно занимаясь словобразованием и даже грамматическими инновациями.
В течение 20-го века русский язык трижды попадал в серьезные кризисные ситуации, породившие три мощных волны развития.
Первая связана с Первой мировой войной, революцией 1917 года и последовавшими за ней гражданской войной и разрухой.
Период не только решительного забвения классического русского языка 19-го века, слегка подернутого дымкой и флером декаданса "серебряного века", но и время мощнейших струй новых слов и грамматических поновлений. Вся р-р-р-революционная грамматика, стилистика и лексика внедрялась в русский язык не только и не столько вождями революции (что в условиях примитивных и далеко не повсеместных средств массовой информации было невозможно), сколько троцкийюгендом ЧОНа, ВЧК-ГПУ, Красной армии и агитпрома: малолетними революционерами, голиковыми-гайдарами и бумбарашами. Без этих бумбарашей, беззаветно преданных аббревиатурам и калькам с немецкого книжного, мы бы не имели сегодня в своем лексиконе (а, стало быть, и в реальности) Госплана, колхозов, комсомола, пионеров, интернационализма, коммунима, социализма и ЧЗГИГУ -- чувства законной гордости и глубокого удовлетворения (типично немецкая манера словообразования).
Не менее мощной, но иной струей развития языка стала его криминально-хулиганская демократизация. Эту лингвистическую волну внес класс беспризорников, по численности вполне сопоставимый с классом пролетариев или прослойкой интеллигенции: по сведениям БСЭ (т.У, стр. 786, 1927) их было в 1922 году до 7 миллионов или около 5% всего населения страны. Добавим – социально весьма активными и мобильными процентами.
Именно тогда возник, как мне кажется, уникальный феномен смеси жаргона ( "секретной" речи закрытых обществ и групп) со сленгом – принципиально открытой речи самовыражения. Этот феномен – русская феня, с одной стороны, доступная, естественная и общеупотребительная речь всех слоев общества, с другой стороны – язык, сделавший всю страну закрытой, за железным занавесом стороннего понимания. Феня стала, прежде всего, языком молодых и, то мимикрируя под ленинско-сталинские политические ругательства и поношения, то взрываясь в потемках Гулага россыпями новых слов и построений, начала формировать новый тип людей – "советского человека". Возникшая как опара двойной (политической и криминальной) морали, она сама стала закваской нового общества, существующего в тисках антиправового, но полицейского государства.
Такой знаток русского мата, как профессор МГУ Е. Галкина-Федорук (курс лекций "Современный русский язык: лексика", 1954) признает, что "после революции "блат" через беспризорных детей стал распространяться и среди учащихся, а затем через молодежь проник и в рабочую среду, и даже в художественную литературу" (стр. 123).
"Молодежь" – вовсе не константа. Становясь взрослыми, мы почти поголовно и напрочь забываем, чем Френель отличается от Фраунгофера и кто кому был женой – Бойль Мариотту или Мариотт – Бойлю, но наш блатной и матерный язык, наша феня остается с нами и существует как второй язык, язык негласного или буйно-пьяного протеста, язык, позволяющий нам, несмотря на террор взаимного стука, знать и помнить – все мы люди – братья перед лицом общего монстра и Молоха.
Вторая волна связана со Второй мировой войной. Собственно, почти все повторилось опять: казенные дети (суворовцы и нахимовцы), беспризорники, безотцовщина…"Влияние войны и связанных с нею невзгод сказывается, к сожалению, и в другом. У мальчиков был перерыв в учебе. Они скитались из города в город, были в эвакуации, и не всегда у родителей хватало времени следить за правильным развитием детей. У многих речь страдает погрешностями против законов русского языка, она неряшлива, отрывиста, перегружена лишними словами" (Е. Кригер – Суворовцы. "Известия", 28 июля 1945).
Если первая, революционная, ситуация покинутых и брошенных детей была хулиганской по причине полного сиротства детей, то вторая – военная: воровской по безотцовщине. Война сильно проредила мужчин, многие из вернувшихся тут же и надолго сели, а уцелевшие были либо калеками либо пьяницами, либо тем и другим одновременно. Нормальные семьи в то время были большой редкостью и диковинкой. Пацаны, испытывая женский гнет матери дома, и мужской – в школе (школьное образование тогда было раздельным и в мужских школах царил дух и героика тюрьмы для малолеток), беспощадно и безжалостно воровали, "тырили" – по мелочи, но неумолимо.
В этой, второй волне была одна любопытная струйка, никак и никем не замеченная ни в стране, ни за ее пределами.
Начиная с лета 1941 года в Германию хлынул огромный поток советских военнопленных. Хозяйственные и расчетливые немецкие бюрократы значительную и наиболее благонадежную часть этого потока пустили в хозяйственный оборот, в фермерские хозяйства и городки в качестве почти дармовой рабсилы. Немецкие хозяйки в ожидании гибнущих на фронтах мужей пользовались услугами этих военнопленных достаточно интенсивно. К концу войны сформировались не только семьи, но целые улицы, кварталы и поселения, где мужчины разговаривали между собой на одном языке, женщины – на другом, а между собой – по преимуществу с помощью детей. В сознании детей сложился устойчивый стереотип о мужском (русском), женском (немецком) и детском (русском и немецком) языках. Дети видели, что только они в состоянии владеть языком в полном объеме, а затем, по мере взросления (думалось им), один из языков теряется по половому признаку. При этом, мера доверия к каждому из родителей определялась по мере вхождения в язык этого родителя.
Любопытно, что неистощимое детское словотворчество работало в своей билингвистической среде не только лексическим, но и грамматическим образом. Например, возникали возвратные глаголы типа штудироваться (учиться), вашиться (мыться), хайлиться (здороваться), а также коньюнктив в функции сослагательного наклонения для русского языка. Это – когда к какому-нибудь утверждению в конце тихо добавляется "вроде бы": "ты руки мыл?" – "мыл, конечно, вроде бы".
К сожалению, этот феномен был растворен: часть семей просто распалась, часть метнулась от советского "освобождения" в разные концы света, часть полностью рассосалась в Германии. Я встречал этих бывших детей – людей с уникальными лингвистическими способностями и явными сексуальными искажениями в психике.
Третья волна оказалась самой мощной и продолжительной. Она тянется уже более десяти лет и неизвестно, сколько еще протянется.
С перестройкой и последующей откровенно криминальной демократизацией рухнуло не только советское государство, но и налипший на него советский народ. Рухнул советский человек, советская мораль, советская семья – идиотическая ячейка общества. Родители оказались по преимуществу моральными банкротами в глазах своих детей. Это нравственное сиротство целого поколения – явление гораздо более страшное, чем кажется.
Это поколение сирот при живых родителях, которые в нетях по причине челночества или в моральных нетях. Если в двух предыдущих волнах обездоленному детству и его языку была противопоставлена официальная мораль, то теперь ничего такого нет, а средства массовой информации работают откровенно и самозабвенно не против, а за – моральную вседозволенность, новый язык, за превращение новой фени новых русских в родной язык нового поколения. "Беспредел", "общак", "стрелка", "тусовка", "стволы", "путана", "зелень" – все это хлынуло из зон и малин в газеты и на ТВ, обсуждаемо и используемо юмористами, политиками, правителями, бизнесменами, обозревателями.
Дети конца восьмидесят сегодня уже вступили в фертильный возраст (возраст активного воспроизводства), их дети знают только этот и никакого другого русского языка. Эти дети одинаково успешно используют в своей речи "броузер", "думм-думм", "откат", "черный нал", "кенсел" и прочий криминально-компьютерный говор.
Нынешнее буйство русского языка уже не сдерживается шиканьем родителей, которые не то "шнурки в стакане" (так говорится о родителях, сидящих дома), не то паханы (о них же, но сидящих в казенном доме).
Проблема отцов и детей, паханов и пацанов, с точки зрения развития русского языка, означает сегодня невиданный и беспримерный взрыв языка. И дело вовсе не только в огромном притоке новых слов или англизации (американизации) речи.
Главное, что происходит, -- освобождение языка от пут морали, гнилостной и вонючей морали общества двойных стандартов. И это прекрасно. Вот только немного страшно, что русский язык получает освобождение от любой морали. Кто-нибудь из нас понимает последствия этой свободы?
Список литературы
Александр Левинтов. Паханы и пацаны.
|
