ПРИНЦИПЫ СИНХРОННОГО ОПИСАНИЯ ЯЗЫКА
1
Вопрос о том, как подходить к изучению и научному описанию языка, требует тех или иных фолософских и методологических предпосылок понимания природы и роли языка среди явлений действительности, его места в онтологических рядах. Эти предпосылки имеются у каждого пишущего о языке, будь они логически обработаны и сформулированы или нет, так как в зародышевом, эмбриональном виде они присутствуют в каждой строчке, написанной о языке. Предпосылки эти определяют "что" и "как". Но есть еще один важный и, может быть, самый важный аспект - "зачем?". Этот аспект и может служить компасом целенаправленности лингвиста.
На открытии РЕФа в 1929 г. В.В. Маяковский сказал: "Все споры наши и с врагами и с друзьями о том, что важнее - "Как делать" или "Что делать" - мы покрываем теперь основным нашим литературным лозунгом - "Для чего делать", т. е. мы устанавливаем примат цели и над содержанием и над формой" [1].
Слова В.В. Маяковского относились в литературе, но выдвинутый им лозунг сохраняет свое значение и для науки, где в наше время пассивная созерцательность должна уступать действенности и целеустремленности. Этот "поворот координат" стоит перед всеми науками до логики и математики включительно. Лингвистика находится в том же кругу. Это не определяет каких-то "вулканических" изменений в самой лингвистической онтологии, это просто - устремление найти в этой онтологии то, что отвечает данной общей или частной целенаправленности нашего времени - "для чего делать", как говорил Маяковский.
Данная точка зрения ничего общего не имеет с прагматизмом. Наоборот, это одно из здоровых устремлений структурализма - в хорошем смысле этого слова. Ведь структурализм ищет реальности, через преодоление эмпирического Schein выискивая подлинное Sein. Так, по крайней мере, я понимаю настоящий, положительный и плодотворный структурализм. Прагматизм же не ищет истины, а довольствуется "полуистинами" - удобными, как комфорт и бизнес. Все это абсолютно чуждо подлинным дерзаниям и самоограничениям науки. Вопрос же "для чего?" - нужный компас научного исследования, который может вывести исследователя из контроверзы - беспредметное "созерцание" и сугубо предметное "делячество" - на путь теоретического знания, адекватного своей онтологии. По сравнению с обычной эмпирической регистрацией такой путь является не только теоретически, но и практически более высокой ступенью познания.
2
Если мы признаем, что язык есть "важнейшее средство человеческого общения", что он нужен всем людям, образующим данный коллектив, то именно эти качества - "важнейшее" и "всем" - должны быть первыми показателями упомянутого нами выше "компаса" лингвиста.
Поскольку мы считаем, что язык - не идеология, а орудие и притом орудие особого рода, обладающее не конструкцией, как любое материальное орудие (топор, плуг, комбайн), а структурой и системной организацией, то для всех говорящих первая задача состоит в том, чтобы практически владеть этим орудием в данном его состоянии.
Прав был Ф. де Соссюр, когда он писал: "Вполне ясно, что синхронический аспект важнее диахронического, так как для говорящей массы только он - подлинная и единственная реальность" [2].
Указанная целеустремленность языка (язык - практическое орудие общения) является первой и всеобщей, охватывающей всех соприкасающихся с языком. Если не стоять на точке зрения Канта, гласящей, что наука определяется методом, а не объектом, а полагать, что именно объективно-онтологические характеристики самого предмета, в данном случае - языка, должны определять и науку о языке, то следует признать, что первой целенаправленностью научного рассмотрения и описания языка должна быть целенаправленность синхроническая, отвечающая синхроническим интересам "говорящей массы" и позволяющая подвести теоретическую базу под практические описательные очерки о языке, будь то школьный учебник, или "очерк" в словаре, или сводка правил произношения и т. п.
Чем более такое описание будет адекватным своему объекту по всей реальности его структуры и системной организации, тем полезнее это окажется и практически. Конечно, указанное положение отнюдь не отрицает и не исключает иные аспекты, связанные с другой целенаправленностью, но эти аспекты не могут претендовать на то, чтобы быть первыми.
Следует разобраться в том, что же является непосредственным, доступным исследованию лингвиста объектом? Были ли правы А.А. Шахматов, И.А. Бодуэн де Куртене, Дж. Бонфанте, В. Пизани и другие, говоря: "... реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказывается известною научною фикцией, ибо он слагается из фактов языка, входящих в состав тех или иных территориальных или племенных единиц индивидуумов" [3].
Или: "Конечно, так называемый русский язык представляет из себя чистейшую фикцию. Никакой русский язык, точно так же как и никакой другой племенной или национальный язык, вовсе не существует. Существуют, как психические реальности, одни только индивидуальные языки, точнее: индивидуальные языковые мышления. Письменный же или же национальный язык представляет из себя средний вывод из известного количества индивидуальных языков" [4].
Или: "Неолингвисты считают, что только данный наш собеседник является конкретным и реальным - в конкретном и индивидуальном акте его речи. Английский язык, итальянский язык - это абстракции; не существует никаких "типичных" потребителей английской или итальянской речи, точно так же как не существует "среднего человека" [5].
Или: "Язык как исторический феномен не существует в действительности; он является такой же чистой абстракцией, как, например, итальянская литература. И подобно тому, как существуют произведения, которые в их совокупности мы называем итальянской литературой, так в действительности существуют только индивидуальные языковые акты, устные или письменные, из которых мы извлекаем понятие о языке итальянском, французском и латинском" [6].
Первый ответ, который мы, однако, все же даем на эти высказывания, - "нет" - конечно, верен, но вопрос, как оказывается при более глубоком рассмотрении, сложнее. Он, во-первых, упирается в проблему "язык и речь" и, во-вторых, в проблему прямой и непрямой данности, что является предметом философской методологии и феноменологии.
В данной статье нет места для подробного анализа этих проблем. Это могло бы служить темой специального исследования и даже специальной дискуссии.
3
О языке и речи много (хотя и во многом противоречиво) сказано (В. Гумбольдт, Ф. де Соссюр, Ш. Балли, К. Бюлер, Н.С. Трубецкой, а у нас Г.О. Винокур, А.И. Смирницкий и мн. др.).
В лингвистическом плане я не буду останавливаться на рассмотрении этой проблемы, а сошлюсь на последнюю прижизненно изданную работу А.И. Смирницкого "Объективность существования языка" (изд. МРУ, 1954), с основными положениями которой по вопросу о соотношении языка и речи я согласен.
Совершанно ясно, что в речевом общении "фактом" является "речь". И здесь "речь" - процесс, движимая во времени лента или цепь, то, что можно фиксировать магнитофоном с дальнейшей препарацией речевых "следов" магнитофонной пленки путем кимографии, осциллографии, спектрографии и иных технико-экспериментальных методов. Первично лингвисту дана речь, это его первый непосредственный объект [7].
Но лингвист должен помнить, что та "реальность", о которой говорили И.А. Бодуэн де Куртене, А.А. Шахматов, Дж. Бонфанте и другие, - лишь один из аспектов реальности наряду с другими и что любая "речь" всего лишь частичная манифестация языка как коллективного достояния, как "сокровищницы" (Thesaurus!), обладателем которой являются не "я", не "ты", а "все". Имея перед собой "обладателя", манифестирующего какую-то часть этой "сокровищницы" в данный момент, лингвист должен думать об иных "обладателях", с иными манифестациями, и ... отвлечься от данной манифестации.
Поэтому наука о языке (а не наука о речи!) должна прежде всего уметь остановить данный ей в непосредственном наблюдении процесс речи - будь то изустный рассказ или печатный текст, понять "остановленное" (речь) как систему и структуру (язык), определить все единицы этой структуры в их тожествах и различиях, в их отношениях, соотношениях и взаимоотношениях, в их функциях и в их взаимосвязи, - раздельно по ярусам структуры и совокупно как членов системы. Тогда лингвист получает реальность "второй ступени" - опосредствованную данность. Тем самым тезы о "языке" отдельного индивидуума, которые приведены выше, имеют под собой основание - это факт первой данности, но не подлинный объект лингвиста, который должен в любой речевой экземплификации прозреть язык.
4
Кто же ограничивает свой объект только процессом речи? Пожалуй, никто. Но есть науки, которые не должны выходить за пределы речи, хотя и могут соотносить факты речи с чем-либо иным, находящимся за пределами языка. Я думаю, что как психофизиологический процесс речь является предметом психологии, логопедии, невропатологии, а в плане "воспитательном" - областью, которой ведают педагоги и ревнители культуры речи, теоретики "художественного слова" и т. п. Но "речь" для физиологов и "речь" для "ревнителей культуры речи" - предметы разного порядка, хотя объект и остается один и тот же. Этого требует достигнутое еще в XIX в. разделение наук, часто, правда, понимавшееся как размежевание по эмпирически данным объектам. Здоровая идея искать контуры науки в онтологии ее предмета позитивистски подменялась эмпирическим удовлетворением первой попавшейся данностью.
Идеи XX века, в целом явно антипозитивистские, несмотря на многообразие теоретических направлений в языкознании, привели к тому, что псевдоистины позитивистского Schein стало возможным перевести в реалистический Sein. В XX веке, когда науки "прочно" размежевались, возникла обратная тенденция: синтезирование наук, имевшее своим следствием такие дисциплины, как физическая химия, биофизика, биохимия и т. д.
Значит ли это, что надо, как иногда пытаются делать, создавать психолингвистику, биолингвистику и т. п.? Думаю, что никаких оснований к этому нет. Лингвистика должна быть верна своему предмету и его онтологии, хотя бы она вступала в любые соотношения с посторонними ей, но смежными по пересечению объектов науками.
Поэтому лингвист, непосредственно наблюдая речь как процесс" должен его остановить и прийти к языку, как к второй данности, уже не непосредственной. И эту данность лингвист обязан понять как целое, существующее в данное время для данного коллектива" т. е. осмыслить ее синхронно как структуру и систему и, лишь сделав этот когитациальный акт и доведя его до полной ясности подлинного Sein, затем включить его в новый процесс - исторический.
5
Итак, если вспомнить о "первой целенаправленности" лингвиста, окажется абсолютно необходимым освободиться от всякого "процессного" аспекта: а) остановить процесс речи и б) не включаться в исторический процесс развития языка. Иначе говоря, в словах и формулах науки отразить объективно существующий для "говорящей массы" статус языка как орудия. Это и есть чистая синхрония. Так поступает каждый опытный диалектолог, когда он слушает и провоцирует на ответы какую-нибудь "бабусю".
Такой естественный и практически продуктивный аспект был чужд младограмматикам, пытавшимся оперировать квазифилософией наивного позитивизма, еще не столкнувшегося с физикой и математикой, но тесно сомкнутого с механической и атомистической психологией И. Гербарта [8].
Сомнения в единственно возможном аспекте для лингвистики - в аспекте Sprachgeschichte Г. Пауля - были и у тех представителей лингвистической науки, которые являлись сверстниками младограмматиков, - я имею в виду И.А. Бодуэна де Куртене (1845-1929) и Ф.Ф. Фортунатова (1848-1914), - и у несколько более молодых лингвистов, например у Ф. де Соссюра (1857-1913).
И.А. Бодуэн де Куртене и в своих ранних работах (польского и казанского периодов), и - в наиболее отточенном виде - в замечательном, но мало известном труде "Versuch einer Theorie phonetischer Alternstionen" (Strassburg, 1895) декларативно, но и аналитически убедительно показал различие явлений Nebeneinender (статической лингвистики) и Nacheinander (динамической лингвистики) и то, как эти аспекты взаимодействуют в языке и в отражающей судьбы языка науке о языке. Это стало в XX в. основным знаменем передовой науки о языке. '' Ф.Ф. Фортунатов, наряду с классическими трудами по сравнительному языковедению, дал образцы чисто синхронного анализа в своих работах об основах описательной грамматики [9].
Но наиболее четкая постановка вопроса об эволюционном и описательном аспектах заключается в замечательном труде Ф. де Соссюра "Курс общей лингвистики", книге, которую автор никогда не писал, но которая принадлежит всецело ему и только ему. Переходя к анализу основополагающих тезисов Соссюра о синхронии и диахронии, еще и еще раз хочется подчеркнуть, что осуждать его в непоследовательности, в неполноте, в диспропорции частей - нельзя. Соссюр не написал этой книги! На то, что на страницах этой книги есть, позволяет и обязывает думать дальше и даже спорить и предлагать иные решения. Известный анализ Соссюром оси одновременности, касающейся "отношений между существующими вещами, откуда исключено всякое вмешательство времени", носи последовательности, "на которой никогда нельзя увидеть больше одной вещи зараз и по которой располагаются все явления первой оси со всеми их изменениями" [10], не вызывает возражений: здесь все очевидно и убедительно.
Может ли быть "единство" этих двух антагонистических аспектов, так изложенных? Думаю, что не только не может быть, но и не должно быть; такие попытки обречены на неудачу и могут только повредить делу. Смазывать противоречия, и при этом объективно-онтологические, - значит во имя "метода" насиловать "объект". И вряд ли нужно при синхронном описании - будь то "современный язык" или его прошлый "статус" - вводить "третье измерение". Думаю, что Ф. де Соссюр здесь прав, и перспективно прав. Но в рассуждении Соссюра даны лишь ростки, которые нужно не только дорастить, но и просто продолжить.
Это прежде всего касается теории тожеств и нетожеств, различительных и неразличительных элементов, а также отношений и единиц, которые вступают в эти отношения.
Для того чтобы продолжить анализ Ф. де Соссюра и довести его до полезного применения, нужно выяснить понятия: а) знак, б) структура, в) система. Начнем с понятия "знак".
6
Это "слово" фигурирует в самых различных текстах, у различных авторов - от мистиков до материалистов, но должного обоснования почти нигде не находит. Думаю, что причина здесь в том, что внимание писавших сосредоточено главным образом, на том, что знак обозначает, т.е. на онтологической характеристике знака, это естественно, но не утешительно, так как понятие "знак" требует своей точной двусторонней дефиниции. О "знаке" говорили в лингвистике давно и много, но ясности от этого не было. Я не буду полемизировать с теми, кто вообще не признает этого термина и не употребляет этого понятия. Приведу некоторые высказывания, которые я готов и поддержать, и ... преодолеть.
Термином "знак" охотно пользовался Ф.Ф. Фортунатов, который писал: "Язык представляет ... совокупность знаков главным образом для мысли и для выражений мысли в речи, а кроме того, в языке существуют также и знаки для выражения чувствований" [11]. Далее к назначению языковых знаков выражать мысли и чувствования присоединяется еще функция выражения отношений: "... звуки слов являются знаками для мысли, именно знаками как того, что дается для мышления (т. е. знаками предметов мысли), так и того, что вносится мышлением (т. е. знаками тех отношений, которые открываются в мышлении между частями ли мысли или между целыми мыслями)" [12]. Интересна мысль Фортунатова о взаимодействии разного типа знаков в языке, что перекликается с его учением о форме: речь идет о таких "принадлежностях звуковой стороны языка, которые сознаются (в представлениях знаков языка) как изменяющие значения тех знаков, с которыми соединяются, и потому, как образующие данные знаки из других знаков, являются, следовательно, сами известного рода знаками в языке, именно знаками с так называемыми формальными значениями: неформальные значения знаков языка в их отношении к формальным значениям языка называют значениями материальными ... или также реальными" [13].
К сожалению, этот интересный анализ, очень близко подводящий к структурно-системному пониманию языка, завуалирован типичными для времени Ф.Ф. Фортунатова психологическими характеристиками о "способности представлений звуковой стороны слов сочетаться между собой в процессе мышления в качестве заместителей, представителей других представлений в мысли" [14], где и "знаки" и "мышление" в целом переходят в область психологии, а "знаки" получают качество "представлений".
В.К. Поржезинский, следуя в несколько упрощенном виде мыслям своего учителя Ф.Ф. Фортунатова, добавляет один важный признак знака - "доступность внешнему восприятию" [15], что многими теоретиками знака не учитывается. И.А. Бодуэн де Куртене сознательно сужал понятие "знака" и потому не вводил его в определения: "Знак это то же, что метка, отличительный, произвольно нанесенный или хотя бы только произвольно отмеченный признак" [16]. Упоминаемое здесь у Бодуэна явление, конечно, относится к области семиотики, но, как мы увидим дальше, явно не применимо к характеристике языкового знака.
Самое существенное для теории знака находится во второй части "Logische Untersuchungen" Э. Гуссерля, в главе "Ausdruck und Bedeutung" [17]. Главные положения Э. Гуссерля состоят в следующем:
1. Всякое выражение (Ausdruck) есть знак (Zeichen).
2. Надо различать настоящие знаки (Zeichen) и "метки" (Anzeichen).
3. Настоящие знаки имеют значение (здесь берется то истолкование знака, которое противопоставляется "приметам", "меткам" типа узелка на платке, "чтобы не забыть").
4. В языковых знаках различаются разные интенции, коррелятивные направленности этих интенций, их "предметности".
5. Отсюда возникает теория того, что в знаке относится к "выражению" говорящего (Kundgabe), к номинативности (gegenstandlische Bezeihung) и собственно к значению (Bedeutung). Эти дистинкции Гуссерля нужны и лексикологам и фонетистам, не говоря уже о грамматистах.
6. Очень важным является различение Гуссерля: а) одно значение - разные предметы, б) один предмет - разные значения.
К первому относятся universalia - "лошадь", "человек"; ко второму - синонимика, которую определял еще В. Гумбольдт [18] довольно точно.
7. Самое важное по Э. Гуссерлю то, что знак направлен на что-то и что между языковым знаком и "меткой" мелом на двери тех, которых должны были убить разбойники в "1000 и одной ночи", есть принципиальное различие, которое Гуссерль обосновывает терминами Bedeutungsintendierend и Bedeutungserfullend.
Онтологически это различие несомненно присутствует. И тем самым язык никогда не может быть идентифицирован с кодом. Дальнейшее развитие мыслей, высказанных Гуссерлем о знаке, мы находим у К. Бюлера в его "Sprachtheorie" (Jenа, 1934), где идея целенаправленности позволяет автору понять различные функции языка:Ausdruckfunktion, Appelfunktion и Darstellungsfunktion и элементы языка, служащие для, Ausdruck Арреl и Darstellung, в частности - понятия симптома и сигнала как разнонаправленных фактов, которые материально могут быть тожественны. Самое важное у К. Бюлера то, что и симптомы и сигналы и еще "что-то" в языке прежде всего материал для Darstellungsfunktion, где язык и может выполнить свою главную функцию - коммуникативную.
Парадоксальным может прозвучать утверждение, что Ф. де Соссюр, выдвинув семиотику и включив в нее теорию знака, самоё теорию знака применительно к языку дал превратно [19]. Вот некоторые его дефиниции:
1. "Языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ. Этот последний не есть материальный звук, вещь чисто физическая, но психический отпечаток звука, представление, получаемое нами о нем посредством наших органов чувств: он - чувственный образ, и если нам случается называть его "материальным", то только в этом смысле и из противопоставления второму моменту ассоциации - понятию, в общем более абстрактному" [20].
2. "Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о "фонемах", их составляющих" [21].
3. "Языковой знак есть таким образом двусторонняя психическая сущность" [22].
4. "Языковой знак произволен" [23].
Из этих определений природа лингвистического знака не проясняется. "Чувственный образ" снимается невозможностью говорить. о фонемах, его составляющих; обязательная материальность знака растворяется в "двусторонней психической сущности" [24].
Интересные мысли о природе языкового знака были высказаны А. Соммерфельтом, С.И. Карцевским и другими, но я не могу детально входить в рассмотрение этих работ.
В 30-40-х годах XX в. в различных журналах Европы вновь разгорелась дискуссия о произвольности и непроизвольности языкового знака в связи с определениями, данными в работах Ф. де Соссюра. Дискуссия началась статьей Э. Бенвениста "Природа лингвистического знака" [25], где автор указывал, что отношение языкового знака и называемой вещи "произвольно", но внутри языка связь обозначающего и обозначаемого не произвольна, а "необходима",. так как это соединение представляет собой тесный симбиоз, где понятие является как бы "душой" акустического образа.
Э. Бенвениста в дальнейшем поддержали Э. Лерх в статье "О сущности языкового знака" [26], где автор рассматривает звукоподражания и ономатопеи и еще раз возвращается (вслед за Соссюром) к различию знака и символа, и А. Гардинер в статье "Анализ языкового знака у Ф. де Соссюра" [27], где высказана мысль, интерпретирующая данную дискуссию в античных терминах physei и thesei; автор также указывал, что Ф. де Соссюр и Э. Бенвенист понимают термин "произвольный" по-разному.
В защиту соссюровского тезиса о произвольности знака выступили Ш. Балли [28], П. Наэр [29] и особенно Н. Эйе [30].
Нам кажется, что прав был А. Гардинер, сопоставивший эту дискуссию с античным спором о physei и thesei, что подменяет проблему знака проблемой соотношения языка и действительности.
Таким образом, ни тезы Ф. де Соссюра о знаке, ни дальнейшая полемика вокруг его тез не приводят к уточнению понятия знака. Нам представляется, что мысли Ф.Ф. Фортунатова, Э. Гуссерля и К. Бюлера вернее фиксируют объект и дают более конструктивные положения.
Понятие знака обязательно для понимания языка вообще и синхронии в частности, и данное понятие требует от лингвиста точной дефиниции. Эти дефиниции можно, с точки зрения лингвистики, свести к пяти пунктам:
1. Знак должен быть доступен чувственному восприятию, как и любая вещь.
2. Знак не имеет значения, но направлен на значение в интенции, чем не обладает, например, слог.
3. Содержание знака не совпадает с его материальной характеристикой.
4. Содержание знака определяется его различительными признаками, аналитически выделяемыми и отделяемыми от неразличительных (дифференциальными от недифференциальных).
5. Знак и его содержание определяются местом и ролью данного знака в данной системе знаков аналогичного порядка.
7
Для уяснения соотношений синхронии и диахронии и для понимания самой синхронии необходимо также уточнить значение терминов "система" и "структура" (единства мнений здесь тоже нет). Эти два термина часто синонимируют, и некоторые языковеды даже предлагают иногда "обойтись одним"; думаю, что это неправильно. Я неоднократно в устных выступлениях и в печати предлагал сохранить эти два термина и размежевать их значения. Для меня система - это связь и взаимосвязь по горизонтали, а структура - это связь и взаимосвязанность по вертикали.
Система - единство (на основании взаимотожеств и взаиморазличий) однородных элементов, что объединяет фонетические, морфологические, лексические и синтаксические системы в пределах каждого яруса языковой структуры. Структура - это вертикальная ось, связывающая в единство различные ярусы целого. Отдельные детали в освещении данной проблемы приводятся ниже.
Многие "структуралисты" и даже "неструктуралисты" употребляют термин "структура" по аналогии с естественными науками. Аналогия (вещь, вообще говоря, хотя и полезная, но опасная) идет здесь от органической химии, геологии, чуть-чуть от физики и даже металлургии [31]. Структуры кристаллов и тому подобных материальных ценностей ничего общего не имеют с тем, что можно и должно называть "структура языка".
В языке есть периферия и внутреннее ядро. Принцип структуры позволяет вертикальной осью "просверлить" системные ярусы и создать новое единство: язык en bloc! В связи со сказанным выше представляется неверным также отожествление структуры-системы языка (и его "ярусов") с "механическим упорядочением".
В книге А.С. Чикобавы "Введение в языкознание" как раз имеется такое пояснение системы через "механическую упорядоченность" [32]. Думаю, что это не так. "Ни в коем случае нельзя подменять понятие системы понятием внешней механической упорядоченности ...; при внешней упорядоченности качество каждого элемента не зависит от целого (поставим ли мы стулья по четыре или по восемь в ряд и будет ли их 32 или 64 - от этого каждый из стульев останется таким же, как если бы он стоял один)" [33].
Сложнее вопрос о взгляде на "систему" в языке у американских ученых, следующих принципам прагматизма-бихейвиоризма. Остановимся на определении Л. Блумфилдом грамматики: "значимое устройство форм в языке". Можно ли понятие "система" подменить понятием "устройство", вытекающим из бихейвиористских установок Блумфилда?
Новые работы американских ученых как будто бы дают повод для оправдания бихейвиористского подхода к языку. Но можно ли "живую" спектрограмму или даже осциллограмму сразу сделать "лингвистической характеристикой"? Вряд ли. Интерпретация спектрограммы и осциллограммы требует большого лингвистического анализа и чисто лингвистической интерпретации. Иначе исследователь попадает из желаемого Sein в примитивный Schein и окажется во власти эмпирической "ленточки речи", которую можно резать ножницами, невзирая на структурные швы и характеристики, способные превратить Schein в Sein [34].
Примером такого подхода может служить также статья А.Н. Гвоздева по поводу случая к Ире и Кире [35].
На основании анализа, приведенного в моей статье "Фонологические заметки" [36], я считаю возможным утверждать, что не только фонемы, но и позиции соотнесены со смыслоразличением [37], а фонемы в языке существуют не только как элемент подвижного во времени ряда, как звено линейности, но как локализованный компонент морфем и слов.
Поэтому для определения и фонем, и позиций, и систем вариативности фонем в связи с разными позициями необходимо понимать исследуемый язык [38], а не полагаться на статистический критерий "встречаемости" (occurence) и "распределения" (distribution), чем готовы удовлетвориться некоторые представители американской дискриптивной лингвистики. Под каким бы обличьем ни проявлялась "механическая упорядоченность" или "устройство форм" - это лишь механическая регистрация связей структурно невзвешенных явлений.
8
Структура и структурность - общее свойство языков как особого явления действительности, варьирующееся лишь в зависимости от конкретного типа этой структуры (например, немецкий и китайский языки, арабский и тюркские и т. п.), но системность специфична не только для каждой группы родственных языков, но и для каждого индивидуального языка в отдельности (например, болгарский и русский, английский и немецкий - каждый раз в пределах близкородственной группы). Из этого положения следует, что такие "общие" для разных языков явления, как "родительный падеж" или "фонема t" в двух языках, каковы бы ни были их генеалогические отношения, никогда не являются тожествами (например, в русском и немецком), так как каждое такое явление имеет свой парадигматический ряд в своей системе и лишь через него получает характеристику единицы. Так, для характеристики русского родительного падежа необходимо понимать его связи с винительным, а в пределах самого родительного - возможности генитива и партитива, что не входит в характеристику немецкого, морфологически наиболее стойкого падежа - чистого генитива [39].
Фонема /t/ в русском коррелятивно противопоставлена, с одной стороны, фонеме /d/ (дифференциалу глухости - звонкости), тогда как эта же корреляция в немецком разыгрывается на оппозиции fortis - lenis, а с другой стороны, фонеме /t'/ (по дифференциалу твердости-мягкости), чего немецкая фонологическая система вообще не знает. Остальные корреляции, а также и некоррелятивные оппозиции у русского и немецкого /t/ могут и совпадать: /t/ - /ts/, /t/ - /s/, /t/ - /p/ и /t/ - /k/; ср. еще некоррелятивные оппозиции /t/ - /n/, /t/ - /x/ и т.п.
Не только фонетическая и грамматическая система каждого языка индивидуальна. Аналогичные свойства, хотя и несколько в другой мере и степени, проявляет и лексика. Это касается даже и интернациональной лексики, благодаря тому, что лексика существует не "сама по себе", а в структуре языка, т. е. она подчинена фонетическим и грамматическим нормам данной синхронии, независимо от своего происхождения; индивидуальность лексических систем разных языков обусловлена и разными путями развития переносных значений в каждом отдельном языке.
Системная характеристика слов через синонимию и омонимию, распределение смысловой "нагрузки" слов, что уже ясно показал Ф. де Соссюр на примере русского баран - баранина и французского mouton [40], - все это доказательства того, что языки как структурные совокупности систем и индивидуальны, и идиоматичны.
9
Проблема синхронических тожеств верно намечена Ф. де Соссюром в плане системы и в аспекте значимости (valeur). Однако структурной интерпретации синхронических тожеств мы у Соссюра не находим, а именно структурная интерпретация синхронических данных, выявляющая язык как целое, иерархически расчлененное, и является наиболее важным звеном в самом синхроническом аспекте.
Здесь мы можем встретиться с двумя понятиями: "ярус" и "уровень". Сейчас есть тенденция их синонимировать, однако это вряд ли целесообразно. Ярусы определяются через свои основные единицы - это ярусы синтаксический, лексический, морфологический, фонетический. Установление ярусов - первый акт иерархического расчленения целостной структуры языка, чем и обосновывается единство разнородных элементов структуры, так как высшая единица низшего яруса становится низшей единицей высшего яруса; при этом структурное качество этих единиц каждый раз меняется в связи с принадлежностью их к системе того или другого структурного яруса; и то, что не было тожеством в пределах низшего яруса, приобретает качество тожества в следующем, высшем ярусе.
Второй акт иерархического расчленения - это расчленение ярусов по уровням. В этом случае сохраняются единство и тожество единицы, но наличествует различие вариативных возможностей. Так, в фонологическом ярусе возможно различать фонемный уровень (состав фонем и их группировка) и фонетический уровень (систему варьирования фонем в связи с различием позиций). Это отнюдь не означает, что фонология и фонетика - две разные науки, как это утверждали К. Бюлер, Н.C. Трубецкой, С.K. Шаумян и некоторые другие фонологи. Наоборот, такой вывод нам представляется непринципиальным компромиссом нового и старого [41].
Поясним сказанное примером. Отдельные вариативы (т. е. вариации и варианты позиционного уровня фонологического яруса, как, например, в системе русского вокализма вариации и варианты типа: a, а, ae, …) не являются на данном уровне тожествами, но на фонемном уровне они образуют тожество фонемы /a/. Для следующего яруса - морфологического (учитывая и морфонологиче-ский уровень) - нужно только это тожество, так как для определения морфемы нужен только ее фонемный состав, взятый без учета позиций.
На уровне морфологического яруса флексия родительного падежа жены, зори, кости - тожество: флексия -и (в любой фонетической вариативности), а флексия тоже родительного падежа стола, коня, толя, края - другое тожество: флексия -а (опять же с любой фонетической вариативностью), но между собой эти две флексии на данном уровне не образуют тожества (так же, как нет тожества флексии -а в толя - род. пад. и Толя - им. пад.).
Следует оговорить, что на морфологическом уровне такие вариативы, как аффиксальные сверч-ок - сверч-к-а, волнен-и-j-э - вол-нен-j-а или корневые сон - сн-а, пек-у - печ-от и т. п., уже не тожества, так как состав фонем этих экземпляров морфем не тожествен, и совокупность всех вариантов данной морфемы лишь на следующем уровне морфологического яруса может быть приведена к тожеству [42]. На более высоком уровне морфологического яруса такие флексии, как -и и -а (род. над.), могут оказаться тожеством, что не касается флексии -а в толя и флексии -а в Толя, не сводимых к морфологическому тожеству, хотя фонематически - это как раз тожество.
Таким образом, благодаря системности и парадигматичности языковых явлений может возникать и обратное отношение, когда тожество низшего яруса или уровня перестает быть тожеством в высшем ярусе или на высшем уровне. Так, фонетическое тожество предударного гласного в форме взяла владимиро-поволжских и рязанских говоров при фонематическом анализе парадигматически разъясняется как нетожество, так как во владимиро-поволжских говорах наряду с взяла имеется несла и река (различение после мягких согласных (а), (о), (э) в предударном слоге), а в рязанских: взяла, нясла, ряка, где этого различительного противопоставления нет. Данный пример относится к уровням [43].
Наряду с этим в пределах одного языка (или диалекта) могут быть случаи, неразличимые на низшем уровне или в низшем ярусе и различимые в высшем: таково, например, произносительное совпадение двухморфемной формы жоще (образованной по модели прост - проще с чередованием [ст] - [щ]) и трехморфемной формы жостче (образованной по модели крепок - крепче с чередованием [ок] - [ч], что с предшествующим [ст] дает фонетически [щ], почему обе формы жоще и жостче произносительно совпадают в звучании [жощи] [44].
10
Вопрос о тожествах в диахронии не только не разработан у Ф. де Соссюра, но по существу даже и не намечен. Этот вопрос сложнее, чем тожество и нетожество применительно к синхронии, однако в его решении, в определении особой специфики диахронических тожеств и нетожеств, может быть, и кроется единственное оправдание диахронии в том виде, как она мыслилась де Соссюру, исходя из соотношений оси последовательности (см. выше).
Действительно, если мы, следуя мыслью по векам, элиминируем для рассматриваемого объекта горизонтальную ось и все внимание обратим на вертикальную ось (что было элиминировано в свою очередь в синхронии), то мы встретим целый ряд особых явлений, которым присуща историческая реальность и которые можно обработать в виде схем, где встретятся разные случаи. Я ограничусь примерами фонетического яруса, учитывая, однако, морфемы и слова:
1) полное диахроническое тожество, например древнерусское РЫБА и современное русское рыба;
2) диахроническое нетожество или неполное тожество, которое позднее как раз можно разъяснить как тожество и ... как нетожество: ГЫБЕЛЬ - гибель, ДУБЪ - дуб, где нет фактического совпадения древних ГЫ, У, и современных ги, у, но первые для эпохи А "стоят на месте" вторых эпохи Б.
Пока мы смотрим на эти явления с точки зрения соссюровской диахронии, следует поставить точку. Этот аспект, действительно, абсолютно противоположен и противопоставлен синхроническому, и ни о каком единстве синхронии и диахронии при таком аспекте речи быть не может. Всякое искусственное и насильственное их соединение оказалось бы элементарной логической ошибкой, а теоретическое провозглашение единства синхронии и диахронии осталось бы пустой декларацией, не подтверждаемой действительностью.
Возможен ли все же диахронический аспект в науке о языке? Возможен. Это допустимо теоретически, хотя бы исходя из рассуждений Ф. де Соссюра, и подтверждено давней практикой лингвистических исследований XIX в.
Однако сразу же надо сказать, что тезис Ф. де Соссюра о том, что синхроническая и диахроническая лингвистика - две разные науки, ни в какой мере не оправдан, если стоять на той точке зрения, что наука в ее автономности и специфичности определяется не методом, а онтологическими свойствами предмета.
Если же исходить при разграничении наук из примата метода, придется, очевидно, признать, что не только синхроническая и диахроническая лингвистика, но и сравнительно-историческое и описательное языковедение - разные науки.
11
Но главное для нас не в этом ошибочном выводе Ф. де Соссюра, а в том, достаточно ли ограничиться раздельностью синхронического и диахронического аспекта для построения истории языка или недостаточно. Думаю, что синхрония и диахрония в их антагонистическом отношении не исчерпывают проблематики данного вопроса. Здесь нужно что-то третье, чего де Соссюр не видел и не хотел видеть [45]. Это отнюдь не означает, что надо "примешивать" диахронию к синхронии: синхрония исчерпывается собой и ни в чем не нуждается. А история языка отнюдь не исчерпывается диахронией.
Проиллюстрируем поиски этого "третьего" примером из исторической фонетики русского языка. Если мы установим вертикальную ось от фактов "а" эпохи А до фактов "а1" эпохи Б, то здесь можно обнаружить разные решения "а1":
1) в качестве "а1" может оставаться "а": РЫБА - рыба;
2) "а" может действительно "превратиться" в "а1": ГЫБЕЛЬ - гибель;
3) "а" может "превратиться" в нуль: КЪНИГА - книга,
4) нуль может "превратиться" в "а": СРЕТАТИ - встретить.
Но все это еще очень далеко от истории языка и даже от исторической фонетики. Я думаю, что для того, чтобы подойти к истории языка (даже хотя бы на участке одного яруса языковой структуры, допустим, фонетического), необходимо каждый тип диахронического тожества два раза проверить по горизонтали: в эпоху А и в эпоху Б. Тогда диахронические тожества превратятся в историко-синхронические, и эти два момента очень и очень могут разойтись.
Так, соотношение РЫБА - рыба, полное диахроническое тожество при системно-фонематической интерпретации, даст уже не тожество, так как [ы] эпохи А было самостоятельной единицей, а [ы] эпохи Б - вариацией (и) (в связи с изменением отношений твердых и мягких согласных в системе русской фонетики) [46].
Таким же образом обратную интерпретацию получает отношение ГЫБЕЛЬ - гибель, т. е. можно установить фонематическое тожество этих произносительно разных фактов эпохи А и эпохи Б: в современном русском языке нет фонематической противопоставленности ни для звуков [г] и [г'], ни для звуков [ы] и [и], и если в эпоху А могло быть только сочетание [гы] и не могло быть сочетания [г'и], то в эпоху Б, как раз наоборот, возможно сочетание [г'и] и невозможно сочетание [гы].
На этих примерах мы видим, что неподвижное как диахроническое тожество РЫБА - рыба "пришло в движение" при синхронной проверке, и, наоборот, явно "двигавшееся" ГЫБЕЛЬ - гибель при синхронном анализе "останавливается" и получает качество большего исторического тожества, чем это было понятно из диахронии.
Для таких фактов, как диахроническое нетожество юса большого и у или ять и е, синхронический анализ даст новые понятия конвергенции, т. е. совпадения двух единиц эпохи А в одной единице эпохи Б, наряду с возможностью и дивергенции, т. е. с расщеплением одной единицы эпохи А на две единицы эпохи Б - например, для [u] английского и его "расщепления" на [u] и [a]: put и but "по большому передвижению гласных".
Понятия конвергенции и дивергенции при чистом диахроническом сопоставлении тожеств точек вертикальной оси, "на которой никогда нельзя увидеть больше одной вещи зараз" [47], не могут быть установлены, так как здесь надо видеть "больше одной вещи зараз".
И не диахронией, а последовательными синхроническими "горизонтами" диахронических фиксаций мы можем определить, что произошло в истории языка, когда субституируется только наполнение элементов модели (германский Lautverschibung), когда происходит смещение самой модели great vowel shift в английском или перестройка фонематической модели русского консонантизма и вокализма после "падения глухих" и т. п.). Это касается всех структурных ярусов языка: и фонологического, и грамматического, и даже лексического. При подобней точке зрения не возникает единства синхронии и диахронии, а обе они по-разному служат для построения истории языка.
Таким образом, решающий в описательной лингвистике синхронический аспект, вводимый сразу и непосредственно, является решающим и в исторической лингвистике, где он вводится не сразу, а через посредство предшествующей диахронии, которая сама по себе не может быть ни решающей, ни полноценно противопоставленной синхронии.
Думаю, что так и только так можно преодолеть пресловутую, чисто диахроническую Sprachgeschichte младограмматиков, которая не является подлинной историей языка и которую никак нельзя декларативно и механически сопрягать с системностью и структурностью, что, к сожалению, все еще часто имеет место в различного типа лингвистических сочинениях [48].
12
Отмеченная выше общая синхроническая целеустремленность лингвистики, вытекающая как из основной функции языка - быть орудием общения для тех, кто не собирается исследовать язык, его изменять или переделывать, а хочет, может и должен им пользоваться, чтобы быть членом данного общества, - так и из системно-структурных свойств самого языка в его данности и его онтологической сущности, в описательной лингвистике может иметь различное направление в зависимости от непосредственного объекта целенаправленности.
Так, обучение родному языку в школе ("овладение нормами синхронии своего языка"), где учатся и не будущие лингвисты, не лингвотехники, не лингвотерапевты, а просто говорящие люди - "языконосцы" (в чем существенно отличие преподавания родного языка в школе от преподавания физики, химии, биологии, не говоря уже о технике, где налицо иная телеология), не то же самое, что обучение "иностранному языку", где очень большую роль играет сопоставительный метод, базирующийся на двуплановости двух синхроний: "свое" - "чужое". Так же как и принципы составления синхронного описания языка в двуязычном словаре ("Очерк грамматики такого-то языка" - жанр весьма нужный и плодотворно прогрессирующий в советских изданиях, чего, как правило, не было в изданиях дореволюционных) не то же самое, что принципы составления практического учебника данного языка, учитывая опять же, является ли данный учебник учебником родного языка или учебником чужого языка.
По-разному используется синхрония:
1) для алфавитного строительства и для рационализации орфографии (в основе - фонетика и морфология);
2) для решения вопросов практической транскрипции в картографии, библиографии, практике переводческой работы и т. п. (в основе - лексикология и фонетика);
3) для препарирования языка применительно к задачам машинного перевода - с дифференциацией письменной и устной формы перевода (в основе всегда лексика, но только через грамматику с преобладанием то морфологии, то синтаксиса, в зависимости от строя языка, и либо графической подачи текста, либо фонетического членения речи);
4) лингвистическое осмысление искусственных языков не только теоретически связано с чистой синхронией, но и практически не может расшириться за пределы синхронии, так как эти языки лишены "естественного" развития. Это - языки-нормы, они могут обогащаться лексически, регулироваться и реформироваться грамматически и фонетически, но не могут развиваться. Если и бывает якобы "диалектное" дробление искусственного языка, как это, например, случилось с "эсперанто" ('надеющийся') в 1907-1908 гг., когда один из его пропагандистов - де Бофрон - стал отступником и прокламировал первоначально язык "аджуванто" ('вспомогательный'), позднее "идо" ('потомок'), то это одна видимость. Здесь нет элементов, связанных с историей языка: звуковых законов, конвергенции и дивергенции, изменения позиций, закономерных противоречивых сочетаний и борьбы в грамматике синтетических и аналитических способов и их "естественного преодоления" и т. п., а также явлений аналогии, переносов значений и сдвигов лексических пластов.
Я упомянул далеко не все соприкасания синхронии с реальными нуждами действительности, как, например, звукопроводимость трактов (телефония, радио, звуковое общение в условиях воздушных или подводных "шумов" и т. д.). Все это может представить сюжет особой статьи. Ясно здесь лишь одно: во всех указанных частных целенаправленностях, при всех различных ее "поворотах" возможен только лишь один аспект - чистая синхрония.
13
Приведенные утверждения как об общей целенаправленности лингвистики, так и о частных "поворотах" этой целенаправленности (что само по себе не нуждается в снисходительных извинениях, что-де "разве это подлинная наука?", "разве для того сделали свой великий вклад в нашу науку Бопп, Гримм, Гумбольдт...?", "разве в этом прогресс?" и т. п.) отнюдь не исключают иных целенаправленностей, которые - в том числе и сравнительно-исторический метод - все же всегда будут вторичными по отношению к языку как прямому предмету науки. Такие ненужные "говорящей массе" явления, как "передвижение согласных", "сдвиги гласных", "судьба юса или ятя", "возникновение славянских или романских аффрикат", "смена временного разнообразия видовыми парадигмами", "сокращение именной парадигмы" или выход из употребления дательного самостоятельного и, наоборот, развитие относительного подчинения, - могут и должны занять исследователя языка. Но решающим для правильного исторического понимания будет, как это указывалось выше, синхронический аспект диахронически найденных явлений.
14
Можно ли лингвистам на основании всего сказанного либо "снять" время вообще и встать на путь "ахронизма", либо всегда подчеркивать власть времени и перестать различать сосуществующее в системе и следующее одно на смену другого, т. е. встать на точку зрения "анахронизма" в том смысле, как этот термин употреблял А.И. Смирницкий? [49] Нет. Сознательный отход в известных аспектах лингвистического исследования от "хроноса" не означает вообще исключение "хроноса". Поэтому-то и неправы те, кто проповедует, с одной стороны, "панхронию", а с другой - "ахронию".
Панхронисты готовы снять "хронос" во имя якобы общих, все-временных и всеместных законов, управляющих "жизнью языка", т. е. по существу игнорировать любое время и любое место как условия существования языков... Это относится и к М. Граммону с его "законом более сильного звука", и к Дж. Бонфанте с его утверждением, что переход х в з предпочтительнее, чем переход з в х (что опровергается хотя бы исторической фонетикой славянских языков), а в целом это возврат к Ф. Боппу и А. Шлейхеру. "Ахронисты" готовы вообще изъять язык из любого времени и видеть в нем только "код", определяемый встречаемостью и распределением.
На все это может быть только один ответ: не только "диахрония", но и "синхрония" - все-таки всегда "хрония".
Любая "синхрония" исторична, исторически реальна и идиоматична данному индивидуальному языку для данного места и времени; только при лингвистическом анализе момент времени в ней приводится с нулевым показателем.
То, что изложено у Соссюра как "диахрония", требует дальнейших разъяснений и прежде всего, как это ни парадоксально, своего синхронического осмысления, так как история языка не может быть изложена как сюита диспаратных фактов ("история а", "история родительного падежа", "история слова М" и т. п.), потому что в любой "хронии" язык всегда остается системой и структурой и "факты" языка обладают подлинной исторической реальностью лишь как члены системы и структуры. И это понимание нужно не только лингвистам-теоретикам в их спорах, но и каждодневной практике языка, без чего мы, лингвисты, не сможем быть строителями подлинной жизни: "жизни всем и для всех".
Список литературы
1. Речь В.В. Маяковского на открытии РЕФа, 8.Х.1929 г. По отчету "Литературной газеты", опубликованному П.И. Лавутом в статье "Маяковский едет по Союзу" (Знамя. 1940. № 6-7. С. 300).
2. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933. С. 95; см. также: Реформатский А.А. Введение в языкознание. М., 1960. С. 31-32.
3. Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. 4-е изд. М., 1941. С. 59.
4. Бодуэн де Куртене И.А. Введение в языкознание. 4-е изд. (литографир.). СПб. 1914. С. 41.
5. Бонфанте Дж. Позиция неолингвистики. - В кн.: Звегинцев В.А. [сост.]. Хрестоматия по истории языкознания XIX-XX веков. М., 1956. С. 303.
6. Пизани В. Этимология. История - проблемы - метод. М., 1956. С. 43.
7. Jakobson R., Halle M. Fundamentals of language. The Hague, 1956. Здесь сделана попытка перенести спектрографическую регистрацию внешних показателей речи для определения фонологической системы языка.
8. Данное замечание о младограмматиках касается в основном работ общетеоретического характера и не относится к тем работам, которые посвящены конкретным вопросам описания диалектов или установления соответствий между родственными языками в сравнительно-историческом плане.
9. Я имею в виду прежде всего лекцию Ф.Ф. Фортунатова "О преподавании грамматики русского языка в средней школе". См.: Фортунатов Ф.Ф. Избр. тр. М., 1957. Т. 2
10. Соссюр Ф. де. Указ. соч. С. 88.
11. Фортунатов Ф.Ф. Сравнительное языковедение. - Избр. тр. М., 1956. Т. 1. С. 111.
12. Там же. С. 117.
13. Там же. С. 124.
14. Там же. С. 117.
15. Пoржезичский В.К. Введение в языковедение. 4-е изд. М., 1915. С. 7.
16. Бодуэн де Куртене И.А. Указ. соч. С. 17.
17. Работы Э. Гуссерля здесь используются только с точки зрения анализа знака: феноменологическую и гносеологическую проблематику Э. Гуссерля автор не рассматривает.
18. См.: Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода. В кн.: Звегинцев В.А. Хрестоматия... С. 85.
19. Ф. де Соссюр никак не пользовался анализами Э. Гуссерля; полагают, что он и не был с ними знаком.
20. Соссюр Ф. де. Указ. соч. С. 77-78.
21. Там же. С. 78.
22. Там же.
23. Там же. С. 79.
24. Критику этого "панпсихизма" см. в кн.: Смирницкий А.И. Объективность существования языка. М.: Изд. МГУ, 1954.
25. Benveniste E. Nature du signe linguistique // Acta linguistica. Copenhague, 1939. Vol. 1. Fasc. 1.
26. Lehr E. Vom Wesen des sprachlichten Zeichens // Acta linguistica. Copenhague, 1939. Vol. 1. Fasc. 1
27. Gardiner A. De Saussure's Analysis of sign // Acta linguistica. Copenhague, 1940. Vol. IV. Fasc. 3.
28. См.: Ваllу Ch. Sur la motivation de signes linguistique // Bulletin de la Societe de linguistique de Paris, 1940-1941. Vol. 41. № 121.
29. См.: Naert P. Arbitraire et necessaire en linguistique // Studia linguistica. Lund. Copenhague, 1947. № 1.
30. Ege N. Le signe linguistique est arbitraire // Travaux de cercle linguistique de Copenhague, 1949. Vol. V.
31. См., например: Брёндаль В. Структуральная лингвистика // 3вегинцев В.А. Хрестоматия... С. 415.
32. См.: Чикобава А.С. Введение в языкознание. М., 1952. Ч. I. С. 55.
33. Реформатский А.А. Введение в языкознание. С. 26.
34. Именно в этом отношении вызывают сомнения многие положения в работах: Jakobson R., Fant C.G.M. , Halle M. Preliminaries to speech analysis. Massachusetts, 1952; Jakobson R., Halle M. Op. cit.
35. См.: Гвоздев А.Н. О фонологии смешанных фонем // Изв. ОЛЯ АН СССР. 1953. Вып. I. С. 51-52.
36. ВЯ. 1957. № 2.
37. См. интересные мысли Н.С. Трубецкого о "пограничных сигналах как одной из функций фонем" в его работе "Grundzugе der Phonologie" (ТСL.Р, 7. 1939).
38. Как это понимать, подсказывает Б. Трнка, который совершенно правильно считает, что "фонемный анализ любого языка можно в конце концов проводить и без помощи лексического значения слов, зная, конечно, разделение речи на слова и морфемы" (см.: Trnka B. Urcovani fonemu 1954. № 7. С. 21), т. е. совершенно ясно, что для определения фонем в таком-то языке неважно, называется ли дуб - дубом, а дурак - дураком, а важно, что первичные элементы фонемы, не имеющие своего значения, ко в отличие от слогов имеющие интенцию на значение, являются "первоэлементами" морфемы, единицы, обладающей значением и принятой уже в синедрион "семасиологии", что не свойственно фонеме. А для этого надо знать не только чисто фонетические позиции, но и морфематические, т. е. где, в каких морфемах, на каких местах и как и зачем "стоит" данная фонема. Лексическое же значение здесь, действительно, ни при чем.
39. См.: Jakobson R. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre // TCLP, 6 , 1936.
40. См.: Соссюр Ф. де. Указ. соч. С. 115. В русском переводе соотношения французского mouton сопоставляются с русскими баран - баранина, тогда как в подлиннике имеется сопоставление с английскими mutton - beef, но это не изменяет тему разговора. Это - те же отношения.
41. См. по этому поводу статьи: Аванесов Р.И. К вопросу о фонеме // Изв. ОЛЯ АН СССР. 1952. Вып. 5; Реформатский А.А. К проблеме фонемы и фонологии // Там же.
42. Сравним в связи с этим неправильную трактовку данного вопроса у некоторых американских структуралистов. Так, 3.С. Харрис, Д. Трегер и другие последователи Л. Блумфилда безоговорочно отожествляют флексию -еn в охеn и флексию -s в cows, а Ю.А. Найда отожествляет префикс ех- (ех-рresident) с флексией глаголов прошедшего времени -ed (turned), исходя из положения, что а) они имеют то же значение, б) никогда не встречаются в одном и том же лингвистическом окружении и в) по диапазону совпадают с противопоставленной им альтернантой. См. подробнее об этом в ст.: Реформатский А.А. О соотношении фонетики и грамматики (морфологии) // Вопросы грамматического строя. М., 1955. С. 110-111.
43. За уточнение примеров приношу благодарность О.Н. Мораховской, выступавшей в прениях по моему докладу на дискуссии.
44. См. подробнее в ст.: Реформатский А.А. Согласные, противопоставленные по способу и месту образования, и их варьирование в современном русском литературном языке // Докл. и сообщ. Ин-та языкознания АН СССР. 1955. Вып. 8. С. 18-19. Форма жоще имеется у Н.С. Лескова в рассказе "Штопальщик" (гл. 8) .
45. См.: Соссюр Ф. де. Указ, соч. С. 95-103.
46. См. подробнее: Аванесов Р.И. Из истории русского вокализма. Звуки i и у // Вестн. МГУ. 1947. № 1.
47. Соссюр Ф. де. Указ. соч. С. 88.
48. В связи с этим мне кажется правильным высказывание Р.О. Якобсона: "Таким образом, синхронические анализы должны быть компасом для языковых изменений, и, наоборот, языковые изменения могут быть поняты только в свете синхронических анализов" (см.: Jakobson R., Halle M. Op. cit. Р. 51).
49. Смирницкий А.И. Так называемая конверсия и чередование звуков в английском языке // Иностр. яз. в шк. 1954. № 5. С. 25.
50. А.А. Реформатский. Принципы синхронного описания языка.
|
