Ольга Панова
Жизнь и смерть давно беру в кавычки
Как заведомо пустые сплеты.
М. Цветаева. «Новогоднее»
Миф Рембо
Я есть некто другой.
Je est un autre.
Письмо А. Рембо Ж. Изамбару от 13.05.1871
20 октября 2004 года уроженцу городка Шарлевиля Жану Николя Артюру Рембо, французскому поэту и негоцианту, исполнилось 150 лет. Рембо и по сей день остается одной из самых загадочных фигур в мировой литературе. Как известно, все, созданное «поэтом-подростком», было написано в три с лишним года — первые его стихи были напечатаны в местном журнале в 1870 году, последнее, как предполагают, его произведение — «Сезон в аду» — было завершено в 1873 году, то есть когда Рембо еще не исполнилось девятнадцати. При этом за три года поэт Артюр Рембо прошел путь, вместивший в себя три века французской поэзии — от классических «александринов» до верлибра и «стихотворений в прозе», предвосхищавших эксперименты сюрреалистов. Жизнь Артюра Рембо и две его смерти — смерть поэта в двадцатилетнем возрасте и физическая смерть в 37 лет — породили множество легенд и предположений. Р. Этьембль, пожалуй, самый авторитетный знаток проблемы, автор фундаментального труда на эту тему под названием «Миф о Рембо»1, исследует несколько таких «мифов». В их числе — Рембо — «мистик и визионер», Рембо — «проклятый поэт», Рембо — «поэт-дитя», Рембо — «коммунар и коммунист», Рембо — «сюрреалист», Рембо — «богоборец и ересиарх», Рембо — «истинный католик», Рембо — «гомосексуалист», Рембо — «африканский миссионер, политик и дипломат», Рембо — «торговец и буржуа» и проч.
Загадка Рембо, над которой уже полтора столетия трудятся многочисленные интерпретаторы, связана с неким очевидным и в то же время трудноопределимым зазором между созданными им текстами и его биографией, то есть между «жизнью» и «литературой». Характерно, что текст при этом рассматривается как «свидетельство», своего рода документ, а зазор между этим «свидетельством» и дошедшими до нас фактами биографии заполняется при помощи воображения интерпретатора.
«История Рембо» в силу предпочтений исследователя или в пылу полемики часто подверстывается либо под данные «свидетельства» — поэтического текста, либо под данные биографии, и в итоге две ипостаси Рембо — поэта и человека — вступают в конфликт. Это отчасти объясняет, почему критические исследования о Рембо в большинстве своем строятся по законам детективного жанра: каждый критик старается «докопаться до истины», открыть «настоящего Рембо»; при этом обычно из всего набора возможных интерпретаций, которые предлагает исходный материал — жизнь и творчество изучаемого автора, выбирается лишь одна версия, которая и начинает доминировать над остальными, превращаясь под пером очередного исследователя в единственный ключ к истине. Так возникает образ «многоликого Рембо», предстающего перед нами со страниц литературоведческих трудов и биографий, которые стремятся разложить миф Рембо на составляющие, а затем выбрать что-то самое «главное» или «истинное». Однако то впечатление загадочности, феноменальной сложности, которое оставляет Рембо, не есть свойство одного, пусть и необыкновенного человека. Источники этой загадки — в качестве переходности, которое отличает фигуру этого поэта эпохи fin de siècle, связавшего два столетия — эпоху романтизма и ХХ век, где его ждали новые «приключения»: в новом веке он был принят как «свой» в числе прочих сюрреалистами, рок-поэтами и психоделической культурой.
Строки из Марины Цветаевой, вынесенные в эпиграф к настоящей статье, показались нам очень емким, афористическим выражением идеи, которая имеет непосредственное отношение к посмертной судьбе Артюра Рембо, поскольку они в поэтической форме выражают побудительный мотив этого небольшого исследования — стремление раскрыть или, по крайней мере, сделать видимыми многочисленные «кавычки», которыми для современного культурного сознания окружены такие слова, как «смерть», «жизнь», «текст», «творчество».
Поэзия и жизнь
Настоящей жизни нет и в помине. La vrai vie est absente.
А. Рембо. «Сезон в аду»
Переходное качество поэзии Рембо — общее место. Но оно видно не только в его стремительном движении от александрийского стиха к алхимическим опытам «Озарений». Феномен Рембо позволяет увидеть характерную для рубежа веков динамику соотношения между литературой и биографией, личностью и персоной автора, словом — между жизнью творца и его творением, между автором как человеком и «отпечатком человека» в созданном им тексте.
Начало легендам о Рембо было положено еще при его жизни. Прошло десять лет с того момента, когда Рембо поклялся, что не напишет больше ни одной поэтической строчки, и в середине 1880-х новое поколение «проклятых поэтов» сделало из Рембо своего кумира — молодые поэты, символисты и декаденты, уже сотворили из Рембо миф и приписывали ему различные стихотворения — например, сонет «Потерянный яд», который, как выяснилось впоследствии, был написан Жерменом Нуво (не исключено, правда, что Рембо помог своему молодому другу довести это произведение до совершенства). В середине 1880-х годов появляется целая серия мистификаций в журнале «Décadent» — ряд стихотворений, якобы сочиненных Рембо, настоящими авторами которых были М. дю Плесси, Л. Тайяд и другие шутники, принадлежавшие к уже следующему, более молодому поколению поэтов. Тогда проказы этих мистификаторов принялся разоблачать Поль Верлен, поскольку его друг Артюр уже почти десять лет находился в Африке и не мог ничего сказать в свою защиту. Одна из первых крупных мистификаций, возникших вокруг имени Рембо, принадлежит Стефану Малларме, полагавшему, что гениальный поэт не мог так просто распроститься с музами — наверняка, находясь в Африке, он сочиняет поэму, которая превзойдет все, написанное им прежде. Поиски этой мифической «африканской поэмы» Рембо продолжались чуть ли не до середины ХХ века.
Лидер символистов Стефан Малларме в эссе «Артюр Рембо» и в переписке с мадам Рембо, матерью Артюра, представляет его жизнь как ряд прекрасно сыгранных эксцентрических театральных сцен. Жесты и поступки Рембо, непосредственные, не скованные никакими условностями, всегда выражавшие сильное душевное движение, повергают в смятение «принца поэтов», для которого слово, текст были единственным средством экспрессии. Первое, очевидное стремление Малларме — вписать Рембо в некие установленные литературные рамки, представить его как символ новой моды, нового поколения интеллектуалов-анархистов, многие из которых посещали знаменитые вторники.
Описывая «поэта-подростка», Малларме обращает внимание на грубую красную кожу рук Рембо, а затем напоминает, что этими огромными неуклюжими руками крестьянина были написаны прекрасные стихи. Складка губ Рембо — «недовольная и насмешливая»; с этих губ срываются язвительные речи и непристойности — но и рассказы о волшебных грезах и видениях. При помощи синекдохи — фиксации на руках и рте, телесных органах, участвующих в создании поэтического текста, — Малларме формирует метафорический образ «тела поэта», замещая описание физического облика Рембо описанием его как автора. Для Малларме характерна тенденция говорить о Рембо скорее как об источнике поэтического текста, нежели как о живом человеке. При этом Малларме остро ощущает дистанцию, существующую между ним, преподавателем, работником умственного труда, «принцем поэтов» — и блестящим, но маргинальным явлением, каким был «беспокойный», асоциальный и невоспитанный «поэт-под-росток», проведший вторую часть жизни в забытых Богом местах и умерший пятью годами ранее в марсельском госпитале.
Малларме одновременно ощущает странную притягательную силу мифа Рембо и в то же время чувствует себя скандализованным, испытывает неловкость, смущение и все время стремится «закамуфлировать», «причесать» этот миф, заключить (хотя бы отчасти) в какие-то принятые литературные рамки. Малларме старается интерпретировать жизнь Рембо как литературный факт, а его разрыв с поэзией — как «речевое самоустранение»2, деперсонализацию, растворение автора в тексте. Потому Малларме отказывается верить, что Рембо навсегда распростился с литературой, и поддерживает легенду о существовании ненайденной «африканской поэмы». В конце эссе происходит возвращение изгнанного поэта или торжество «безликого духа» автора. Этот «безликий дух», видимо, символизирует победу литературы, поэзии над странной, скандальной, экзотической жизнью Артюра Рембо.
Малларме, с его очевидным «креном» к «текстуализации», «олитературиванию» образа Рембо, не одинок: целая плеяда критиков (Р. Этьембль, М. Рихтер, Ж. Ришер, Ц. Тодоров, структуралисты и мн. др.) предлагают виртуозный анализ поэзии Рембо вне (или почти вне) связи с его биографией. В этом случае биографические данные привлекаются для нужд текстологического анализа и истолковываются столь же метафорически, как и поэтический текст. Но наряду с «высоколобой» критикой существует, пожалуй, еще более многочисленная армия исследователей, которых интересует в первую очередь биографическая легенда.
Книги первых биографов Рембо, легшие в основу этой легенды, можно условно разделить следующим образом:
1 Четыре «канонических евангелия»: от сестры поэта Изабель Рембо и ее мужа Патерна Берришона, от Поля Верлена, от друга детства Эрнеста Делаэ и от лицейского учителя Жоржа Изамбара.
2 Ряд «апокрифов» — свидетельства друга детства Луи Пьеркена, Альфреда Барде — главы торгового дома «Барде и К», представителем которого и был Рембо в Эфиопии, Эдмона Лепеллетье — друга и биографа Верлена, сослуживцев и знакомых Рембо в Африке — Армана Савуре, Альфреда Ильга, путешественника по Африке Жюля Борелли и др.
3 Сюрреалистский и, шире, литературный миф о Рембо — помимо А. Бретона, Р. Десноса, Э. Рейно, Ф. Супо, Р. Жильбер-Леконта, это и такие литераторы—поклонники «поэта-ясновидца», как Жан Кокто, Поль Клодель, Франсуа Мориак и многие другие.
4 Позднейшие «глоссы» — Рембо в литературной критике ХХ века от М. Кулона и Ж.-М. Карре до современных работ.
Мистификация, начатая первыми биографами — родственниками и друзьями поэта, — предопределила в основных чертах весь корпус мифов о жизни и личности Рембо. Причины этого мистификаторства лежат на поверхности: слишком глубоко оказались затронуты личные интересы биографов и слишком велика была степень их вовлеченности в историю этой жизни. Конечно, трудно требовать беспристрастности и объективности от очевидцев, тем более связанных с героем их повествования дружескими и родственными узами. Когда Патерн Берришон описывает блестящую карьеру Рембо на поприще негоцианта, а Изабель Рембо ангелизирует брата, объявляя его «истинным католиком», «добрым христианином»3, когда Верлен акцентирует внимание на успехе, которым его друг пользовался у женщин, — эмоциональные корни этих предпочтений понятны. Печально, однако, другое: слишком часто первые биографы-очевидцы претендуют на обладание истиной в последней инстанции, объявляя канонической только свою версию, по определению, глубоко субъективную и эмоционально окрашенную.
Такая установка проскальзывает в частых декларациях Верлена: «Уж я-то знал Рембо», «Я знал Рембо, как никто другой»4; ту же интонацию легко услышать в том предисловии, которое учитель Рембо Жорж Изамбар предпослал своей книге «Рембо, каким я его знал»5. Совсем неприкрыто и агрессивно этот пафос выражен в переписке Изабель Рембо, которая убеждена, что только она обладает правом на создание мемуаров о поэте: «Что касается биографии, здесь возможно единственное решение: это только мое право; все, что делают другие, я отрицаю как ложь и оскорбление памяти покойного; я требую от них, чтобы они не тревожили его прах...»6
Легенда о Рембо получила продолжения в начале ХХ века — именно тогда появляются книги М. Кулона 7, беллетризованная биография «Жизнь и приключения Жана Артюра Рембо» Жана-Мари Карре — один из первых «бестселлеров» о Рембо 8. Наконец, сюрреалисты дают теоретическое обоснование этому интересу к его жизни: подобно Малларме, они видят жизнь Рембо как серию блестяще разыгранных гротескных представлений, но, в отличие от Малларме, этот эксцентричный спектакль они объявляют эстетически самоценным — первым образцом сюрреалистического творчества.
Идея эстетической самоценности биографии рождает желание «раскопать» реального Рембо, прорваться сквозь литературный факт и «литературное обличье» автора к настоящим жизненным фактам и личности Артюра Рембо. Появляются «исследования-детективы» Ива Бонфуа, Станислава Фюме, Марио Матуччи, Пьера Гаскара, Энид Старки и мн. др., издания, тяготеющие к массовой литературе, вроде книг Ф. Обонн с многообещающим названием «А. Рембо — жизнь, полная страстей», а также «фантазии на тему Рембо», например опус К. Жасмена «Обаятельный мерзавец Артюр Рембо» или очерк Д. Ногеза «Три Рембо»9.
Думается, бессмысленно негодовать по поводу нашествия китча, который в ХХ веке не щадит и давно умершего «поэта-подростка» с его экзотической жизнью и странным характером. Видимо, что-то в Рембо делает возможным (или даже провоцирует) и такое отношение. Сам Рембо, судя по всему, не придавал особого значения выработке своего «имиджа» и не трудился над созданием биографической легенды. Но тем не менее это было сделано за него.
Так мы встречаемся с другим Рембо, который удивительно удачно вписывается в эстетику массовой культуры ХХ века. Мы уже отмечали, что она является харизматической par excellence. Внимание к личности творца, стилизация себя в соответствии с культурно обусловленным набором амплуа, порожденные романтизмом, на рубеже веков приводят к стремлению слить воедино жизнь и творчество, создать «третье измерение», где смещены, перепутаны реальность и воображение.
Поэт, его личность, его жизнь начинают восприниматься как пример «идеальной жизни», некий инвариант; возникает феномен жизнетворчества, которое ценится не меньше, чем творчество литературное. Постепенно Рембо начинает становиться «звездой» — вернее, прообразом звезд и культовых фигур ХХ века — кинозвезд, поп- и рок-звезд. Именно в этих видах массовой культуры эффект строится, во-первых, на харизме «звезды» (не важно, что делается, главное — кто делает), а для поддержания интереса используется биографическая легенда — слухи, анекдоты, скандалы; во-вторых, важно отождествление личности «звезды» с ее амплуа — культурно обусловленной ролью.
Думается, что Рембо в известной степени можно назвать «протозвездой» — во всяком случае, его сделали таковым даже без его собственного сознательного участия. Это, безусловно, отражало потребности и запросы аудитории рубежа веков, искавшей в поэте идеальное единство литературной и личностной биографии. Рембо, считавший поэта лишь медиумом, который транслирует некое полученное откровение, оказывается избранным, условно говоря, на роль «скандальной звезды», разыгравшей свою жизнь как блестящий спектакль под свист и аплодисменты галерки.
Однако и этой странностью двуликого Рембо, принадлежавшего одновременно и «высоколобой» и нарождающейся массовой культуре, не исчерпывается его загадка. У Рембо есть и «третий лик», связанный с созданной вокруг его имени обширной агиографией и мифологией. Рембо постепенно становится для современного культурного сознания чем-то вроде «фокуса ожиданий» или «всем для всех» — словно манекен, который можно нарядить в любую одежду, или актер, который легко надевает любую личину, но никогда не показывает публике свое истинное лицо.
Post mortem:
Рембо
и
симулякр
Est-il d’autres vies?
Кто знает, ждут ли нас иные жизни?
А. Рембо. «Сезон в аду»
Книга Доминика Ногеза «Три Рембо» (1986)10 доказывает, что обаяние личности Рембо и интерес к его жизни не ослабели и «загадка Рембо» продолжает волновать и наших современников. Книга написана в стиле традиционного литературоведческого исследования, снабжена необходимыми документами, включая портреты Рембо, датируемые 1921 и 1931 годами, письмо Томаса Манна к Рембо 1931 года, фотокопию рукописи шедевра Рембо «Черное евангелие», созданного им в 1925 году. Читателю, которого все это застает врасплох, может действительно показаться, что он набрел на изложение новооткрытых фактов, кардинально меняющих все наши представления о поэте. Оказывается, Рембо вовсе не умер в 1891 году в марсельской больнице, но дожил до 1937 года. В начале 1890-х он инкогнито вернулся из Африки в Париж, где в течение примерно двух лет доводил до совершенства свой шедевр, начатый еще в Абиссинии, — большое прозаическое произведение «Африканские ночи». В 1893 году после публикации этого романа состоялось триумфальное возвращение Рембо в литературу. Между 1893 и 1937 годами Рембо создал еще целый ряд шедевров, главным образом в прозе, был избран во Французскую Академию, совершил ряд путешествий — в Америку, в Китай, дал несколько интервью — словом, обрел статус знаменитости, живого классика и почетного гражданина. Рембо успел два раза жениться — на Луизе Клодель, дочери своего большого поклонника поэта Поля Клоделя, а затем, после смерти первой супруги, на молодой исследовательнице своего творчества англичанке Энид Старки. Рембо состоял в переписке и общался со многими известными литераторами ХХ века из самых разных стран — с Томасом Манном, Марселем Швобом, Фернандо Пессоа. Сложные отношения связывали его с сюрреалистами и футуристами — Рембо вначале сблизился с ними, но затем принципиальное различие в ценностях и творческих установках стало брать верх, и пути их разошлись. По произведениям Рембо снимали кино, он посещал конгрессы писателей, публично высказывался по самым злободневным современным вопросам, но в последние годы, устав от суеты и мечтая о спокойной жизни добропорядочного рантье, отбыл в Шарлевиль, где его навещали совсем молодые литераторы, вроде Пьера де Мандьярга. Там, на родине, Рембо и скончался в преклонном возрасте (83 года!), прожив долгую, насыщенную событиями жизнь.
В «Трех Рембо» воспроизводятся все типичные черты академического дискурса, начиная от стиля и характерных оборотов речи и заканчивая множеством ссылок и обширной библиографией. Цитируемые источники можно разделить на три вида:
1 Подлинные (их подавляющее большинство). Это, в первую очередь, книги мемуаристов — Э. Делаэ, И. Рембо, П. Берришона, Ж. Изамбара, известных и не очень известных исследователей творчества Рембо — Жюля Муке, Антуана Адана, составителя тома «Полное собрание сочинений А. Рембо» в галлимаровской серии «Плеяда», Сюзанны Бернар, составителя тома «А. Рембо. Собрание сочинений» в не менее знаменитой серии «Классик Гарнье», Энид Старки, сделавшей ряд открытий о пребывании Рембо в Африке, и т.д. Это знаменитые журналы, газеты, обозрения — «Mercure de France» или влиятельный орган символистов «La Revue blanche», «Révolution surrèaliste», «Littérature» и др. Ногез упоминает действительно существовавшие опусы футуристов и сюрреалистов — Маринетти, Бретона, Арагона и т.д. Впрочем, эти подлинные источники и их авторы нередко начинают выглядеть совсем по-новому в силу контекста — например, книги Э. Старки, «уличившей» поэта-негоцианта в работорговле, воспринимаются по-другому, когда мы узнаем от Ногеза, что она, оказывается, успела побывать замужем за Рембо, а цитаты из «Манифеста футуризма» Маринетти сравниваются с фрагментами будто бы написанного Рембо романа «Африканские ночи».
2 Фиктивные — например, произведения и письма Рембо, написанные им в 1880—1930-х годах, или речь Поля Валери в честь избрания Рембо членом Французской Академии. Впрочем, факт фиктивности их абсолютно несущественен, поскольку должным образом оформленные сноски приведены внизу страницы. Ученый «автор исследования» нигде не нарушает условностей жанра; его работа излучает академическую трезвость и логичность мышления. Повествование, в итоге, получается длинным, обстоятельным, претенциозным и педантичным.
3 Скомпилированные — дается цитата из реально существующего текста, в который Ногез кое-что добавляет: например, приводится бретоновский перечень примеров сюрреалистического письма из «Первого манифеста сюрреализма», и в этом перечне среди прочего вдруг оказывается фрагмент романа Рембо «Африканские ночи». Жид, оказывается, в своих воспоминаниях «Если зерно не умрет…» повествует о своей встрече с Рембо в Африке, Поль Леото в «Дневниках» вспоминает о прогулке по Парижу в компании М. Швоба11 и Рембо и т.д.
Пародийно-иронический пафос работы проявляется не только (и не столько) на уровне текста; в основном он возникает из столкновения выдуманных сведений (которые «исследователь» излагает как нечто всем известное и само собой разумеющееся) с уже существующими знаниями читателя о Рембо. Повествование начинается с упоминания o заседании Французской Академии, на котором Рембо был торжественно принят в число академиков. Поль Валери произносит речь в честь нового члена Академии — Артюра Рембо, «почетного гражданина Шарлевиля», прославленного автора романа «Африканские ночи» и философско-литературного трактата «Системы современной жизни». Заседание происходит в январе 1930 года. К этому моменту лишь немногие помнят скандального и плохо воспитанного молоденького поэта, создавшего несколько юношеских стихотворений, маленький сборник «Озарения» и «Сезон в аду». Его «ранние произведения» давно позабыты — и г-н Валери, известный своей эрудицией, спешит напомнить аудитории об их существовании, снисходительно отмечая, что эти опусы, быть может, совсем не так плохи и даже, вероятно, заслуживают переиздания.
Из дальнейшего чтения мы узнаем, что в литературоведении, оказывается, сложилась традиция разделять «двух Рембо», то есть делить жизнь и творчество поэта на два периода: первый — с 1870 по 1891 год (юношеские стихи, пребывание в Африке), и второй — после 1891 года (период творческой зрелости, время шедевров). Выдуманный Д. Ногезом исследователь стремится доказать, что существовало не «два Рембо» («deuxRimbaud»), но «несколько Рембо» («desRimbaud») — по крайней мере, три. Для критики якобы сложившейся «ущербной» модели «исследователь» опирается на реально существующую в «рембальдиане» практику — негласное разделение рембоведов на «текстуализирующих» и «биографизирующих» поэта. Не случайно полемическая часть «исследования» Ногеза состоит из двух частей — 1) критики биографических концепций («Два или три Рембо?») и 2) критики существующих подходов к творчеству поэта («В преддверии “Африканских ночей”»). Новая научная периодизация творчества Рембо, предложенная исследователем, такова: 1870—1875 годы — ныне почти позабытый юношеский период, в течение которого были написаны сонеты, некоторые стихотворения, «Озарения», «Сезон в аду»; 1875—1891 годы — пе-риод молчания, творческий кризис, пребывание в Африке. Наконец, последний период: 1891—1936 годы — время творческой и интеллектуальной зрелости, разочарования в футуризме и сюрреализме «поправевшего» Рембо, женитьба на Луизе Клодель и обращение в католичество в 1925 году.
В своем «исследовании» изобретенный Ногезом критик использует весь модный арсенал современного гуманитария, в первую очередь структуралистский и психоаналитический подходы. Объект иронии этого передового литературоведа — «академическое» университетское традиционалистское литературоведение, воплощенное для него в трудах Гюстава Лансона. В итоге наш «исследователь», вооруженный новейшими методами, «открывает», что в основе «внутреннего текстуального единства» творчества Рембо лежит принцип «неустранимого диалектического противоречия» между сакральным и профанным, революционным и традиционным и т.д. — клише, применимое к творчеству практически любого автора.
Поиск «внутреннего единства», отличающего тексты одного и того же автора, действительно является одной из навязчивых идей современной литературной критики. В книге Д. Ногеза эти и другие общие места высмеиваются при помощи метода reductio ad absurdum. «Исследователь» провозглашает «внутреннее единство» действительных сочинений Рембо («Озарения», «Сезон в аду») с вымышленными работами, вроде «Африканских ночей» и «Черного евангелия». Кроме того, пресловутое «внутреннее единство» коренится, по убеждению «исследователя», в текстах поэта, в то время как его жизнь, а точнее, все его «три жизни» — лишь материал для «текстуализации». Невольно возникает вопрос: что же первично для этого «критика» — поэзия Рембо, его биография или выдуманная самим «исследователем» некая научная схема, очередной «научный миф»?
Конструируя жизнь Рембо после 1891 года, Ногез мастерски микширует выдумку и реальность. Нам известны факты о пребывании Рембо в Африке, его путешествиях по Королевской дороге, отношениях с абиссинским негусом Менеликом, с европейцами, работавшими в Африке, — путешественником Жюлем Борелли, Альфредом Барде — главой торгового дома, на который работал Рембо, сотрудниками, партнерами — Арманом Савуре, Альфредом Ильгом и др. До нас дошли его доклады во Французское географическое общество, содержащие сведения об открытиях, совершенных им в Абиссинии, и переписка с родными, сослуживцами и т.д. Все эти факты использует Ногез для того, чтобы показать, как «абиссинские впечатления» ложатся в основу романа «Африканские ночи» — цитируются большие фрагменты из этого романа, в которых мы угадываем эти претворенные «абиссинские впечатления» и даже опознаем характерные приметы стиля Рембо, знакомые нам по «Озарениям» и «Сезону в аду».
Известно, что после безжалостного разрыва с поэзией главной заботой практичного, хотя и не слишком удачливого негоцианта Рембо было накопление денег — он боялся нищеты, хотел обеспечить себе спокойную старость, безбедную и спокойную жизнь по возвращении во Францию. Он меч-тал, заработав капитал, вернуться домой и зажить, как порядочный буржуа, обзавестись семьей — обо всем он пишет в своих письмах к родным. В этих письмах мы встречаем бесконечные жалобы на маленький заработок, на одиночество и тяготы. В письмах встречаются яркие детали — такие, как, например, пресловутый пояс, в котором Рембо носил зашитыми шестнадцать тысяч франков золотом из страха, что его ограбят. Вместе с тем, в письмах мы находим и сформулированное убеждение Рембо в том, что он навсегда останется бесприютным скитальцем и окончит свою жизнь в «Богом забытых местах», что он никогда не вернется домой, потому что он не сможет перенести северного климата, не сможет вновь принять «цивилизованный» образ жизни и правила, от которых он давно отвык. У Ногеза Рембо в 1920-е годы начинает превращаться в домовитого обывателя — скопидома, который никак не может дописать свое последнее, так и оставшееся незаконченным произведение «Система современной жизни», но зато искренне радуется обретению статуса добропорядочного буржуа: «Черт подери! Наконец-то я стану рантье!» Этот Рембо наконец уезжает в родной Шарлевиль, заклейменный им в юности как рассадник буржуазной мерзости и пошлости, чтобы работать там в саду, мирно жить-поживать на скопленные денежки. «Исследователь» Ногеза деликатно называет эти устремления стареющего писателя жаждой «обустройства».
В книге Ногеза выясняется, что Рембо с детства мечтал стать рантье. Не случайно этот Рембо-конформист, Рембо-буржуа стал внушать отвращение молодым революционерам от литературы — сюрреалистам, футуристам. Стареющий Рембо пропускает мимо ушей восторженную романтическую болтовню Марселя Швоба, который делится с мэтром своими мечтами о путешествиях и дальних странах — а ведь мечтать его научил Рембо, автор «Пьяного корабля» и «Африканских ночей»! И вместе с тем старый писатель в своих последних изречениях-максимах гениально предвидит все то, что скоро станет проклятием ХХ века, — истребление природы, кошмар глобализованного мира, реакцию и мракобесие, выступающие под стягом «прогресса». Он презирает «орание, стреляние, тарахтение» юных задорных гошистов — он для этого слишком много повидал и пережил. Ногез, пишущий предполагаемую биографию Рембо, создает его «жизнь после жизни», как бы развивая, доводя до предела все возможности, потенциально заложенные в «поэте-подростке» и харарском негоцианте; в этом исследовании-мистификации проигрываются все роли, которые мог бы, но не успел сыграть Рембо. И эта пьеса оказывается грустной и безрадостной.
Еще один существенный момент биографии воскрешенного Ногезом поэта — его возвращение в лоно католической церкви. Легенда о Рембо-христианине, перед смертью примирившемся с Богом, принявшем причастие, созданная первыми биографами — родственниками поэта Изабель Рембо и Патерном Берришоном — и поддержанная Полем Клоделем, у которого Рембо предстает почти как католический мистик и визионер, фигурировала в качестве предмета исследования и в позднейшей критике. Под пером Ногеза этот миф становится реальностью. И не случайно он делает Клоделя еще одним родственником Рембо, заставляя воскресшего поэта жениться на Луизе Клодель — «святое семейство» пополняется новыми членами, вполне подходящими для этой роли.
Что же касается образа самого Рембо, то вопрос о том, каким бы был этот поэт, проживи он до 80 лет, решается у Ногеза вполне однозначно. «Воскресший» Рембо в целом получается фигурой не слишком симпатичной. Невольно вспоминается стихотворение «The Thing I Am», в котором Х.Л. Борхес размышляет о том, что составляет главное в человеке, что способно пережить века:
Пережитое гонится за мной.
Я — неожиданное воскрешенье.
Я тот, кто пережил комедиантов
И трусов, именующихся мной.
Вокрешение Рембо, произведенное Ногезом, — воскрешение именно этих «трусов и комедиантов», развитие до предела тех сторон его личности, на которых основывались некоторые мифы о Рембо и которые, наверное, действительно потенциально могли бы когда-нибудь превратить Рембо, например, в рантье или в ханжу-католика. Мифы эти уже не основываются на предположениях и стали в книге Ногеза реальностью — и вот мы видим, как Рембо без легенды о нем утрачивает свое уникальное место в истории литературы; его биография, как и его творчество превращаются в условность, «общее место», а сам он — в типичного французского интеллектуала рубежа веков. Рембо у Ногеза — модный современный эпигон, блеклая копия Поля Валери или Андре Жида. Он перестает быть провозвестником нового века, поэтом-загадкой, утрачивает оригинальность голоса; собственно, он уже и не является Рембо. Без своей шокирущей «персоны» enfant terrible, без загадочного облика ясновидца, который перестал писать в 20 лет, а умер в 37, Артюр Рембо становится «никем» (personne) — просто симулякром. Это именно та участь, которая страшила Рембо и от которой он стремился спастись, расставшись с литературой, как с чем-то неподлинным, вторичным, где «настоящей жизни нет и в помине».
Книга Ногеза рождает массу любопытных и не слишком «академических» размышлений. Как бы мы анализировали ранние сочинения Поля Валери, если бы он, к примеру, перестал писать в 1890 году и стал бы известным дипломатом? Что бы мы писали о стихах Малларме, если бы он погиб на баррикадах Парижской коммуны? Читали бы мы сегодня Маркса, если бы он вместо занятий философией продолжил писать стихи — чем он и занимался в юношеские годы?
Воскрешенный Рембо Доминика Ногеза оживает как часть литературного истеблишмента. Пародийное «исследование» Ногеза построено на ловком жонглировании «общими местами» и клише современной литературной критики. Но упражнение в интерпретации несуществующих поэм и создание новых научных гипотез вопреки реальным фактам, даже вопреки полному исчезновению «референта», то есть физической смерти автора, все же оказывается у Ногеза не просто виртуозной «игрой в бисер». Ногез показывает сомнительные стороны «институционализированной» литературы и современной литературной критики, которые способны придумывать несуществующих Рембо, убивать и воскрешать авторов, если это соответствует целям ученого и работает на его авторитет.
Книга «Три Рембо» может быть прочитана и как современная притча о «границах интерпретации», о невозможности разделить жизнь и текст, литературу и биографию, правду и вымысел — они тесно переплетены в сознании и восприятии современного человека и являются двумя необходимыми составляющими любого современного мифа.
Список
литературы
1) Etiémble R. Le Mythe de Rimbaud: 3 vol. P.: Gallimard, 1968.
2) Малларме С. Кризис стиха // Поэзия французского символизма. Лотреамон. Песни Мальдорора / Сост., предисл. и ред. Г.К. Косикова. М.: МГУ, 1993. С. 427.
3) Rimbaud I. Mon frère Arthur. P.: Camille Bloch, 1920; Eadem. Reliques. Р.: Mercure de France, 1921; Berrichon P. La vie de Jean Arthur Rimbaud. P.: Mercure de France, 1897; Idem. Jean Arthur Rimbaud, le poète (1854—1873). P.: Mercure de France, 1912.
4) Mouquet J. Rimbaud racontépar Verlaine. P.: Mercure de France, 1934.
5) Izambard G. Rimbaud tel que je l’ai connu. P.: Mercure de France, 1946.
6) Isabelle Rimbaud àLouis Pierquin // Rimbaud A. Ouevres complètes. P., 1972. Р. 721.
7) Coulon M. Le problème de Rimbaud. Nimes, 1923; Idem. La vie de Rimbaud et de son œuvre. P.: Mercure de France, 1922.
8) CarréJ.M. La vie aventureuse de J.-A. Rimbaud. P.: Plon, 1929.
9) Bonnefoy Y. Rimbaud par lui-même. P., 1961; Fumet S. Rimbaud — mystique contrarié. P., 1966; Matucci M. Les deux visages de Rimbaud. Neuchatel, 1986; Gascar P. Rim-baud et la Commune. P., 1971; Starkie E. Arthur Ribmaud. L., 1938; Eaubonne F. La vie passionée d’Arthur Rimbaud. P., 1961; Eadem. Verlaine et Rimbaud ou la fausse évasion. P., 1960; Jasmin C. «Rimbaud, mon beau salaud!». Mon-tréal, 1973.
10) Noguez D. Les Trois Rimbaud. P., 1986. 205)
11) «Девятьвечера. Я жду Швоба, на мосту Пон-Неф, и вдруг вижу довольно высокого мужчину, немного прихрамывающего, с гордым выражением лица. Особой красотой он не отличался, но было в нем что-то привлекающее к себе внимание; одет он был в темно-серое, на го-лове — зеленая английская фуражка, которая очень шла к его бледному лицу. Когда он проходил мимо, я узнал его — это был Рембо, но без бороды, с деревянной трубкой в зубах. “Вот так встреча!” Он вначале не ответил на мое восклицание и явно не узнал меня. В этот самый момент появился Швоб. «Рембо, Вы что, не узнали Леото?» — Рембо без улыбки пожал мне руку. Мы прошли немного вместе по направлению к улице Дофин. Швоб был в волнении, рассказывал, что он собирается путешествовать, делился своими планами с Рембо, уверяя, что хочет, так сказать, пойти по его стопам: “Именно Вы, даже более, чем Малларме с его “Бежать!” привили нам вкус к странствиям”. Рембо ничего не отвечал. Я сказал: “А мне лично и тут неплохо”. Швоб продолжал говорить, сыпал цитатами из “Африканских ночей” и даже из “Пьяного корабля”. <…> Все это время Рембо шел, не произнеся ни слова и глядя куда-то в сторону, что показалось мне не слишком-то вежливым. Швоб же разглагольствовал не переставая, и ничего не замечал. Наконец, мы простились на углу улицы Бюси. Он в своей фуражке и с трубкой в зубах направился, прихрамывая, к улице Сены, Швоб и я пошли по Сен-Андре-дез-Ар» (Леото Поль. Литературный дневник. Запись от 31.07.1901. Цит. в: Noguez D. Les Trois Rimbaud. P.: Les Éditions de Minuit, 1986. P. 22—23).
|
