Эволюция Онегина
Автор: Пушкин А.С.
Первая глава открывается внутренним монологом героя, в котором под иронией скрыто раздражение. Чем недоволен Онегин? Необходимостью подчиняться тому, в чем он не видит смысла, но что в силу тех или иных причин (ради устройства собственного благополучия, подорванного долгами, или соблюдения обычаев общества) приходится исполнять. Почему же Онегин соглашается на роль, которая в его собственных глазах трезво оценена как «низкое коварство»? Да потому, что он вообще ни в чем не видит смысла и равнодушен, казалось бы, ко всему на свете, кроме чувства собственного достоинства и независимости, которые вдруг поколеблены поездкой к дяде. Это раздражение героя идет от того, что привычное притворство ему надоело, и от того, что Онегин честен перед собой.
Уже I строфа романа выявляет «странность» характера героя, его сложность. Первая глава, в сущности, раскрывает историю душевного недуга, вызванного одновременно подчинением Онегина обществу и его конфликтом с ним.
С детства образование и воспитание Онегина не было глубоким. «Monsieur 1'Abbe, француз убогий... Учил его всему шутя, Не докучал моралью строгой...»
Это «шутя» сопровождает всю петербургскую юность Онегина. Пушкин с иронией называет ее «мятежной», как бы напоминая читателю о высшей возможности в жизни, не осуществленной Онегиным. Сопоставление это будет очевидным в конце главы, когда автор романа определит «разность» между собой и Онегиным. В самом деле, что мятежного в юности Онегина? Свобода, открывшаяся ему, подчинена моде, в которой Онегин видит почти закон жизни. «Мод воспитанник примерный» — этот мотив проходит через всю первую главу. «Боясь ревнивых осуждений», Онегин становится франтом; опасаясь «судей решительных и строгих», привык он «С ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре». Эта оглядка на мнение окружающих, эта зависимость от света лишает юность Онегина истинной «мятежности». Мода обрекает на поверхностное отношение ко всему. Следуя моде, нельзя быть самим собой; мода преходяща, поверхностна.
Пушкин описал один день Онегина, но в нем смог обобщить всю петербургскую жизнь героя — светского баловня. Дни подобны один другому («И завтра то же, что вчера»), разнообразие заменено пестротой, а мгновенность переходов от одного занятия к другому свидетельствует все о том же равнодушии.
Онегин не отдается душой ни одному из развлечений, ни одному из наслаждений, составляющих круг его жизни. Это «порхание» героя открыто Пушкиным и в излюбленном искусстве Онегина — «науке страсти нежной». Само сочетание слов здесь парадоксально. Страсть не знает правил, не может быть «наукой». В Онегине все движения «страсти нежной» рассчитаны.
В начале романа Онегин как бы примеряет разные возможности жизни, не отдавая предпочтения ни одной из них. Своеобразный маскарад Онегина отражен в тех парадоксальных по соседству определениях, которые Пушкин адресует своему герою в первой главе: «молодой повеса» — и «добрый мой приятель», «денди лондонский» — и «ученый малый», «проказник» — и «философ в осьмнадцать лет», «повеса пылкий», «красавиц модных враг» — и «отступник бурных наслаждений», «педант» — и «порядка враг и расточитель».
Сплин — еще одна роль Онегина; правда, роль, выбранная, как ему кажется, окончательно и удовлетворяющая то «чувство превосходства», которое сродни светскому тщеславию (о нем-то и писал Пушкин в эпиграфе к роману).
Эпитет «томный» выдает намерение Онегина выставить свое внутреннее состояние на обозрение. Быть может, мы бы не заметили его, если бы в восьмой главе Пушкин не напомнил об этом. Вот Онегин смог, наконец, увидеть Татьяну в ее доме:
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва-едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Итак, в первой главе Онегин — «угрюмый, томный», в восьмой — «угрюмый, неловкий». Несходство вторых эпитетов при тождестве первых открывает глубину происшедшей с Онегиным перемены. Истинное чувство не в состоянии заботиться о своей картинности.
Описания Онегина в первой и восьмой главах резко несходны. Множество масок сменяется единством истинного лица: бесчувствие — одушевлением, хандра — страстью. В первой главе Онегин — «непостоянный обожатель очаровательных актрис», ветреность его — признак всего лишь игры в любовь. В восьмой главе Онегин исполнен преданности, в его воображении, что бы ни делал он, где бы ни был, — «она... и все она!».
В первой главе жизнь Онегина театральна. И если его не занимает происходящее на сцене, то это только потому, что он поглощен собственной ролью. В восьмой главе Онегину докучен маскарад жизни. Недаром так контрастны сравнения у Пушкина в первой и восьмой главах. В первой главе Онегин, тщательно приготовив себя к балу,
...из уборной выходил,
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
В восьмой главе Онегин на последнее объяснение с Татьяной «идет, на мертвеца похожий». Страсть его подобна страданиям влюбленной Татьяны в четвертой главе. И в письме Онегина повторяются эти признаки истинной страсти:
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!
В восьмой главе «сердечное страданье уже пришло ему невмочь», и Онегин готов к гибели («заранее писать ко прадедам готов о скорой встрече»), как когда-то Татьяна готова была жизнью заплатить за любовь («Погибну, — Таня говорит, — но гибель от него любезна»). Правда, есть в этом страдании и разница между Онегиным и Татьяной. Татьяна добровольно отдается любви, по внутреннему велению, и не казнит себя. Онегин «свое безумство проклинает — и, в нем глубоко погружен...».
Но самоотверженность Онегина в восьмой главе несомненна. Он действительно сумел «забыть себя»: преданность чувству сильнее страха смерти, он, «как дитя, влюблен». Он так захвачен любовью, что о спасении не заботится: «Все шлют
Онегина к врачам», а он дорожит каждым мгновением жизни, в котором присутствует Татьяна:
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...
Любовь для Онегина стала единственным условием продления жизни.
Почему так случилось? Как равнодушный Онегин превратился в пылкого влюбленного?
В начале романа Пушкин писал: «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной». И действительно, какую бы сторону жизни мы ни взяли (театр, поэзия, природа, любовь), в первой главе мы чувствуем противопоставление героя и автора. Театр для Онегина — место, где скучают или разглядывают в лорнет ложи незнакомых дам; для Пушкина театр — «волшебный край!». Онегин — «непостоянный обожатель очаровательных актрис»; Пушкин называет их «мои богини» и преданно грустит, когда «взор унылый не найдет знакомых лиц на сцене скучной». Природа нема для Онегина; Пушкин расцветает в деревенском уединении («Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины...»). Любовь неведома Онегину, поклоннику «науки страсти нежной», Пушкин взволнованно говорит о самозабвении любви («Я помню море пред грозою...»). И даже когда, «условий света свергнув бремя», автор и герой в конце первой главы стали дружны, меж ними заметно несходство: «Я был озлоблен, он угрюм». Озлобленность временна, угрюмость постоянна.
Пушкин не может быть чуждым жизни. Онегин холоден к ней. Но разница не только в этом. Прекрасная летняя ночь в Петербурге, которая оживила чувства героя и автора, действует на них по-разному: в Пушкине рождается порыв к свободе, счастью, к поэтической полноте жизни («Адриатические волны, О Брента! нет, увижу вас...»). Онегин остается в элегическом оцепенении, в нем нет пушкинского упоения жизнью: «С душою, полной сожалений...»
Итак, в первой главе, даже подружившись, автор и герой остаются во многом противоположны. В восьмой главе Пушкин берет под защиту Онегина, отнимая у светской толпы право судить героя. В VII — XI строфах восьмой главы автор спорит с «добрым малым», похожим на «целый свет», который судит об Онегине по законам света. Это мнение запоздало: герой изменился. Пушкин ставит своего светского собеседника в тупик прямым вопросом: «Знаком он вам?» И, приведя в замешательство «доброго малого», вступается за Онегина: «Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нем?» Для света «посредственность одна и по плечу, и не странна».
В X и XI строфах Пушкин противопоставляет два жизненных пути. «Блажен, кто смолоду был молод» и, выполняя все правила света, заслужил в конце жизни репутацию «прекрасного человека». Это путь посредственности, вознагражденной благополучием. Пушкин и себя, и Онегина видит на другой стезе:
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она...
Это трагический путь лучших героев романа (Онегина, и Татьяны, и, как мы позднее убедимся, погибшего Ленского, и отчасти самого автора). Это мучительный путь тех, кому «несносно... Глядеть на жизнь, как на обряд», кто не разделяет с толпой «ни общих мнений, ни страстей».
|
