Автор: Тургенев Иван
.
Автор «Записок» ехал вечером с охоты на дрожках. Разразилась гроза. В разгар ненастья появилась высокая фигура лесника, пригласившего охотника к себе. Они ехали довольно долго, наконец, в блеске молний показалась небольшая избушка среди двора, обнесенного плетнем.
Девочка лет двенадцати, открывшая им дверь, присела на скамейку и стала качать люльку. Лесник был «высок, плечист и сложен на славу… Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза»
Он сообщил, что имя его Фома, а прозвище — Бирюк. Это прозвище было известно автору «Записок». Все окрестные мужики боялись Бирюка: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес… И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет».
А как сам Бирюк объясняет свое рвение?
— Должность свою справляю, — отвечал он угрюмо, — даром господский хлеб есть не приходится.
Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.
— Аль у тебя хозяйки нет? — спросил я его.
— Нет, — отвечал он и сильно махнул топором.
— Умерла, знать?
— Нет… да… умерла, — прибавил он и отвернулся.
Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.
— С прохожим мещанином сбежала, — произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке.
— На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок.
— Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.
— Вы, чай, барин, — начал он, — нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба…
— Я не голоден.
— Ну как знаете. Самовар я бы вам поставил, да чаю у меня нету…
Гроза утихала. Мы вышли вместе. Дождик перестал. В отдалении ещё толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо […] Мы стали прислушиваться. Лесник снял шапку и потупился.
— Во… вот, — проговорил он вдруг и протянул руку, — вишь, какую ночку выбрал… Я с тобой пойду… хочешь? Пойдемте.
Сначала один только Бирюк различал в шуме листьев стук топора, потом слышнее стали мерные удары. «Глухой и продолжительный гул раздался…
— Повалил… — пробормотал Бирюк.
Между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело. Лесник велел спутнику подождать и, подняв ружье кверху, исчез между кустами. Сквозь шум ветра доходили слабые звуки: топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрипели, лошадь фыркала…
— Куда? Стой! — загремел вдруг железный голос Бирюка.
Другой голос закричал жалобно, по-заячьи…
— Вре-шь, вре-шь, — твердил, задыхаясь Бирюк, — не уйдешь.
Он повалил вора, закрутил ему кушаком руки на спину. Мужик был мокрый, в лохмотьях.
— Отпусти его, — шепнул я на ухо Бирюку, — я заплачу за дерево. Но лесник ничего не ответил. Опять стал накрапывать дождь и вскоре полил ручьями. С трудом добрались до избы. Лесник бросил пойманную лошаденку посреди своего двора, ввел мужика в комнату, посадил в угол. Тот сидел неподвижно на лавке, худой, морщинистый, с испитым лицом.
— Фома Кузьмич, — заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым, — а Фома Кузьмич.
— Чего тебе?
— Отпусти.
Бирюк не отвечал.
— Отпусти… с голодухи… отпусти.
— Знаю я вас… вор на воре.
— Отпусти, — твердил мужик, — прикашшик… разорены, во-как… отпусти!
— Разорены!.. Воровать никому не след.
— Отпусти, Фома Кузьмич… не погуби.
Бирюк отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Он встряхивал головой и дышал неровно.
— Отпусти, — повторял он с унылым, отчаяньем… Ей богу, с голодухи… детки пищат, сам знаешь. Круто, во-как, приходится.
— Лошаденку-то, хоть её-то… один живот и есть… отпусти!
— Говорят, нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут. Вас баловать тоже не приходится.
— Отпусти! Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того…
— Э, да что с тобой толковать; сиди смирно…
Мужик внезапно выпрямился…
— Ну, на, ешь, на, подавись, на… душегубец окаянный, пей христианскую кровь, пей…
— Пьян ты, что ли, что ругаться вздумал? — заговорил с изумлением лесник.
— Пьян!.. не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!
— Ах ты… да я тебя!
— А мне что? Все едино — пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби — один конец; что с голоду, что так — все едино. Пропадай все: жена, дети, — околевай все… А до тебя, погоди, доберемся!
Бирюк приподнялся.
— Бей, бей, — подхватил мужик свирепым голосом, — бей, на, на, бей…
— Молчать! — загремел лесник и шагнул два раза.
— Полно, полно Фома, — закричал я, — оставь его…
— Не стану я молчать, — продолжал несчастный. — Все едино — околевать-то. Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету… Да постой, недолго тебе царствовать! Затянут тебе глотку, постой!
Бирюк схватил его за плечо… Я бросился на помощь мужику… «Не троньте, барин!», — крикнул лесник. Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку, но к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
— Убирайся к черту со своею лошадью! — закричал он ему вслед, — да смотри в другой раз у меня…
— Ну, Бирюк, — промолвил я наконец, — удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый.
— Э, полноте, барин, — перебил он меня с досадой, — не извольте только сказывать. Да уж лучше я вас провожу, — прибавил он, — знать дождика-то вам не переждать…
Через полчаса он простился со мной на опушке леса.
|
