Лидия Белова
ЧААДАЕВ: загадка личности
(Здесь и о Васильчиковых, имеющих отношение к Лермонтову)
Многие из тех, кто любит русскую литературу, интересуется историей культуры родной страны, считают Петра Яковлевича Чаадаева [1] личностью весьма противоречивой. Посвященные ему стихи Пушкина рисуют образ умного, благородного человека, патриота и гражданина – в том высоком значении слов, какое придавали им декабристы. Известны три послания к нему Пушкина: «Любви, надежды, тихой славы...» (1818), «В стране, где я забыл тревоги прежних лет...» (1821), «К чему холодные сомненья?..» (1824) – и четверостишие «К портрету Чаадаева» (1820), где «офицер гусарской» приравнен к тираноборцу Бруту и покровителю искусств Периклу. Такова одна сторона медали. А другая – туманный бред Чаадаева о католицизме как объединителе Западной Европы, панацее от всех общественных бед и двигателе прогресса.
На протяжении шести веков (ХIII–ХVIII) в католических странах Европы подвергались изощренным пыткам, сжигались живьем на кострах тысячи ни в чем не повинных людей. Христианскую Византию разрушили католики-крестоносцы, сделав неизбежным ее захват турецкими войсками в ХV веке. Варфоломеевская ночь 1572 года в Париже, когда католики устроили массовую резню гугенотов (протестантов), вошла в историю как образец антихристианской жестокости, творимой во имя «чистоты веры». Так с чего же здравомыслящий человек (а сумасшедшим Чаадаева, вопреки официальному объявлению, никто не считал) предлагает Отечеству католицизм в качестве панацеи от общественных бед? К тому же не только Франция, но и все страны Западной Европы отнюдь не были едиными в религиозном отношении: кроме католиков, там начиная с XVI века появлялись и укреплялись кальвинисты, баптисты, лютеране и другие протестанты, а их взаимоотношения с католиками на протяжении веков не раз обретали самые жестокие формы…
Трудно понять знаменитого философа! Да у многих и не возникает желания разбираться, особенно в наше «телевизионное» время. Мы по инерции сохраняем то мнение, какое сложилось о Петре Яковлевиче при знакомстве с биографией и творчеством Пушкина: Чаадаев – личность сложная, противоречивая, но смелая, благородная, несмотря на мировоззренческие заблуждения.
А может быть, все-таки попробуем всерьез разобраться, опираясь на исторические факты, документы, письма?
Пушкин впервые встретился с корнетом Лейб-гвардии Гусарского полка летом 1816 года в Царском Селе, у Н.М.Карамзина. Николай Михайлович высоко ценил деда Чаадаева по материнской линии, князя М.М.Щербатова (известного, авторитетного историка), относился к внуку с дружеской симпатией и часто принимал его у себя. Лицеист Александр Пушкин с восторгом слушал красноречивого, пышнокудрого, стройного гвардейца, к своим 22-м годам уже имевшего богатую биографию. Узнал, что, окончив словесное отделение Московского университета, Чаадаев в мае 1812 года начал военную службу – подпрапорщиком Лейб-гвардии Семеновского полка, где служили до него и отец, и дед. Участвовал в Бородинском сражении, прошел со своим полком «всю Европу» (правда, в конце 1813 года сменил пехотный Семеновский полк на гусарский Ахтырский – ради красоты кавалерийского мундира; в 1816-м еще раз сменил полк – на Лейб-гвардии Гусарский)...
Позднее, в южной ссылке, Александр Сергеевич более всего скучал по «единственному другу», «целителю душевных сил», чей «жар воспламенял к высокому любовь» (из послания 1821 г.). После восстания декабристов и возвращения Пушкина из ссылки приятельские отношения сохранялись, хотя старший друг уже не воспринимался как наставник и носитель непререкаемых истин. А в начале 30-х годов поэт и философ принципиально разошлись во взглядах на историю Отечества, мировой культуры, религии.
В начале 1831 года Чаадаев вручил Александру Сергеевичу, жившему тогда в Москве, несколько «Философических писем, адресованных даме» [2] . Двигало им не только желание поделиться выстраданными мыслями, но и надежда на помощь в публикации. Однако надежда не оправдалась: помешали тому и внешние обстоятельства (все еще не затихшая холера, карантинные кордоны чрезвычайно затрудняли общение, в частности деловое), и критическое отношение Александра Сергеевича к врученной ему рукописи. Чаадаев же хотел даже большего – чтобы поэт проникся его идеями и помогал их распространению своими стихами. Именно так было в годы их юности, когда молодой гвардеец внушал поэту антимонархистские настроения. Роль философа – вдохновителя гениального поэта – чрезвычайно импонировала Чаадаеву.
Привыкший просвещать и наставлять друзей Петр Яковлевич ждал восторженного одобрения своих рассуждений и глобальных выводов, однако получил от младшего друга письмо (уже из Петербурга, от 6 июля 1831 г.), почти целиком состоявшее из критики. Это письмо – лишнее свидетельство высокого профессионализма Пушкина как литератора и издателя. Вот несколько отрывков из него:
« [...] мало понятны первые страницы, и я думаю, что Вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением [...]. Я хотел было также обратить Ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении [...]. Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с Вами [...]. Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в Папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом стала республиканской. Я плохо излагаю свои мысли, но Вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы Вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца» [3] . (Последняя фраза – не предвестие ли будущей оценки Чаадаева властями?)
Итак, Александр Сергеевич, хотя и в весьма вежливом тоне, раскритиковал главные идеи, композицию да и все содержание «Философических писем». При новой встрече ему явно не удалось остаться в рамках светской сдержанности, о чем свидетельствуют строки из письма самого Чаадаева (от 18 сентября 1831 г.): «Вы сказали, что хотите побеседовать; поговорим же. Но предупреждаю Вас: я невесел, а Вы – Вы раздражительны. И притом, о чем нам говорить? Я полон одной мыслью, Вы знаете это. [...] Но Вы хотите, чтобы я заговорил первый; будь по-Вашему, но еще раз: берегите нервы!» [4] . То есть щадить раздраженного его суждениями друга Петр Яковлевич не собирается. И далее приписывает Пушкину «кучу старых идей, привычек, условностей», таким образом защищаясь от его критики.
Между тем отнюдь не внимали философу в благоговейном молчании и другие собеседники, читатели (чаадаевское сочинение ходило в Москве по рукам). Так, П.В.Нащокин писал Пушкину: «Чедаев всякой день в клобе [...] рука на сердце – говорю правду, что он еще блуждает, что еще он не нашел собственной своей точки, я с ним обо многом говорил – основательности в идеях нет – (но и мое определение) себе часто противуречит» (письмо от 30 сентября 1831 г.) [5] . И все-таки заканчивает Павел Воинович скорее положительной, чем негативной оценкой собеседника: «человек весьма добрый, способен к дружбе, привязчив», хотя «честолюбив более, чем я». То есть взгляды взглядами, но в принципе человек хороший.
Вот и мы, вслед за Пушкиным, Нащокиным, Герценом и другими современниками Чаадаева, склонны считать его личностью благородной (хотя были и иные мнения – вспомним, например, гневные стихи Николая Языкова о «плешивом идоле», «надменном клеветнике»). К тому же трудно не посочувствовать судьбе Петра Яковлевича. Вскоре после того, как его «Философическое письмо к г-же *** » появилось в журнале «Телескоп» (сентябрь 1836 г.), он был официально, от имени правительства, объявлен душевнобольным с запретом что-либо печатать. «В последних числах октября 1836-го года Чаадаева потребовали к московскому полицеймейстеру, – вспоминал родственник и биограф «басманного философа» Михаил Иванович Жихарев. – Здесь ему была прочитана бумага, из Петербурга полученная, [...] в которой значилось, что [...] достойный сожаления соотечественник, автор статьи, страдает расстройством и помешательством рассудка; принимая в соображение болезненное состояние несчастного, правительство, [...] в своей заботливой и отеческой попечительности, предписывает ему не выходить из дому и снабдить его даровым казенным медицинским пособием [...] местное начальство имеет назначить особенного, из ему подведомственных, врача. Тут же были Чаадаеву предложены вопросные пункты» [6] – видимо, для подтверждения диагноза, поставленного в Петербурге заочно (распоряжением Николая I).
Но и на фоне этих «крутых» мер Чаадаев выглядит не только страдальцем, а и виновником чужих бед: из-за его статьи еще больше, чем он сам, пострадали по крайней мере двое: профессор Московского университета, издатель «Телескопа» Н.И.Надеждин, высланный из Москвы в Вологодскую губернию, в город Усть-Сысольск, и цензор, ректор Московского университета А.В.Болдырев, отстраненный от службы без средств к существованию (он вскоре скончался). Ни тот, ни другой вовсе не разделяли взглядов Чаадаева. Надеждину нужна была сенсация ради популярности журнала, а Болдырев поддался на уговоры коллеги пропустить статью в печать не читая. Чаадаев еще и способствовал ужесточению их наказания, возлагая всю вину на них – якобы инициаторов публикации.
Петр Яковлевич «был прощен через один год и один месяц, ко дню [12-й годовщины] вступления на престол Николая I, приходившемуся двадцатого ноября. Опять приехал к нему полицеймейстер – объявить, что по просьбе генерал-губернатора [Д.В.Голицына] ему возвращается свобода и прекращается полицейский надзор. Об том же, прекращается или нет сумасшествие, никогда и нигде не было сказано ни слова» [7] . Этой иронической фразой М.И.Жихарев завершает свой рассказ о последствиях публикации «Философического письма».
Многие современники сочувствовали «мученику идеи», даже и не будучи согласны с его взглядами. Вроде бы сам факт публикации статьи, которая заведомо не могла вызвать одобрения властей, свидетельствует о благородстве, гражданском мужестве автора. Таково мнение большинства читателей и в наше время. Между тем составить объективное представление о человеке на основании всего двух фактов его биографии – дружбы с Пушкиным и публикации «фрондёрской» статьи – невозможно. Многие мемуаристы и исследователи эпохи вглядывались в личность Чаадаева пристальнее, фиксируя и другие эпизоды из его жизни. В наше время любознательный читатель имеет возможность оценить эту историческую личность достаточно полно и точно.
|
