Тарасов Б. Н.
Только правда, чистая правда и беззаветное следование своему незапятнанному инстинкту пробивается до здоровой сердцевины, которую книжный разум и общение с неправдой как бы спрятали в грязные лохмотья.
Следует определять, какой час дня мы переживаем в христианстве. Но если еще не наступила ночь, то мы узрим прекрасные и великие вещи.
Ф.И. Тютчев
Федор Иванович Тютчев родился 27 ноября (5 декабря) 1803 г. в селе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии в старинной дворянской семье, сохранявшей патриархальные традиции. Детство будущего поэта прошло в Овстуге, а затем в Москве, где он получил отменное домашнее образование под руководством Е.С. Раича, поэта-переводчика, знатока классической древности и итальянской литературы. Уже с двенадцати лет Тютчев успешно переводил Горация, а в 1819 г. в "Трудах" Общества любителей российской словесности появилась его первая публикация - вольное переложение "Послания Горация к Меценату". С 1819 по 1821 г. он успешно обучается на словесном отделении Московского университета, а с 1822 г. находится на дипломатической службе в Баварии. В Мюнхене, крупном центре западной культуры, молодой дипломат встречается с Ф.В. Шеллингом, сближается с Г. Гейне, переводит И.В. Гете, Дж. Г. Байрона, В. Шекспира, Ф. Шиллера и других европейских писателей, обретая в собственных сочинениях свой голос и вырабатывая неповторимый стиль. Его первые поэтические опыты, печатавшиеся во второй половине 1820-х гг. в издававшихся Е.С. Раичем альманахе "Северная лира" и журнале "Галатея", остались не замеченными читателями и критиками. Большим событием в литературной судьбе Тютчева стала публикация в 1836 г. в пушкинском "Современнике" значительной подборки его стихотворений под заголовком "Стихи, присланные из Германии" и с подписью Ф.Т. После смерти первой жены Элеоноры Петерсон (урожденной графини Ботмер) и второго брака с Эрнестиной Дернберг (урожденной баронессой Пфеффель) в его поэтическом творчестве наступает почти десятилетний перерыв, во время которого он пишет публицистические статьи "Россия и Германия", "Россия и Революция", "Римский вопрос", задумывает историософский трактат "Россия и Запад".
После двадцатидвухлетнего отсутствия Тютчев в 1844 г. возвращается в Россию, где через несколько лет получает должность старшего цензора при Министерстве иностранных дел, а в 1858 г. назначается председателем Комитета цензуры иностранной. В 1850-е гг. Тютчев начинает получать все большую известность как поэт. В журнале "Современник" (1850, №1) появляется статья Н.А. Некрасова "Русские второстепенные поэты", автор которой ставит Тютчева в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым. Воспроизводя публикацию пушкинского "Современника", Н.А. Некрасов уточнил название своей статьи и отнес не замеченного критиками поэта к "русским первостепенным поэтическим талантам", к "немногим блестящим явлениям в области русской поэзии": "Прежде всего скажем, что хотя они и присланы из Германии, не подлежало никакому сомнению, что их автор был русский: все они написаны были чистым и прекрасным языком, и многие носили на себе живой отпечаток русского ума, русской души" . В конце статьи Н.А. Некрасов высказывал пожелание издать собрание стихотворений Тютчева отдельной книгой, что и осуществилось в 1854 г. по инициативе И.С. Тургенева. По мнению последнего, поэзия Тютчева выражает неповторимое слияние глубокой мысли и сильного чувства, и в ней звучат "речи, которым не суждено умереть". В дальнейшем высокие оценки творчества поэта продолжали множиться. А.А. Фет считал его "одним из величайших лириков, существовавших на земле", а "книжку небольшую" его стихотворений - "томов премногих тяжелей". Для Ф.М. Достоевского же он - первый поэт-философ, которому равного не было, кроме Пушкина. А Л.Н. Толстой полагал, что без Тютчева жить нельзя. Между тем сам поэт не искал писательской славы и не стремился публиковать свои стихи, многие из которых увидели свет благодаря случайным обстоятельствам. Озабоченный текущими событиями и будущими судьбами России, он особое внимание уделял политике и пытался влиять на ее ход не только на занимаемых должностях, но и через свои знакомства и связи в придворных и дипломатических кругах, в журналистской и писательской среде, в светском обществе, что нередко проявляется в его письмах.
Однако за внешне скупой и малособытийной жизнью (служба в дипломатическом ведомстве и цензурном комитете, встречи с государственными деятелями, великосветские рауты и приемы, редкие поездки по России и заграничные путешествия) скрывалась огромная духовная и мыслительная работа. Как христианский мыслитель, политический идеолог и принципиальный полемист Тютчев не только стоит в одном ряду с такими наиболее крупными писателями и философами, как А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, К.Н. Леонтьев, Н.Я. Данилевский, В.С. Соловьев и др., но и в постановке ряда существенных задач занимает в нем одно из первенствующих мест. По признанию А.С. Хомякова, поэт первым заговорил о судьбах России и Запада в неотрывном единстве с религиозным вопросом. А И.С. Аксаков приходил к заключению, что в лице Тютчева на Западе встретились с "неслыханным явлением": "впервые раздался в Европе твердый и мужественный голос Русского общественного мнения. Никто и никогда из частных лиц в России еще не осмеливался говорить прямо с Европою таким тоном, с таким достоинством и свободой"1. В подобном прямом разговоре своеобразно отразилась настоятельная общественная потребность, о которой косвенно свидетельствовал А.И. Герцен, отмечая почти полное замалчивание русской официозной и либеральной печатью выпады против России либеральной прессы: "Бедный русский народ! Некому возвысить голос в его защиту!"
Эпоха наполеоновских нашествий и национальных движений, Отечественная война 1812 года, Венский конгресс и Священный союз, восстание декабристов, французская революция 1830 года, оба польских восстания, европейские волнения 1848 года, создание коммунистического манифеста и Интернационала, заговор петрашевцев, Крымская кампания и падение Севастополя, "освобождение крестьян" и "великие реформы" 60-х годов, победоносная война Италии с Австрией и ликвидация светской власти пап, франко-прусская война, разгром Франции и создание Германской империи - вот значимые исторические события, наблюдателем и аналитиком которых оказался поэт. И рассматривал он их не только с точки зрения текущей политики и происходивших государственных и социальных поворотов и перемен, но и в глобальном контексте мировой истории, с ее "началами" и "концами", а также с качественными метаморфозами в ее ходе внутреннего мира и духовных ценностей человека. Поэт стремился осмыслить происходившее на его глазах, выявив подспудные закономерности истории и определив ее онтологические основания, и тем самым заглянуть в будущее. Способность Тютчева, говоря словами хорошо знавшего его современника, сочетать текущую политику с "политикой всего человеческого рода", под "оболочкой зримой" истории видеть ее самое, во внешних событиях и явлениях жизни раскрывать их духовно-нравственную суть и, соответственно, последующую судьбу, и определяла его пророческий дар, не теряющуюся с течением времени, но, напротив, обостряющуюся и непреходящую актуальность его историософского и публицистического наследия.
Личность Тютчева вместила в себя неразрешимые противоречия и контрасты бытия, неизбывный трагизм пребывания человека на земле и хода истории. Эта взаимоотраженность индивидуальной судьбы и человеческого удела в целом придает творчеству поэта и мыслителя непреходящее значение.
Тютчев принадлежит к наиболее глубоким представителям отечественной культуры, которых волновала в первую очередь (разумеется, каждого из них на свой лад и в особой форме) "тайна человека" (Достоевский), как бы не видимые на поверхности текущего существования, но непреложные законы и основополагающие смыслы бытия как отдельной жизни, так и всей истории. Такие писатели пристальнее, нежели "актуальные", "политические" и т.п. литераторы, всматривались в злободневные проблемы, но оценивали их не с точки зрения абсолютизированных модных идей или "прогрессивных" изменений, а как очередную историческую форму неизменных первоначал жизни, уходящих за пределы обозреваемого мира.
Мировоззрение и творчество Тютчева изначально окрашено "вопросами" (название переведенного в молодости стихотворения Гейне "Fragen") "…что значит человек? Откуда он, куда идет, и кто живет под звездным сводом?" Л.Н. Толстой относит поэта к "чуждым путешественникам" на "пустынной дороге" жизни, которых тем не менее сближает насущная озабоченность безответными вопросами: "кто мы такие и зачем и чем мы живем и куда мы пойдем…". Взлеты и падения человеческого духа, "какое-то таинственное осязание бесконечности, какое-то смутное чуяние беспредельности" (К.С. Аксаков), самое главное и роковое противостояние двух основополагающих метафизических принципов антропоцентрического своеволия и Богопослушания - эти и подобные им вопросы составляют скрытый мировоззренческий фундамент натурфилософской и любовной лирики, историософских и политических раздумий поэта. В резко альтернативной форме, так сказать, по-достоевски, (или-или) Тютчев ставит самый существенный для его сознания вопрос: или примат "божественного" и "сверхъестественного" - или нигилистическое торжество "человеческого" и "природного". Третьего, как говорится, не дано.
Речь в данном случае идет о жесткой противопоставленности и внутренней антагонистичности как бы двух сценариев развития жизни и мысли, человека и человечества, теоцентрического и антропоцентрического понимания бытия и истории. Поэт был глубоко убежден, что между самовластием человеческой воли и законом Христа невозможна никакая сделка. Это убеждение постоянно укреплялось его собственным личным опытом, изучением прошлого, современных событий и грядущих перспектив, проницательным исследованием непримиримых сил в душе эмансипированного человека. "Человеческая природа, - подчеркивал он незадолго до смерти, - вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход - только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остается лишь одно: удавиться. Вот кризис, чрез который общество должно пройти, прежде чем доберется до кризиса возрождения…". О том, насколько владела сознанием поэта и варьировалась мысль о судорогах существования и иудиной участи отрекшегося от Бога и полагающегося на собственные силы человека, можно судить по его словам в передаче А.В. Плетневой: "Между Христом и бешенством нет середины".
По Тютчеву, без веры в Бога невозможно нормальное развитие, гармоничный ум и подлинная жизнеспособность личности, общества, государства, ибо именно в ней удовлетворяется глубинная, более или менее осознанная, потребность человека в обретении не теряемого со смертью смысла жизни, естественно укрепляются духовные начала и утверждается высшая нравственная норма бытия. В свете вечности, безусловных ценностей и неколебимой разумности и обретается человеческое в человеке, который тогда не довольствуется собственной греховной природой и стремится к ее преображению.
Забывая Бога, человек утрачивает высшую нравственную норму бытия, истинную свободу, теряет способность постоянного различения добра и зла и становится "бешеным", ибо безысходно блуждает в поисках иллюзорного бессмертия и подлинно разумного оправдания жизни. Место Бога и высшего смысла занимают смерть и нигилизм, а личность предает самое себя, лишается бесконечного содержания, опустошается в безуспешном "вавилонском" строительстве и обманчивой погоне за "счастьем", умножая семена бытийной досады и усиливая гедонистические "судороги" урвать все от кратковременной жизни, что прорывается и дает о себе знать в "гуманистических", "научных", "прагматических" и иных ответах на вопросы "что делать?" или "кто виноват?".
Тютчев, может быть как никто другой, остро чувствовал и глубоко осознавал все следствия обозначенной основополагающей альтернативы, по-своему проявлявшейся в его личности и творчестве. Однако интеллектуальное понимание необходимости жизни "с Богом" не получало у поэта полнокровного экзистенциального синтеза, и он постоянно пребывал на пороге "двойного бытия", на грани веры и безверия. Но сам вектор движения к освобождению от коренных жизненных противоречий и обретению чаемой духовной целостности не вызывал у него никаких сомнений. Из совокупности его собственных признаний, свидетельств родных и современников, биографических данных, соединенных с рассмотрением влияния специфического, так сказать, ставрогинского (персонаж "Бесов" Достоевского) состояния человека эпохи ("неверием палим и иссушен"; "он к свету рвется из ночной тени, и, свет обретши, ропщет и бунтует") выстраивается сложный духовный облик Тютчева как "воплощенного парадокса".
Своеобразным двуприродным и парадоксальным существом является для поэта и человек как таковой. Уже в самых ранних его стихах тема изначальной двойственности человеческого бытия заявлена вполне отчетливо:
Всесилен я и вместе слаб,
Властитель я и вместе раб…
("Всесилен я и вместе слаб…")
В стихотворении "Проблеск" лирический герой поэта чувствует в своих жилах "небо", а в сердце радость, верит "верою живою", устремляется с земного круга "душой к бессмертному", но тут же встречает непреодолимый откат:
Мы в небе скоро устаем, -
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Поэт пишет о непостижимом законе неистощимого водомета "смертной мысли":
Как жадно к небу рвешься ты!..
Но длань незримо - роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Свергает в брызгах с высоты.
("Фонтан")
Душа "жаждет горних", животворных вершин, где ступает "небесных ангелов нога". Она хотела бы вырваться из "густого слоя" жизни, оттолкнуть "все удушливо-земное". Однако жизнь охватывает ее "тусклой, неподвижной тенью" и обрекает на постоянное "заключение".
Духовная и познавательная беспомощность человека перед лицом начал и концов его существования и "ужасающей загадки смерти", неразрешимость самых главных вопросов (вспомним упомянутое выше стихотворение "Вопросы"), его угнетающая затерянность во вселенной - подобный настрой личности, освобожденной от социальных одежд и условных иерархий, нередко овладевает поэтом и его лирическим героем. Бесконечность, ничто, пропасть, бездна - эти понятия и образы составляют глубинный метафизический контекст тютчевской поэзии, в котором на какое-то мгновение появляется, "плавает" и исчезает "точка", "атом", "тень" человеческой жизни.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, -
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены
("Как океан объемлет шар земной…")
О "двух беспредельностях", которые своевольно играют человеком, о его "подвешенном" положении между вечностью и ничто, о "случайности" его существования "на краю" узко земного и вселенского бытия речь заходит во многих стихотворениях Тютчева. Причем подчеркивается удручающая несоизмеримость конечного индивида с бесконечным миром, непреодолимая чуждость "мыслящего тростника" безбрежной, "равнодушной" и "молчаливой" природе. В "бездомной" коперниканской вселенной, в "осиротелом мире" мы "покинуты на нас самих", вынуждены в "борьбе с природой целой" лишь слушать глухие стенания времени "среди всемирного молчанья", наблюдать, как "бледнеет в сумрачной дали", истощается на "краю земли" вместе с "нашим веком и друзьями" бледный призрак человеческой жизни.
Темы и образы мимолетности и ничтожности человеческого я проходят не только через всю лирику поэта ("нашей мысли обольщенье", "греза природы", "злак земной", "облак дыма", "тень, бегущая от дыма"), но и вообще глубоко укореняются в его сознании. "Какое жалкое существо человек", "как ничтожно все, что относится к человеку", "какое сновиденье есть жизнь, боже мой, какое сновиденье", - неоднократно признается он в письмах. "Как мало реален человек, как легко он стирается", "бесследно все, и так легко не быть", - повторяется поэтом в стихах.
Разрешения трагедии человеческого существования поэт нередко искал в одухотворенной и самодостаточной природе, в пантеистическом мировосприятии. Хрупкости человеческой жизни, скоротечным мигам "счастья", безумию "роковых страстей", мукам раздвоенной "сиротской" души, бесследно исчезающему индивидуальном бытию он противопоставляет органически цельную, неизменную, вечно обновляющуюся, плодородную стихию природы:
Чудный день! Пройдут века -
Так же будут, в вечном строе,
Течь и искриться река
И поля дышать на зное
("В небе тают облака…")
Выступая как символ и образ вечности, природа манит поэта своей всеобщностью, в "животворном океане" которой растворяется бесплодно неугомонное Я как "игра и жертва жизни частной". Он признает, что природа не "слепок" и не "бездушный лик", в ней есть "язык", действующий "как откровение", проникающий в душу сквозь ипохондрию и освещающий ее. Стремясь погрузить свое узко ограниченное Я в безбрежный океан мировой жизни, поэт хотел бы выйти из-под власти времени и пространства, смешаться с "миром дремлющим", залить тоску "мглой самозабвенья", обрести покой, говоря словами Е.А. Боратынского, в "златом безмыслии природы", избавиться от мук раздвоенного сознания и самосознания ("дай вкусить уничтоженья"). К мотивам этой своеобразной природной нирваны добавляется у Тютчева мотив особого пристрастия к "матери-Земле", повышенного естественного жизнелюбия, "подсолнуховой" тяги к солнцу.
Однако иллюзорность подобной гармонии быстро дает о себе знать, и в апогее пантеистического слияния с природой ("все во мне и я во всем") лирический герой Тютчева испытывает "час тоски невыразимой". Оказывается, что и в природе нет светлого единства и "никакой загадки", что в мировом космическом строе шевелится хаос, что в дне сокрыта ночь, а в избытке жизни таится все та же смерть. Тютчев обнаруживает, что в пределах самодостаточного натурализма, пантеистического мировоззрения, одухотворения природы невозможно преображение "темного корня" бытия и обретения не теряемого со смертью высшего смысла жизни. И поэт вынужден констатировать, что нет ничего более противоположного, нежели Пантеизм и Христианство, которое есть единственно реальный выход как из иллюзорного обожествления природы, так и из радикального зла.
Человек, предоставленный самому себе и природе, не способен выйти из дурной бесконечности смены сезонов, "дня и ночи", растительно-животного цикла, "прибоя" и "отбоя" житейских волн, из глубиннейших коренных противоречий расколотого и раздробленного мира, не находя ни в чем твердой точки опоры. Но бездонная глубина и принципиальная неустранимость этих противоречий ни социальными переустройствами, ни философскими доктринами свидетельствуют о наличии стоящей за ними тайны, без которой нет никакого смысла в человеческом существовании. Но именно об этом свидетельствует и Священное Писание, примиряя и снимая противоречия человеческой природы, объясняя основания нищеты и величия существования людей в своем догмате о первородном грехе. Не одна природная, а две разные силы действуют в человеке, ибо не может быть стольких противоречий в простом однородном существе: все доброе в нем является отголоском невинного состояния и благодати, а все злое - следствием греха и отпадения. Тютчев пишет о первородном грехе как о "тайне, объясняющей все и необъяснимой ничем" и истолковывает всевозможные иллюзии "своеволия", "самовластия", "апофеоза" человеческого Я в истории как заблуждения, "укорененные в первородной испорченности человека". Он также приходит к убеждению, что в душе есть силы, которые "не от нее самой исходят" и без которых невозможно преодоление раздирающих ее антиномий "двойного бытия", преображение "темного корня" человеческого существования.
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
("Не знаю я, коснется ль благодать…")
Целый ряд стихотворений Тютчева содержит элементы молитвы. Он взыскует "священной простоты" Евангельского слова и напрямую обращается к Богу. "Спаси их, Господи, спаси", взывает поэт о стенающих пловцах на разбитом и затерявшемся в густой мгле корабле, экипаж которого охвачен "ужасом диким". Здесь налицо своеобразная обобщающая символика, относящаяся как к отдельному человеку, так и к Европе, России, всему современному человечеству и его вождям. Подобная же символика содержится и в другом стихотворении:
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по знойной мостовой
("Пошли, Господь, свою отраду…")
И хотя Тютчев ощущает мощное давление позитивистского опыта и природных рамок преходящего бытия, он жаждет и надеется, что "есть мир лучший, мир духовный", что "есть нескудеющая сила, есть и нетленная краса". И не Весна, а Иисус Христос дает реальный духовный покой "страдальческой груди", которую волнуют "страсти роковые". Поэтому душа поэта готова "как Мария, к ногам Христа прильнуть". И при посылке дочери Анне Нового Завета он советует, когда "рассвирепеет жизни зло", всей душой припадать к Евангелию. И пустоту, что гложет ум и ноет в сердцах современных людей, может уврачевать лишь "риза чистая Христа". Здесь будет уместно вспомнить решительный вывод Тютчева, что "нужно склонить колена перед Безумием креста или все отрицать".
Во многих стихотворениях налицо по-разному проявляемое стремление поэта выйти из границ природного существования, когда человек смутно сознает себя "лишь грезою природы", чья всепоглощающая бездна пожирает ее детей вместе с их "подвигом бесполезным". Один из шагов на этом пути - отказ от абсурдной идеи автономной природы, признание Творца всего видимого и невидимого, Бога-Вседержителя. Не допускать существования Бога, подчеркивал Пушкин, значит быть еще абсурднее тех народов, которые полагают, что мир стоит на носороге. Как бы вслед за Пушкиным Тютчев пишет:
Он милосердный, всемогущий,
Он греющий Своим лучом
И пышный цвет на воздухе цветущий
И чистый перл на дне морском!..
("Когда на то нет Божьего согласья…")
С новой позиции обожествлению природы противопоставляются ее зависимость от Творца вселенной, который своим "Всемогущим призывом" отделяет свет от тьмы. Природа оказывается не самосущим, а сотворенным бытием. И пантеистическое слияние с природой, порождавшее в своем апогее неожиданную тоску, сменяется восприятием ее торжества в одном из "весенних" стихотворений как "Бога животворный глас". В повседневной же жизни поэт обнаруживает знаки незнакомого и волшебного края, иного мира:
Мы видим: с голубого своду
Нездешним светом веет нам,
Другую видим природу,
И без заката, без восходу
Другое солнце светит там…
("Е.А. Анненковой")
Тютчев был убежден, что история управляется Божественным Промыслом, а не является слепым саморазвитием автономных и сталкивающихся человеческих воль. В соответствии с этой логикой истинное призвание человека должно заключаться в том, чтобы идти к "таинственной мете", постичь "правду Бога" и исполнять Его волю, обрести высшее сознание "путей небесных". Отсюда первенство в историософии поэта идеи Всемирной Божественной Монархии (а не вообще Империи или секулярного государства, как утверждает подавляющее большинство исследователей). Любопытно признание Вл. Соловьева: "Идея всемирной монархии принадлежит не мне, а есть вековечное чаяние народов. Из людей мысли эта идея одушевлена в средние века между прочим Данте, а в наш век за нее стоял Тютчев, человек чрезвычайно тонкого ума и чувства".
В мысли Тютчева истинная жизнеспособность подлинной христианской державы заключается не в сугубой державности и материальной силе, а в чистоте и последовательности ее христианства. Понимание же христианства поэтом противоположно "гуманизирующим" и "адаптирующим" представлениям и предполагает собирание сокровищ на небе, а не на земле. С его точки зрения, перенесение внимания с "сокровищ на небе" на "сокровища на земле" склоняет историю на путь гибельного антропоцентризма с его разнообразными иллюзиями и злоупотреблениями. Богоотступничество, самоначалие и самочиние сами в себе несут наказание, рано или поздно, всем ходом истории и внутренней логикой событий "свершается заслуженная кара за тяжкий грех, тысячелетний грех…".
По заключению Тютчева, именно "самовластие человеческого я" изнутри подрывало само христианское начало в католицизме, который разорвал с православным преданием Вселенской Церкви и проглотил ее в "римском я", отождествившем собственные интересы с задачами самого христианства и устраивавшем "Царство Христово как царство мира сего". Он различает в католичестве собственно христианскую и папистскую стороны, наблюдая в ходе истории возобладание и господство последней над первой: "в среде католичества есть два начала, из которых, в данную минуту, одно задушило другое: христианское и папское <…> с папством раз навсегда, основываясь на тысячелетнем и трехсотлетнем опыте, нет никакой возможности ни для сделки, ни для мира, ни даже для перемирия…".
Как видим, данный вывод есть частное проявление более общего умозаключения, что между законом Христа и человеческим своеволием не может быть никакой сделки. Результаты подобных сделок, по наблюдению Тютчева, всегда оказываются одинаковыми: порочные начала человеческой природы одерживают верх, а религия приспосабливается к политике для увеличения силы и мощи в делах мира сего, что не могло не вести к превращению церкви в политическое учреждение, в государство в государстве со всеми вытекающими последствиями. "Именно это устройство, прикрепив Церковь к земным интересам, и предопределило ее, так сказать, смертные судьбы. Воплотив божественный элемент в немощном и бренном теле, оно привило ему все болезни и похоти плоти"2. Отсюда остается только один шаг до того, что Пушкин называл "низостями папизма".
По мнению Тютчева, искажение христианского принципа в "римском устройстве", отрицание "Божественного" в Церкви во имя "слишком человеческого" в жизни и послужило связующим звеном между католицизмом и протестантизмом. Выступая против "конфискаций", "захватов", злоупотреблений и извращений христианства в католицизме, протестантизм вместе с водой выплескивал и ребенка, отказывался от обретений живого церковного опыта, исторического предания, соборного разума, большинства таинств и т.п. и опирался на еще более зыбкую почву отдельного человеческого Я (каждый становился для самого себя непогрешимым папой), произвольного разумения, ограниченного индивидуального рассудка, что как бы освящало своеволие и эгоцентризм, создавало условия для произрастания "антихристианского рационализма" и революционных принципов. В стихотворении "Я лютеран люблю богослуженье" поэт говорит о драме "высокого ученья" в протестантизме, голый и пустой храм которого как бы символизирует переход от распадающейся веры к господству атеистического сознания. Несмотря на внешнее противоборство индивидуалистического и "римского я", поэт обнаруживает у них общий корень в разных проявлениях не только отделения "Божественного" от "человеческого", но и растворения первого во втором.
"Апофеоз" современной цивилизации - отделяющаяся от Бога личность с ее вне- или антихристианскими (в их логическом завершении) принципами. Именно в длительном и ступенчатом отрицании сверхлично-божественного начала бытия (Католицизм - Протестантизм - Революция) Тютчев видел суть европейской истории Нового времени. Аналогичны выводы Достоевского: "Все несчастье Европы, все, все, без всяких исключений, произошло оттого, что с Римскою церковью потеряли Христа, а потом решили, что и без Христа "обойдутся".
Эта связь исторического процесса с воплощением в нем или невоплощением (или искаженным воплощением) христианских начал, а соответственно и с преображением или непреображением "первородного греха", "темной основы", "исключительного эгоизма" человеческой природы заключает глубинное смысловое содержание философско-публицистического наследия Тютчева. По его мнению, качество христианской жизни и реальное состояние человеческих душ является критерием восходящего или нисходящего своеобразия той или иной исторической стадии. Чтобы уяснить возможный исход составляющей сокровенный смысл истории борьбы между силами добра и зла, "следует определять, какой час дня мы переживаем в христианстве. Но если еще не наступила ночь, то мы узрим прекрасные и великие вещи".
Между тем в самой атмосфере общественного развития, господстве нарождавшегося капиталистического и социалистического панэкономизма в идеологии, а также грубых материальных интересов и псевдоимперских притязаний отдельных государств в политике поэт обнаруживал "нечто ужасающее новое", "призвание к низости", воздвигнутое "против Христа мнимыми христианскими обществами". В год смерти он недоумевает, почему мыслящие люди "недовольно вообще поражены апокалипсическими признаками приближающихся времен. Мы все без исключения идем навстречу будущего, столь же от нас сокрытого, как и внутренность луны или всякой другой планеты. Этот таинственный мир может быть целый мир ужаса, в котором мы вдруг очутимся, даже и не приметив нашего перехода"1. Не преображение, а, напротив, все большее доминирование (хитрое, скрытое и лицемерное) ведущих сил "темной основы нашей природы" и служило для него основанием для столь мрачных пророчеств. Поэт обнаруживает, что в "настроении сердца" современного человека "преобладающим аккордом является принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства"2. И такое положение вещей, когда гордыня ума становится "первейшим революционным чувством", имеет в его логике давнюю предысторию. Он рассматривает "самовластие человеческого я" в предельно широком и глубоком контексте как богоотступничество, развитие и утверждение антично-возрожденческого принципа "человек есть мера всех вещей".
Тютчев раскрывает в истории фатальный процесс дехристианизации личности и общества, парадоксы самовозвышения эмансипированного человека, все более теряющего в своей "разумности" и "цивилизованности" душу и дух и становящегося рабом низших свойств собственной природы. Комментируя "длинную" и как бы скрытую от "укороченного" взгляда мысль Тютчева, И.С. Аксаков пишет: "Отвергнув бытие Истины вне себя, вне конечного и земного, - сотворив себе кумиром свой собственный разум, человек не остановился на полудороге, но увлекаемый роковой последовательностью отрицания, с лихорадочным жаром спешит разбить и этот новосозданный кумир - спешит, отринув в человеке душу, обоготворить в человеке плоть и поработиться плоти. С каким-то ликованием ярости, совлекши с себя образ Божий, совлекает он с себя и человеческий образ, возревновав животному, стремится уподобить свою судьбу судьбе обоготворившего себя Навуходоносора: "сердце его от человек изменится, и сердце зверино дастся ему… и от человек отженут его, и со зверьми дивиими житие его"… Овеществление духа, безграничное господство материи везде и всюду, торжество грубой силы, возвращение к временам варварства, - вот к чему, к ужасу самих Европейцев, торопится на всех парах Запад, - и вот на что Русское сознание, в лице Тютчева, не переставало, в течение 30 лет, указывать Европейскому обществу".
Согласно воззрениям Тютчева, без органической связи человека с Богом историческое движение естественно деградирует из-за гибельной ослабленности христианского фундамента в человеке и обществе, самовластной игры интересов отдельных государств и личностей, соперничающих идеологий и борющихся группировок, господства материально-эгоистических начал над духовно-нравственными. Именно в таком господстве поэт видел принципиальную причину непрочности и недолговечности древних языческих цивилизаций: их внешняя мощь и кажущаяся нерушимость скрывали подспудное гниение и грядущий распад. Подобную же участь он предрекает в будущем, например, и "вавилонскому столпу немецкого единства" или "французского бесчинства республиканскому хитрому строю".
Тютчев обнаруживает безысходную драму и внутреннюю тупиковость современной истории в том, что духовная борьба в ней разворачивается уже не между добром и злом, а между различными модификациями зла, между "развращенным христианством" и "антихристианским рационализмом". Говоря о возможных последствиях войны 1870 года и господства Пруссии, он писал, что это обернется торжеством протестантизма, ставшего синонимом рационализма, падением папства, подавлением совести ради неверия, религиозными гонениями во имя цивилизации. И уже в 1873 году поэт обращал внимание на основополагающие, но не замечаемые рассудочным взором и игнорируемые общественным сознанием процессы, которые в XX веке дадут свои обильные всходы: "Что меня наиболее поражает в современном состоянии умов в Европе, это недостаток разумной оценки некоторых наиважнейших явлений современной эпохи <…> Это дальнейшее выполнение все того же дела, обоготворения человека человеком, - это все та же человеческая воля, возведенная в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и безусловный. Таковою проявляется она в политических партиях, для которых личный их интерес и успех их замыслов несравненно выше всякого иного соображения. Таковою она начинает проявляться и в политике правительств <…> которая, ради достижения своих целей, не стесняется никакою преградою, ничего не щадит и не пренебрегает никаким средством, способным привести ее к желанному результату <…> Отсюда этот характер, которым запечатлены приемы последней войны, - что-то систематически беспощадное, что ужаснуло мир <…> Как только надлежащим образом опознают присутствие этой стихии, так и увидят повод обратить более пристальное внимание на возможные последствия борьбы, завязавшейся теперь в Германии, - последствия, важность которых способна, для всего мира, достигнуть размеров неисследимых…"1. И поэт пророчески предсказывает, что Европа в результате может оказаться в состоянии варварства, которого еще не наблюдала история мира.
Однако размышления о крайних, но в перспективе возможных последствиях самых разных (до внешней противоположности) проявлений обоготворения человека человеком становились уделом лишь немногого числа мыслящих людей. "Реалистическое" же большинство предпочитало верить в материальную мощь спаянного "железом и кровью" единства, а не в "утопическую" силу христианской любви.
Более мягкий (по сравнению с железным "немецким единством") вариант "французского бесчинства", являлся для Тютчева еще одним ответвлением все того же корня человеческого самообоготворения, чреватым варварским итогом. В свете высшей божественной легитимности дехристианизированные республиканские принципы представлялись ему фиктивными, скрывающими разрушительное и количественно увеличенное "самовластие человеческого я". После посещения Франции в 1859 году он отмечал: "Это нравственный строй, как бы возвращенный развратом к степени первобытности. Это почти уже состояние натуральности, как в публичных банях России. И когда подумаешь, что у всего этого нравственного и умственного растления, у всей этой грубо-цинической лжи состоит в распоряжении такая грозная материальная сила… есть отчего содрогнуться за бездушность мира…"1. Содрогнуться перед лицом либерально-эгалитарной демагогии, приводящей к нигилистическому упрощению бытия и образованию "исполинской толчеи" однообразно-усредненных индивидов, содрогнуться перед лицом "отвратительного цинизма" демократии, когда создается иллюзия исполнения истинных требований народа его поверенными, а реальная власть оказывается на самом деле в руках "малого числа". В этих вопросах мнение поэта совпадает с суждениями многих русских писателей и мыслителей: К.Н. Леонтьева, А.С. Пушкина, И.В. Киреевского, Ф.М. Достоевского…
Изучая духовно-психологический мир людей, Тютчев усматривает "корень нашего мышления не в умозрительной способности человека, а в настроении его сердца". По его наблюдению, "мир все более погружается в беспочвенные иллюзии, в заблуждения разума, порожденные лукавством сердец"1. А лукавые и фарисейские сердца направляют волю к таким "научным" построениям и практическим действиям, при которых умаляется все священно-духовное, а возвышается все материально-утилитарное. При этом люди словно не замечают, как из их жизни вытесняются высшие положительные свойства (благородство, благодарность, совесть, любовь, честь, достоинство) и усиливаются низшие отрицательные (гордость, тщеславие, жадность, зависть, мстительность, злоба). В результате сердце и воля человека оказываются в замкнутом порочном кругу все более несовершенных, капризных, корыстных желаний власти, наслаждения, обладания и т.п., у которых рациональный ум и здравый смысл всегда оказываются, так сказать, в дураках.
Подобные важнейшие "невидимые" проблемы зависимости хода жизни от изначальных свойств человеческой природы, от ее страстей, от порядка (или беспорядка) в душе, от действия (или бездействия) нравственной пружины нередко уходят из поля зрения исследователей. Но именно подспудные закономерности истории становились все более очевидными для христианского сознания Тютчева и приводили его к отмеченному выше выводу, что человеческая природа "вне известных верований" несет в себе разрушительный потенциал "судорог бешенства". Они же не раз "диктовали" ему стихи о "нашем веке", считающем себя прогрессивным и не замечающем своего растления.
О, этот век, воспитанный в крамолах,
Век без души, с озлобленным умом,
На площадях, в палатах, на престолах,
Везде он правды стал врагом!
О современном человеке с "его озлобленным умом, кипящим в действии пустом", писал Пушкин, о страстях ума, о злобе, входящей в жизнь людей дорогами разума, размышлял Гоголь. Как бы вслед за ними Тютчев говорит о скрытой зараженности ума ядами растленного сердца, уступчивость которым изнутри разлагает и обессиливает (гибельный финал зависит лишь от сроков) всякую форму правления ("площади", "палаты", "престолы"). В самых резких выражениях ("все назойливее зло", "одичалый мир земной" и т.п.) он говорил о проистекающей из онтологически не обеспеченного самовозвышения человека утрате абсолютных истин и религиозных оснований жизни в бессодержательных и понижающих духовное качество жизни мифах прогресса, науки, общественного мнения, свободы слова и т.п., маскирующих обмельчание и сплошную материализацию человеческих устремлений, двойные стандарты, своекорыстные мечтания и низменные расчеты. "Поклонение человеческому я, - подчеркивал И. С. Аксаков, - вообще представлялось ему обоготворением ограниченности человеческого разума, добровольным отречением от высшей, недосягаемой уму, абсолютной истины, от высших надземных стремлений, - возведением человеческой личности на степень кумира, началом материалистическим, гибельным для судьбы человеческих обществ, воспринявших это начало в жизнь и в душу".
В поэзии и публицистике Тютчева своеобразным камертоном становится понятие "Божией правды", которое противопоставляется им "науке фарисейской" и "двойной правде", в сетях которой неизбежно запутывается предоставленный самому себе человек. В гуманистической казуистике на самом деле господствует безобразная смесь "бессильной правды, дерзкой лжи. Более того, "все богохульные умы, все богомерзкие народы со дна воздвиглись царства тьмы во имя света и свободы!"
И целый мир, как опьяненный ложью,
Все виды зла, все ухищренья зла!..
Нет, никогда так дерзко правду Божью
Людская кривда к бою не звала!..
Тем не менее поэт убежден, что нельзя сразить "правду Божью", созидавшуюся предками с благодатной помощью "надежды, веры и любви", и что "эта вера в правду Бога уж в нашей не умрет груди". Бесчисленным же фарисеям от религии и политики "не простится правдой Бога" их лицемерная позиция двойных стандартов, и "Божьей правды праведная кара" рано или поздно свершается, несмотря ни на какие хитроумные уловки, трезвые расчеты или закулисные игры. Потому так многочисленны и настойчивы призывы Тютчева не соблазняться растущими из чужеродных традиций идеями и "оправдаться перед Богом". Он был убежденным противником каких-либо заимствований с Запада, перенесения на русскую почву европейских учреждений и институтов как чуждых для России и на историческом опыте доказавших свою несостоятельность. По его мнению, Россия "самим фактом своего существования отрицает будущее Запада", а потому для правильной ориентации в историческом процессе необходимо было "только оставаться там, где нас поставила судьба. Но таково роковое стечение обстоятельств, вот уже несколько поколений отягощающих наши умы, что вместо сохранения у нашей мысли относительно Европы естественно данной ей точки опоры мы ее волей-неволей привязали, так сказать, к хвосту Запада".
В представлении Тютчева "более христианское" Православие, в отличие от западного христианства, в меньшей степени испытывало воздействие существенных особенностей предшествующей языческой и секуляризирующейся истории, и является основанием "другой мысли, другой формулы" (А.С. Пушкин), служит главным принципом духовного единства и естественного своеобразия России. Первостепенное значение придавалось им православной вере и преданию как тому "духу", который органично оживляет "тело" славянской стихии и христианской державы. Такое "избирательное сродство" и соподчинение в сочетании с особенностями исторического развития и создавало не подвластную прагматическому рассудку "задушевность" и "смиренную красоту" жертвенного самоотречения и сердечного бескорыстия, которые сам он различал в русском народе. Именно на этой основе поэт противопоставлял "Старый Свет" Западной Европы "Новому Свету" Европы Восточной, рассматривавшейся им как "целый мир, единый в своем начале, взаимосвязанный в своих частях, живущий своей собственной, органической, самобытной жизнью".
С другой стороны, он оценивал Россию, способную объединить славянские народы и хранящую по мере сил полноту и чистоту Православия, как прямую наследницу Византийской империи в строительстве греко-славянской православной державы. "Россия гораздо более православная, чем славянская. Именно как православная, она заключает в себе и хранит Империю <…> Империя же никогда не прекращала своего существования. Она только переходила из рук в руки <…> 4 империи: Ассирия, Персия, Македония, Рим. С Константина начинается 5-я и окончательная Империя, христианская Империя"1. В логике поэта, подлинность, "законность" и "окончательность" унаследованной Россией Восточной Империи заключается в ясном осознании и практическом воплощении "менее искаженных" (в сравнении с католичеством и протестантизмом) начал христианства в Православии, в разрыве с языческими принципами, ослаблявшими и приводившими к гибели предшествующие основные империи. Православие является опять-таки "духом", а государство "телом" истинной христианской державы, и лишь при сохранении надлежащей иерархии и соподчиненности между "духом" и "телом" можно говорить о "Святой Руси" как прямой наследнице "венца и скиптра" Византии. Таким образом, первое начало в триаде Православие - Славянство - Держава является своеобразной закваской и солью, Душой и Духом, без которых два других подвержены, как всякое языческое образование, влияниям распада и не могут входить в состав "окончательной" Империи.
В представлении Тютчева Россия оставалась в 19 веке практически единственной страной, которая пыталась еще жить "с Богом", сохранить высшую божественную легитимность верховной власти в самодержавии и духовные традиции византийского христианства, не растерять свою самобытность восточной державы, опирающейся на религиозно-нравственный фундамент Православия. По его мнению, государственное будущее и мировое призвание России зависят именно от действенного сохранения и полноты осознания православной основы ее исторического бытия, над которой иерархически соразмерно "надстраиваются" политические, юридические и иные легитимности. Поэт пишет, что, по Божественному Промыслу, Восточная Церковь, настолько соединилась с особенностями государственного строя и внутренней жизнью общества, что стала высшим выражением духа нации, "синонимом России", "священным именем Империи", "нашим прошедшим, настоящим и будущим". Он подчеркивает, что благодаря такому положению вещей его родина пока обладает главным - нравственным могуществом, которому лишь должна служить и подчиняться материальная сила и физическая мощь.
Согласно логике поэта, Россия лишь тогда всплывет "Святым Ковчегом" над волнами всеобщего европейского затмения, когда она как держава православная - высшая форма государственного управления - будет основываться на воплощаемой чистоте и сохраняемой высоте религиозно-этических принципов Православия, без чего вещественная сила власти "обессоливается" и обессиливается, подпадая под все нигилистические следствия антропоцентрического своеволия. Одну из важных причин течи в садившемся на мель государственном корабле российского самодержавия Тютчев видел как раз в ослаблении его сверхъестественной связи, в искажении надлежащей иерархии и субординации между религией и политикой, в "пошлом правительственном материализме", который в его рассмотрении не только не являлся альтернативой "революционному материализму", но оказывался его невольным и "невидимым" пособником. "Если власть за недостатком принципов и нравственных убеждений переходит к мерам материального угнетения, - отмечает он еще один "естественный" закон духовного мира, - она тем самым превращается в самого ужасного пособника отрицания и революционного ниспровержения, но она начинает это осознавать только тогда, когда зло уже непоправимо".
Для предотвращения подобного развития событий поэт считал необходимым устранять такие последствия "самовластия человеческого я", как властный произвол или чрезмерная опека чиновничества, преодолевать "тупоумие во имя консерватизма" и открывать широкие возможности для творческого почина и личностной самодеятельности народа в рамках его органической связи с истинными традициями и понятиями Божественной Монархии. В родном же отечестве он наблюдал процесс разрыва этих связей и обезбоживание власти: "Только намеренно закрывая глаза на очевидность, можно не заметить того, что власть в России <…> не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право - не в обиду будь сказано официальной формуле - исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти, и что эта сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности <…> Одним словом, власть в России безбожна…"
Говоря другими словами, Тютчев принадлежит к числу наиболее принципиальных критиков языческой самодовлеющей державности, которая искажает глубинно-смысловую связь монархии с Богом и становится безразличной к духовно-нравственному состоянию своих "профессионалов". "Полнейшая бессознательность", "безнадежная тупость", "чудовищная подлость" - в таких выражениях он порою характеризовал внутреннюю политику правительства, которое, отступая от своего "сверхъестественного" предназначения, перестает учитывать в должной мере и подлинные национальные интересы России, принимает поверхностные решения, не пренебрегает услугами недостойных чиновников, заводит страну в тупиковые ситуации.
Тютчев придавал большое значение вменяемости или невменяемости людей по отношению к обозначенным критериям, к принципиально различным последствиям жизненных сценариев "с Богом" и "без Бога", к тому, как под благообразной личиной внешней законности скрывается "подлое предпочтение низких выгод". К числу величайших бед "нашего века" он относил непонимание роли нравственных факторов в истории, реального содержания душевно-духовной жизни конкретных людей и "невидимых" законов восходящего или нисходящего движения общества, обнаруживая "отсутствие ума в нашем веке, отупевшем от рассудочных силлогизмов".
Поэт отмечает в политике, идеологии, науке, в жизни в целом, отрицательное воздействие агрессивного рационализма, который он противопоставляет "уму", подлинной мудрости, позволяющей понимать и оценивать текущие события и явления не в позитивистской сокращенности, а в противоречивой сложности, многомерной полноте исторических связей и возможных судеб. Можно сказать, что с этой точки зрения он как бы вслед за Паскалем делит с помощью его категорий всех на "простых", "полуискусных" и "искусных". Не обремененные познаниями простые люди различают добро и зло в новых идеях, учреждениях, установлениях здоровым инстинктом, искусные мудрецы - с помощью "умной" и "полной" рефлексии (мудрец отличен от глупца тем, что он мыслит до конца). Но и те и другие (отчасти из-за подобных качеств) не участвуют в активной общественной жизни. А вот полуискусные (отсюда тянется типологическая нить к полупросвещению у Пушкина, к полунауке у Достоевского, к образованщине у Солженицына и т.п.), которые вышли из естественного неведения простых, но не достигли понимания искусных, составляют самый деятельный слой общества и пытаются изменять и регулировать его законы на основе ограниченного разума и непросветленной натуры, преобразовывая в смутах и волнениях внешний мир, но не достигая духовного и нравственного преображения.
При всяких реформах власти, считает Тютчев, необходимо учитывать (и "искусные" это учитывают), что возможен "произвол в действительности более деспотический, ибо он будет облечен во внешние формы законности, заменит собою произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий…"1. И именно таковым является "наше мнимое право, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол"2. Скрыты от "полуискусных" не только результаты разницы между "простодушным" и "растлевающим" произволом, но и другие "невидимые" причинно-следственные связи. Поэт формулирует целый ряд "роковых" и парадоксальных закономерностей, обнаруживаемых с христианской точки зрения, с помощью целенаправленного внимания к тому, что происходит на первичном духовном уровне, в нравственной сфере, в психологии человека при доминировании той или иной "политики" или "идеологии". Так, "великие кризисы, великие кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению.
Согласно наблюдениям Тютчева, многие государственные деятели ошибочно рассчитывают на материальные способы единства там, где недостает духовного единства, что рано или поздно приводит к противоположным результатам, к политическим и военным конфликтам. "Доказательством, - замечает он, - может служить то, что происходит сейчас на Западе. По мере того, как расстояния сокращаются, умы все более расходятся. И раз люди охвачены этим непримиримым духом раздора и борьбы - уничтожение пространства никоим образом не является услугой делу общего мира, ибо ставит их лицом к лицу друг с другом. Это все равно, что чесать раздраженное место для того, чтобы успокоить раздражение…"
Еще одно проявление беспомощности неодухотворенного и чисто внешнего могущества Тютчев видит в том, что сугубо материальное подавление властью (при отсутствии оживотворяющего духа и искренних убеждений) диссидентов и оппозиционеров способно лишь лишить ложные учения "специфического содержания" и придать им несвойственное значение и популярность, "вес, силу и достоинство угнетенной мысли". По мнению поэта, "полуискусные" не могут чувствовать, осязать и понимать "глубокие, глубоко скрытые в исторической почве корни", всех их "плохо, очень плохо учили истории", потому нет ни одного вопроса, который они постигали бы "в его историческом значении, с его исторически-непреложным характером". Отсюда печальный вывод о том, что Россия может погибнуть от бессознательности подобно человеку, который утратил чувство самосознания и держится на чужой привязи.
Тютчев полагает, что процессы, идущие при господстве "полуискусных" в политике и идеологии приводят к тому, что на свет Божий выводятся "выродки человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом"2. В результате поэт приходит к самым отчаянным вопрошаниям: "Почему эти жалкие посредственности, самые худшие, самые отсталые из всего класса ученики, эти люди, стоящие настолько ниже даже нашего собственного, кстати очень невысокого уровня, эти выродки находятся и удерживаются во главе страны, а обстоятельства таковы, что нет у нас достаточно сил, чтобы их прогнать?"3 Среди самых разных "обстоятельств" его особенно поражает "одно несомненное обстоятельство", свидетельствующее о том, что "паразитические элементы органически присущи святой Руси": "Это нечто такое в организме, что существует за его счет, но при этом живет своей собственной жизнью, логической, последовательной и, так сказать, нормальной в своем пагубно разрушительном действии. И это происходит не только вследствие недоразумения, невежества, глупости, неправильного понимания или суждения. Корень этого явления глубже и еще неизвестно, докуда он доходит"1. С точки зрения поэта, одна из главных задач и заключается в том, чтобы обнаружить истинную почву и корень "этого явления" и преодолеть бессознательность по отношению к нему.
Беспочвенному "короткому" и внешнему знанию и действию "полуискусных" Тютчев противопоставляет не только мудрость "искусных", но и инстинкт "простых": "инстинкт народных масс выше умозрений образованного люда". В его представлении умудренная власть должна по возможности изолироваться от "паразитических элементов" и обходиться без посредничества "полуискусных" бюрократов и министров, преодолеть свою "безнародность", отказаться от "медиатизации русской народности" (т.е. низведения ее на уровень объекта приложения разных сил и идей): "чем народнее самодержавие, тем самодержавнее народ".
Тютчев убежден, что для "более живого сознания своего Я и своего Права" Россия должна ясно видеть и разлагающую роль "так называемой публики, т.е. не народа, а подделки под него". Он утверждал, что из целого ряда европейских революций победителями вышло "меньшинство западного общества", которое "порвало с исторической жизнью масс и сокрушило все позитивные верования… Сей безымянный народец одинаков во всех странах. Это племя индивидуализма, отрицания"3. Другими словами, речь идет о все тех же "полуискусных", которые (исподволь набирая силу и в России) занимают активную позицию в разных сферах общественной и государственной жизни, существенно влияют на "прогрессивные" изменения, но не постигают историю "в ее исполинском размахе" и не замечают ее нисходящего движения. "Тот род цивилизации, который привили этой несчастной стране, роковым образом привел к двум последствиям: извращению инстинктов и притуплению или уничтожению рассудка. Повторяю, это относится лишь к накипи русского общества, которая мнит себя цивилизацией, к публике, - ибо жизнь народная, жизнь историческая еще не проснулась в массах населения. Она ожидает своего часа, и когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем. Пока для меня ясно, что мы еще на пороге разочарований и унижений всякого рода…".
Можно сказать, что и это пророчество Тютчева не теряет своей актуальности, равно как и его размышления о новом сословии "полуискусных", о "так называемой интеллигенции". Из его уст раздаются категоричные негативные оценки образованных, но лишенных корней, традиций, полномасштабного разума и истинной иерархии ценностей пролетариев умственного труда: "на то и интеллигенция, чтобы развращать инстинкт", а также отнимать у человека "самые заветные верования". По убеждению поэта, божественная мудрость и народный инстинкт должны соединиться. "Следовало бы всем - и обществу и правительству - постоянно говорить и повторять, что судьбу России можно сравнить с севшим на мель кораблем, который никакими усилиями команды нельзя сдвинуть с места, и только приливная волна народной жизни способна снять его с мели и пустить вплавь".
Большое значение в деле должного или недолжного развития событий Тютчев придавал вопросам цензуры и печати. Навязываемое и формулируемое прессой общественное мнение он оценивал как существенный фактор современной идеологии и политики, способный оказывать как отрицательное, так и положительное воздействие на исторический процесс. Поэт считал, что целям объединения под эгидой царя "публики" и "народа", "государства" и "общества" может служить "просвещенное национальное мнение", выражающее не корыстные интересы и узкие устремления придворно-бюрократической элиты, а "великое мнение" целой страны. В его суждении свобода дискуссий не только не противоречит, но и помогает развитию принципов идеального самодержавия, если оно действительно проникнуто собственными убеждениями и не отступает от них, не дискредитирует себя в лице своих представителей и становится высоким духовно-нравственным камертоном жизни.
Однако в реальной действительности духовно-нравственные законы бытия в лучшем случае воспринимались руководящими кругами как эфемерная "метафизика", а ставка делалась на "прагматизм", демонстрацию силы и доходящие до абсурда запреты "полуискусных" самодержавных чиновников. В представлении Тютчева, лишь опираясь на духовную правду и нравственную высоту, власть может свободно и победно бороться со своими конкурентами. В противном случае, несмотря на внешнюю мощь, духовная ослабленность власти оборачивается усилением материальных аппетитов, эгоистических инстинктов и интеллектуальной пустоты в ее рядах, что и приводит ее к внутреннему подгниванию и постепенному "изнеможению". Следовательно, существенная задача власти заключается в том, чтобы прояснить свое сокровенное религиозное кредо, "удостовериться в своих идеях", обрести "потерянную совесть", став более разборчивой по отношению к духовно-нравственному состоянию своих служителей.
Тютчева не могли не коробить те особенности официальной, казенной, "полицейской" точки зрения, из-за которой устранялись от активного участия в общественной жизни люди с благородными помыслами и одухотворяющим словом, в то время, когда Россия нуждалась в укреплении "нравственных сил в особенности, дабы противостоять окружающим ее опасностям". Объявить преступным направление такого издания, писал он о преследовании журналистской деятельности И.С. Аксакова, издания, которое "постоянно и энергичнее всякого другого защищало все основные начала русского общества, те начала, гласное отрицание которых равнялось бы государственной измене, - это нечто близкое безумию".
На фоне этой "нелепой" и "безумной" борьбы монархической власти с без лести преданными ей подданными Тютчева особенно удивляла ее "парадоксальная" зависимость от тирании пошлого либерализма ("чем либеральней, тем они пошлее"): "Разум целой страны по какому-то недоразумению подчинен не произвольному контролю правительства, а безапелляционной диктатуре мнения чисто личного, которое не только в резком и систематическом противоречии со всеми чувствами и убеждениями страны, но, сверх того, и в прямом противоречии с самим правительством по всем существенным вопросам дня; и именно в силу той поддержки, какую печать оказывала идеям и проектам правительства, она будет особенно подвержена гонениям этого личного мнения, облеченного диктатурой. Подобной аномалии не бывало никогда и нигде, и невероятно, чтобы не искали способа ее устранить".
Поскольку пресса действовала исходя из собственных оценок и выгод, нередко вступавших в "аномальное"противоречие с интересами страны, Тютчев был сторонником "высшего руководства" печатью в деле истинного благоустроения России как правительственной монархии: "мощное, умное, уверенное в своих силах направление - вот кричащее требование страны и лозунг всего нашего современного положения"3. Иначе политический кретинизм и шизофреническое раздвоение между должным и реальным могут принять критические размеры и необратимый характер: "нельзя не предощущать близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы, ужасной и шутовской вместе, этого заставляющего то смеяться, то скрежетать зубами противоречия между людьми и делом, между тем, что есть и что должно бы быть, - одним словом, невозможно не предощущать переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь и все это бесчестие".
Можно с известной уверенностью предполагать, что, говоря словами эпиграфов к настоящей статье, книжный разум и долгое общение с неправдой сделали полуискусную "элиту" современного мира необратимо невосприимчивой к выводам Тютчева о капитальных последствиях различных сценариев жизни "с Богом" и "без Бога". Но именно ясные христианские критерии, пристальное внимание к первичным духовно-нравственным принципам, несоблюдение которых рано или поздно (порою и в следующих поколениях) влечет за собою соответствующее наказание и нисходящие процессы в истории, позволяли ему за внешними событиями прослеживать накопление бесчестия и бессовестности, лжи и бессознательности, низких выгод и подлых замыслов, готовивших почву для прозреваемых им страшных потрясений и неслыханного варварства. И если "высший реализм" Тютчева, всецело обусловленный его христианским мировоззрением и способный пророчить даже факты, принимать за "миф", "утопию", "иллюзию", тогда не стоит постоянно удивляться разрушительным "странностям" и двойным стандартам отечественной и мировой политики или тому, что хотели как лучше, а получается как всегда.
На самом же деле, по большому счету христианское историческое мышление Тютчева и соответствующая ему методология, по-своему утверждающая воплощение Бога в мире, позволяющая обнаруживать подводные течения и соразмерно оценивать видимый ход "ужасной реальности жизни", дающая незыблемую точку опоры для воли и действия среди "праха земных интересов" и призрачной зыби явлений, чрезвычайно необходимы для осознания губительных закономерностей нашего времени, о которых размышляет, например, выдающийся социолог Питирим Сорокин. Последний показывает и доказывает, что все духовное, идеальное, бескорыстное, святое, благородное постепенно сводится к заблуждению, невежеству, идиотизму, лицемерию, скрывающим "низкое происхождение" основных поведенческих мотивов. Истинные нравственные понятия воспринимаются в лучшем случае лишь как "идеологии" и "красивые речевые реакции", маскирующие стяжательские мотивы и плутократические интересы индивидов и групп. В подобной антропосфере юридические нормы в силу своей условной и релятивистской природы неизбежно деградируют, становятся все более необязательными и относительными, все чаще начинают выполнять роль своеобразной пудры и дымовой завесы для осуществления эгоистических и гедонистических потребностей, открывая через демагогию путь "праву сильного". Главный принцип нашего времени, подытоживает П. Сорокин, может звучать так: "Допустимо все, что выгодно". По его заключению, когда общество освобождается от Бога и отрицает все связующие его нравственные императивы, то единственной действительной силой остается сама физическая сила, от примитивного использования которой не может предохранить никакая лукавая пропаганда общечеловеческих ценностей. Здесь же, как показывала Тютчеву судьба всех языческих империй, сокрыто начало деградации, распада, конца. И утопическому прагматизму силы поэт противопоставляет реалистическую надежду любви:
"Единство, - возвестил оракул наших дней, -
Быть может спаяно железом лишь и кровью…"
Но мы попробуем спаять его любовью -
А там увидим, что прочней…
|
