Одно из последних стихотворений Лермонтова, лирический итог многочисленных исканий, тем и мотивов. Белинский относил это стихотворение к числу избраннейших вещей, в которых «все лермонтовское». Не будучи символическим, с мгновенной непосредственностью запечатлевая настроение и чувство в их «лирическом настоящем», оно тем не менее сплошь состоит из высокозначимых в лермонтовском мире эмблематических слов, каждое из которых имеет долгую и изменчивую поэтическую историю. В запеве – тема одинокой участи. «Кремнистый путь» во второй строке, восхищавший Л. Н. Толстого как метко схваченное впечатление кавказского пейзажа, – это и обобщение: путь странника в «пустыне безотрадной». Но меняется лирическая оценка образа пустыни, устойчивого у Лермонтова: безотрадный край, символ опустошенной жизни здесь становится так же местом уединенного свидания с Вселенной. «Голубое сияние» сообщает земному пейзажу космическую широту и бытейственность, приобщает его к «пространствам синего эфира» («Демон») и к ночной голубизне «Русалки». Точно так же через необычайно смелый из философски значительных образов четвертой строки в поэзии Лермонтова возвращаются «звезды» его юности, почти исчезнувшие из зрелой лирики.
Тема песни («сладкий голос», или голос «отрадный» из чернового варианта), возникающая при поддержке гармоничной звукописи в последней строфе, но разлитая в напевном строе всего стихотворения (начиная с «Ангела»), связывается с тем особым лермонтовским Эдемом, которому он присвоил имя «отрады», с идеальной полнотой бытия, недостижимой в земных борениях, однако включающей в себя музыкально преображенные земные ценности (цветенье природы, женскую любовь). «Темный дуб» примыкает к той же цепи образов блаженства. Девятая и десятая строки перекликаются с одиннадцатой и двенадцатой строками «Демона» и с седьмой строкой стихотворения «И скучно и грустно» («…прошлого нет и следа…»), отличаясь от них новым настроением задумчивой грусти. Ключевая формула «свободы и покоя», по видимости, совпадает с пушкинской: «…ищу забвенья и свободы…». Мотив побега в «обитель мирную» у Лермонтова лишен пушкинской уравновешенности и «превратился в тему романтически универсального избавления» приобщения к неувядающей жизни.
Все эти прежние смысловые моменты лермонтовской лирики вступают здесь в новое трепетно‑сложное соотношение – душевная тончайшая вибрация, совмещающая восторг пред мирозданием с отчужденностью от него, печальною безнадежностью с надеждой на сладостное чудо.
Природа в стихотворении – не безучастная и не «равнодушная» к человеческой бренности. Герой, казалось бы, готов к ней припасть и, однако, едва прозвучал вопрос‑вздох: «Что же мне так больно и так трудно?», как прекрасный мир, чьей реальности воздано должное в первых шести строках, словно бы меркнет для героя, болезненно ощутившего свое неутоленное «я», и он с неожиданной силой желания прорывается, куда‑то прочь, в блаженную область.
«Психологическая и моральная утопия свободы и покоя» как вечно длящегося блаженства получила в литературе разноречивые философские оценки: для них это «деятельный покой» в едином ритме с жизнью целого, для других напротив, «дремотная нирвана», растворение в «космической безмятежности». В стихотворении, действительно, есть тон глубокой и трагичной усталости, однако «мир и отрада» всегда были для Лермонтова высокими ценностями и подчас пределом бурных стремлений; они противостоят деятельности жизни. В стихотворении желанные «мир и отрада» облекаются в образ вечного расцвета, обретают, по замечанию Д. Максимова, черты «космического эроса» – это «природы жаркие объятия» («Демон»), которые, быть может, в ином плане бытия вновь раскроются навстречу давнему изгнаннику.
Даже среди богатств русской лирической поэзии стихотворение остается непревзойденным по музыкальности. Как и в «Тучах», но с большей выразительностью, стиховой строй сочетает черты элегичной медитации и песни. К типично песенным приемам относятся повторы‑подхваты, сочленяющие строфы.
По словам В. О. Ключевского, пьеса «своим стихом почти освобождает композитора от труда подбирать мотивы и звуки»
|