|
Приступая к работе над поэмой «Мертвые души», Гоголь ставил перед собой цель «показать хотя с одного боку всю Русь». Поэма построена на основе сюжета о похождениях Чичикова — чиновника, скупающего «мертвые души». Такая композиция позволила автору рассказать о разных помещиках и их деревнях, которые посещает Чичиков с целью совершить свою сделку. Лицо помещичьей России представлено в пяти главах, каждая из которых посвящена одному помещику. Замыкает этот ряд глава о Плюшкине.
По словам Гоголя, перед нами следуют герои, «один пошлее другого». Известно, что у Гоголя был план, оставшийся неосуществленным, написать поэму из трех частей, наподобие «Божественной комедии» Данте, где первая часть — это «Ад». Тогда получается, что первый и единственный завершенный том этой трехчастной поэмы имеет сходства с дантовским «Адом», и в нем должна соблюдаться та же последовательность показа героев: чем дальше, тем они становятся хуже. По этой логике выходит, что из всех помещиков Плюшкин, который рисуется последним, должен быть самым ужасным, душа его должна была бы полностью омертветь.
Авторская характеристика Плюшкина — «прореха на человечестве» — вроде бы подтверждает такую догадку. Но есть свидетельства о том, что из всех героев первого тома Гоголь хотел провести через очищение к возрождению души в третьем томе только двух — Чичикова и Плюшкина. Значит, позиция автора далеко не так прямолинейна, как может показаться на первый взгляд.
Это заметно уже по тому, как изображается имение этого помещика — самого богатого во всей губернии. С одной стороны, в этом описании соблюдается принцип общей характеристики Плюшкина: он «накопитель» и «расточитель» одновременно, поскольку, полностью поглощенный своей скупостью и жаждой стяжательства, он утратил представление о реальном положении вещей. В итоге он не может отличить важного и нужного от мелочей, полезного от несущественного. Вот и гниет у него в амбарах богатый урожай, в то время как всякий хлам хранится в куче, тщательно охраняемой хозяином. Добра много, а впроголодь живут не только крестьяне, но и сам помещик.
И то же мы видим в описании «обширного села со множеством изб и улиц», но при этом во всех деревенских строениях Чичиков заметил «какую-то особую ветхость». Огромный, как замок, господский дом, выглядел «каким-то дряхлым инвалидом». Зато «старый, обширный, тянувшийся позади дома сад», тоже сочетающий черты былого величия и страшного запущения, производит иное впечатление: он оказывается прекрасен даже в своем «картинном опустении». Почему же природа оказывается способна сохранить свою «душу», а человек, захваченный властью вещей, должен «омертветь» навсегда? Может быть, остается надежда даже и для того, кто стал «прорехой на человечестве»? Мне кажется, что именно встреча с Чичиковым помогает увидеть в Плюшкине то, что дает некоторую надежду на возрождение его омертвевшей души.
Есть еще одна особенность главы, посвященной Плюшкину, отличающая ее от других глав о помещиках: только здесь дана развернутая биография героя. Почему же автор отступает от принятого им в других главах плана?
С одной стороны, если во всех других помещиках подчеркивалась именно их типичность, то в Плюшкине автор видит не только характерное для помещичьей России явление, но своего рода исключение. Даже Чичиков, видавший «немало всего рода людей», такого «еще не видывал», да и в авторской характеристике Плюшкина сказано, что «подобное явление редко попадается на Руси». А потому характер этого помещика требует особых объяснений.
То состояние, в котором его находит Чичиков, и впрямь ужасающе. Рисуя портрет Плюшкина, автор сгущает краски до предела: Чичиков не мог даже «распознать, какого пола была фигура: баба или мужик», — и решил, в конце концов, что перед ним ключница. Но, пожалуй, даже и ключница не наденет то тряпье, которое носит Плюшкин: на его халате «рукава и верхние полы до того засалились, что походили на юфть, какая идет на сапоги».
Но и в портрете Плюшкина, при всей его неприглядности, есть одна деталь, которая если не контрастирует со всем остальным, то, во всяком случае, несколько настораживает: это глаза. На худощавом, одервеневшем лице старика с выступающим подбородком «маленькие глазки еще не потухли и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши…». Далее следует крайне разросшаяся вторая часть сравнения — описание мышей, — которая почти полностью заслоняет то, что сравнивается, — то есть глаза. Но, тем не менее, что бы ни отражалось в этих «глазках», постоянно ищущих, где что плохо лежит, но они ведь «еще не потухли», а как известно, глаза — зеркало души. Но есть ли в дальнейшем описании встречи Чичикова с Плюшкиным хоть одно проявление этой «еще не потухшей» души?
Читатель уже хорошо знает, что Чичиковым движет чисто меркантильный интерес: у Плюшкина, владельца более тысячи крестьян, наверняка должно быть множество «мертвых душ». Об этом наш герой уже догадался, познакомившись с его имением и домом. И действительно, таковых оказывается до ста двадцати! Скупость хозяина и болезни сделали свое дело.
Чичиков не может скрыть своей радости, но, верно оценив, с кем он имеет дело, тут же находит способ, не объясняя причин своего интереса к «мертвым душам», уговорить хозяина совершить купчую крепость. Ведь за умерших крестьян до новой переписи необходимо было платить налог, как за живых. Конечно, для скряги Плюшкина это страшная обуза. И вот Чичиков «без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями».
Даже у Плюшкина такое предложение вызывает изумление: неужели кто-то готов пойти на явный убыток? Но Чичиков успокаивает его тем, что делает это «для удовольствия» Плюшкина, и уж совсем покоряет недоверчивого старика, когда говорит, что «готов принять даже издержки по купчей за свой счет». Радости Плюшкина нет конца: «Ах, батюшка! Ах, благодетель мой!» — восклицает растроганный старик. Он, давно забывший, что такое доброта и великодушие, уже желает «всяких утешений не только ему, но даже и деткам его». Его «деревянное лицо» вдруг озарило вполне человеческое чувство — радость, правда, «мгновенно и прошедшая, будто ее вовсе и не бывало». Но этого уже достаточно, чтобы понять, что что-то человеческое в нем все же осталось.
И подтверждение тому мы видим дальше. Плюшкин, который всех в своей деревне и доме буквально заморил голодом, уже готов даже расщедриться на угощение гостя! По-плюшкински, конечно: Чичикову предложен «сухарь из кулича» и «славный ликерчик» из «графинчика, который был весь в пыли, как в фуфайке», да еще и с «козявками и всякой дрянью» внутри. Гость предусмотрительно отказался от угощения, чем еще больше расположил к себе Плюшкина.
А после отъезда Чичикова старик даже думает о том, «как бы ему отблагодарить гостя», и решает завещать ему свои карманные часы. Вот оказывается — и чувство благодарности живо еще в этой искалеченной человеческой душе! Что для этого было нужно? Да, по сути, очень немногое: чуть-чуть внимания, пусть и небескорыстного, участия, поддержки.
А еще пробуждение души Плюшкина заметно тогда, когда он вспоминает свою юность. Чичиков просит Плюшкина назвать какого-нибудь знакомого в городе, чтобы совершить купчую крепость. И тогда старик вспоминает, что из прошлых его друзей в живых еще остался один — председатель палаты, с которым они дружили еще в школе. «И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, вырвалось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства», и, как и в предыдущий раз, «лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и пошлее».
Но можно предположить, что, если какие-то нормальные человеческие чувства и сейчас сохранились в Плюшкине, то значит, они были в нем и раньше. Так что же случилось с этим человеком? Ответ на этот вопрос и должна дать его биография.
Оказывается, Плюшкин был таким не всегда. Когда-то он был просто бережливым и экономным хозяином и хорошим отцом, но внезапно наступившее после смерти жены одиночество обострило его и без того несколько скупой характер. Потом дети разъехались, друзья умерли, и скупость, ставшая всепоглощающей страстью, взяла над ним полную власть. Она привела к тому, что Плюшкин вообще перестал испытывать потребность в общении с людьми, что привело к разрыву родственных отношений, нежеланию видеть гостей. Даже своих детей Плюшкин стал воспринимать как расхитителей имущества, не испытывая никакой радости при встрече с ними. В итоге он оказывается в полном одиночестве.
Кто виновен во всех бедах, случившихся с этим человеком? Он сам — конечно! Но Гоголь усматривает в истории Плюшкина и нечто другое. Недаром именно в этой главе помещено лирическое отступление о юности с ее свежестью и живостью восприятия всего окружающего, которую сменяет зрелость, несущая равнодушие и охлаждение к жизни. «Что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои неподвижные уста». Так, может, то, что произошло с Плюшкиным, вовсе не исключение? Может, такова вообще логика человеческой жизни?
«И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! Мог так измениться!» — восклицает писатель, заканчивая главу о Плюшкине. И дает беспощадный ответ: «Все похоже на правду, все может статься с человеком». А значит, история Плюшкина не только не исключение для помещичьей России ХIХ века, но она может повториться и в другое время в других условиях.
Как же сохранить в себе живую душу? Как излечить больную, омертвевшую? Удивительно, но именно в главе о Плюшкине отчасти дан такой ответ: нельзя позволить растерять, идя по жизненной дороге, «человеческие движения». «Не подымете потом!» — предупреждает нас Гоголь. Но если человек оступился, сошел с верного пути, то только живое человеческое участие, сострадание и помощь могут спасти его. И этот вывод, завершающий рассказ не только о русском помещике, но и о «бесчеловечной старости», которая «ничего не отдает назад», останется актуален для всех и на все времена.
|
