Статья: Прецедентные феномены в текстах политического дискурса

Гудков Д.Б.

Понятие дискурса и особенности политического дискурса

Сознание (и, прежде всего языковой уровень сознания) реализует и выявляет себя в дискурсе [Базылев 97, 7]. В современной гуманитарной науке термин «дискурс» понимается весьма неоднозначно (обзор существующих подходов см., например, в [Менджерицкая], [Красных 98, 190 и след.]). Мы присоединяемся к мнению тех ученых, которые рассматривают дискурс как «сложное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, еще и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата)» [Караулов, Петров, 8]. При таком понимании дискурс обязательно включает в себя «сложную систему иерархии знаний» [Караулов, Петров, 8], выступает как одновременно социальный, идеологический и лингвистический феномен, представляет собой «языковое использование как часть социальных отношений и процессов» [Менджерицкая, 132–133].

Мы придерживаемся именно подобного понимания дискурса и в его толковании опираемся на определение Т. ван Дейка: «Дискурс, в широком смысле слова, является сложным единством языковой формы, значения и действия, которое могло бы быть наилучшим образом охарактеризовано с помощью понятия коммуникативного события или коммуникативного акта. Дискурс <...> не ограничивается рамками текста или самого диалога. Анализ разговора с особой очевидностью подтверждает это: говорящий и слушающий, их личностные и социальные характеристики, другие аспекты социальной ситуации, несомненно, относятся к данному событию» [Дейк, 121–122].

Основная проблема политики – власть. Следовательно, политический дискурс (ПД) отражает борьбу различных сил за обладание властью. Это определяет особенности коммуникативных действий в рамках ПД. В основе коммуникативных актов ПД – стремление воздействовать на собеседника, этим определяется их эксплицированная или имплицитная суггестивность, явно доминирующей над информативностью. Любое общение представляет собой диалог (M.M. Бахтин), но в данном случае мы имеем дело с диалогом, в котором доминирует один из собеседников. Диалог происходит по схеме «вождь – толпа», причем вождь может быть и коллективным (например: газета, телевизионный канал и т.п.). В подобном диалоге эффективной оказывается апелляция не к ratio, не к некоторым логически безупречным доказательствам, а к эмоциям. Это ведет к тому, что тексты ПД отличаются экспрессивностью и образностью, проявляющимися, в частности, в сведении абстрактных понятий и логических построений к конкретным ментальным «картинкам», призванным вызывать прогнозируемые «вождем» эмоции (подробнее об этом мы скажем чуть ниже).

ПД конфликтен, агонален, в нем постоянно происходит борьба за номинации, ср.: соратник и сообщник, партизан и боевик, борец за свободу и террорист и т.д. Данные пары номинаций, приведенные нами для иллюстрации, наглядно показывают, что в каждом случае имеется в виду один денотат, но коннотации оказываются полярными, а приведенные имена отличаются в соответствующих контекстах ярко выраженной аксиологичностью. Борьба за номинации оказывается борьбой за фундаментальные групповые ценности (Ю.А. Сорокин). Таким образом, к числу особенностей ПД мы можем отнести превалирование коннотативности над денотативностью и аксиологичностью. Необходимо обратить внимание, что оценки при этом отличаются ярко выраженной полярностью, строятся на бинарных оппозициях, исключающих какую-либо градуальность: добро – зло, враг – друг, черное – белое и др. Позволю себе привести пример, заимствованный, правда, не из политического, а из бытового дискурса. Мне довелось присутствовать при диалоге дамы предпенсионного возраста и сорокалетнего мужчины. На ее реплику: «Вы же еще молодой», он возразил, что все-таки вряд ли его столь однозначно можно причислить к молодому поколению; на это последовал ответ: «А разве вы старый?!» В подобном мире существуют только полярные точки шкалы, какие-либо промежуточные состояния исключаются.

ПД оказывается в весьма своеобразных отношениях с социальной действительностью. В нем она мультиплицируется и виртуализируется, при этом виртуальных миров оказывается несколько: в одном из них правительство проводит демократические реформы и создает правовое государство, в другом – разрушает отечественную экономику и превращает страну в сырьевой придаток Запада и т.д. и т.п.

Важной особенностью диалога в рамках ПД является то, что он, за исключением редких случаев (например, выступление на митинге), является дистантным, т.е. сам коммуникативный акт и сигнал о его успехе или неудаче могут быть достаточно удалены друг от друга во времени.

Высказывание, принадлежащее ПД, оказывается направленным не к личности, а к массам. И политик, и толкующие его действия ориентируются не на создание нового, а на следование уже известным образцам и, соответственно, на угадывание этих «образцов» в тех или иных поступках (вербальных и невербальных). Это диктует необходимость максимальной стереотипизации содержания высказывания. Стереотипное содержание требует стандартизированной формы. Стандартизация высказываний ведет к стандартизации дискурса, в который они включены, и речевого поведения в целом. Наиболее удобной формой подобной стандартизации является ритуал, сводящий все многообразие речевого поведения к ограниченному набору типовых ситуаций. Для коммуникации в подобных условиях важными оказываются указывающие на стандартную форму вербальные сигналы, при получении которых в сознании реципиента сразу актуализируется стереотипная картинка, связанная со стереотипным содержанием. Ритуальные высказывания оказываются лингвистически неинформативными. Информативным является не столько содержание высказывания, сколько факт места и роли в ритуале адресанта и адресата, при этом почти на нет сводится личностное поведение коммуникантов, их личностный выбор. Яркой иллюстрацией сказанного служит, допустим, речевое поведение депутатов Государственной Думы при утверждении премьер-министра. Ораторы, по правилам игры обязанные убедить в чем-либо слушателей, на самом деле вовсе не стремились к этой цели, так как результат совершавшегося ритуала был известен всем участникам и зрителям задолго до его начала (как и бывает всегда при исполнении ритуала). Не откажем себе в удовольствии привести еще один пример, обратившись к известному стихотворению А. Галича «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира», в котором рассказывается, как рабочий-передовик, зачитывая с пафосом текст, переданный ему работником обкома, произносит следующие слова:

– Израильская, – говорю, – военщина

Известна всему свету!

Как мать, – говорю, – и как женщина

Требую их к ответу!

Клим Петрович с ужасом понимает, что «пижон-порученец перепутал в суматохе бумажки». Однако никто из слушателей даже не замечает этого:

И не знаю – продолжать или кончить,

В зале вроде ни смешочков, ни вою...

Первый тоже, вижу, рожи не корчит,

А кивает мне своей головою!

В последнем примере мы, конечно, имеем дело с литературным произведением, в котором отмеченная особенность речевого поведения подвергается сатирическому заострению, гиперболизации, но для нас важно указание автора стихотворения на то, что для данного речевого жанра в такой типовой ситуации практически неактуальным оказывается содержание речи, важным является лишь ее «общее направление», выражаемое с помощью мелодического контура (достаточно жестко заданного) и некоторых слов-сигналов.

Для ритуальных речевых актов характерно следующее:

– фиксированность формы и «стертость» содержания, т.е. существует лишь форма знака и результат, который должен получиться при осуществлении определенных операций с этим знаком;

– обязательная последовательность жестко определенных действий, исключающая для участников ритуала свободу выбора;

– смысл высказываний, входящих в ритуальный речевой акт, как и смысл действий некоторого ритуала, не может быть выведен из значений высказываний (действий).

– лингво-культурное сообщество санкционирует применение ритуалов, препятствует их нарушению, стремится максимально расширить сферу их действия, ограничить свободу маневра индивида в культурном пространстве.

Политический дискурс и национальный миф

Такие отмеченные выше особенности ПД, как суггестивность, «виртуальность», ритуализация, образность определяют его неразрывную связь с национальным мифом. Остановимся на этом вопросе чуть подробнее.

Т.В. Цивьян, говоря о модели мира, т.е. «сокращенном и упрощенном отображении всей суммы представлений о мире в данной традиции, взятом в их системном и операционном аспекте» [Цивьян, 5], подчеркивает, что она принципиально ориентирована «на мифологический прецедент, когда действительному историческому событию подыскивается прототип из мифологического прошлого» [Цивьян, 19][1] [13].

Различные исследователи мифа указывали, что одной из главных его функций является структурирование принятой в обществе парадигмы культурного поведения. Ограничимся лишь двумя авторитетными свидетельствами. «Мифологический символ функционирует таким образом, чтобы личное и социальное поведение человека и мировоззрение (аксиологически ориентированная модель мира) взаимно поддерживали друг друга в рамках единой системы. Миф объясняет и санкционирует существующий космический порядок в том его понимании, которое свойственно данной культуре, миф так объясняет человеку его самого и окружающий мир, чтобы поддерживать этот порядок...» [Мелетинский, 169–170]. «Так как миф рассказывает о деяниях сверхъестественных существ и о проявлении их могущества, он становится моделью для подражания при любом сколько-нибудь значительном проявлении человеческой активности <...>. Функция мифа – давать модели и, таким образом, придавать значимость миру и человеческому существованию» [Элиаде, 147].

Оговоримся сразу, что мы рассматриваем лишь один из аспектов такого сложного явления, как миф, и не ставим своей целью подробно исследовать различные его функции. Мы также не претендуем на сколько-нибудь полное выявление общего и различного между современным человеком и представителем традиционного общества. Подчеркнем лишь, что миф, задавая определенную парадигму поведения, апеллирует к дологическому, недискурсивному мышлению.

Миф не есть нечто давно отжившее, некая выдумка, но представляет собой «логически, т.е. прежде всего диалектически необходимую категорию сознания и бытия вообще» [Лосев, 25], миф «может адаптироваться к новым социальным условиям, к новым культурным поветриям, но он не может исчезнуть окончательно» [Элиаде, 176]. Миф обладает собственной логикой, но логика эта совершенно отлична от научной, т.е. такой, которую принято называть логикой в собственном смысле слова.

Различные исследователи обращали внимание и подробно анализировали процессы мифотворчества в прошедшем столетии, литература по данному вопросу достаточно велика; помимо процитированных А.Ф. Лосева и М. Элиаде, сошлемся на ставшие классическими работы Э. Кассирера, Э. Фромма, Б.П. Вышеславцева, исследовавших, в частности, мифологическую структуру таких идеологических систем, как марксизм и нацизм, Р. Барта, С. Московичи. Этот список легко можно продолжить, но и приведенный перечень, на наш взгляд, наглядно свидетельствует о том, что миф вопреки утверждениям рационалистов и провозглашенной еще Ф. Ницше «смерти богов» вовсе не ушел из нашей жизни и продолжает играть важнейшую роль в регуляции поведения современного человека. И это вполне закономерно, ибо «миф выступает как высшая форма системности, доступной обыденному сознанию <...>; обыденное сознание заимствует из мифа некоторые, пусть упрощенные и достаточно поверхностные, формы объяснения действительности и одновременно те или иные программы деятельности, предписания к поведению» [Автономова, 177–178][2] [14].

По словам Э. Кассирера, «один из величайших парадоксов XX века состоит в том, что миф, иррациональный по своей сути, рационализировался» [Cassirer, 236]. Совместить миф и ratio (по крайней мере, на поверхностном уровне) позволяет история. Главное отличие современного человека от представителя традиционного сообщества состоит, вероятно, в том, что первый, являясь homo historicus, воспринимает себя и общество, в котором он живет, как продукт истории, результат исторического развития. Именно к истории обращается он в поисках ответов на волнующие его вопросы, относясь к ней как к мифу. Сегодня в истории ищут или объяснения того, что происходит в настоящее время, или ответа на вопрос, что нужно делать в будущем, находят в ней образцы поступков, которые следует/не следует совершать. Вот лишь один пример мифологического восприятия истории. Концепция евразийства в упрощенном виде сводится к необходимости культурного и, как следствие, политического сближения России с Азией, прежде всего с тюркскими народами. Основным аргументом при этом является то, что никакого татаро-монгольского ига не было, а было взаимополезное и взаимообогащающее сосуществование, симбиоз Руси и Орды[3] [15]. Таким образом, решение вопроса о культурной и политической ориентации страны в XX веке и даже в следующих столетиях зависит от того, какую именно империю создал Чингисхан и было ли Батыево нашествие ужасом или благом для Древней Руси. В данном случае даже у столь крупного ученого, каким является Н.С. Трубецкой, мы наблюдаем ту рационализацию мифа, о которой говорилось выше, сочетание научной и мифологической логики. Последняя диктует подход, при котором деяния «героя-предка» живут и сегодня и задают модели поведения, актуального для современности. Замена одной мифологической системы другой требует в данном случае коренного пересмотра содержания, стоящего, в частности, за прецедентным именем Чингисхан.

Когнитивная база и прецедентные феномены

Для современного человека роль, подобную роли мифологической системы в жизни традиционного общества, играет когнитивная база лингво-культурного сообщества. Мы называем когнитивной базой (КБ)[4] [16] определенным образом структурированную совокупность знаний и представлений, которыми обладают все представители того или иного лингво-культурного сообщества. КБ формируют не столько представления как таковые, сколько инварианты представлений (существующих и возможных) о тех или иных феноменах, которые хранятся там в минимизированном, редуцированном виде. Например, говоря о Куликовской битве, мы активизируем определенный набор дифференциальных признаков указанного события и присущих ему атрибутов. В зависимости от различных факторов этот набор у двух произвольно взятых индивидов может существенно различаться, но существует национальный инвариант представления о Куликовской битве. Важной особенностью «культурных предметов», хранящихся в КБ, является именно их общенациональный характер. Эти представления могут существенно отличаться от тех, которые присутствуют в индивидуальном когнитивном пространстве, но в своей коммуникативной практике мы обращаемся, прежде всего, к первым, а не ко вторым. Поясним сказанное только одним примером. Тот или иной человек может не считать Моцарта выдающимся музыкантом и быть уверенным в том, что автором произведений, приписываемых Шекспиру, является кто-то другой, однако этот же человек прекрасно поймет, что, называя какого-либо нашего современника «новым Моцартом», мы имели в виду его музыкальную одаренность, и не будет, обвиняя кого-либо в самозванстве и склонности к плагиату, сравнивать его с Шекспиром.

Подчеркнем, что при вхождении того или иного «культурного предмета» в КБ происходит его жесткая минимизация. Иными словами, из всего многообразия диалектичных и часто весьма противоречивых характеристик данного феномена выделяется некий весьма ограниченный набор признаков, остальные же отбрасываются как несущественные. Тексты СМИ дают большое количество примеров обращения именно к подобному максимально редуцированному и минимизированному представлению. Вот лишь несколько фрагментов из газетных текстов, в которых фигурируют имена героев классической литературы: «Нашему обществу нужны не Обломовы, а деятельные и энергичные люди», «Поезд реформ набрал ход, и остановить его не сможет никакая Анна Каренина», «Девушка решила пойти по стопам Раскольникова и ограбила старушку». Обратим внимание, что Обломов при этом оказывается только лишь лентяем, Анна Каренина – женщиной, бросившейся под поезд, а Раскольников – молодым человеком, жестоко поступившим со старушкой. Нет смысла, вероятно, говорить, что образ каждого из этих героев значительно сложнее представленного выше, но в текстах СМИ и ПД обращение идет прежде всего к подобному минимизированному представлению, хранящемуся в КБ.

Именно владение знаниями и представлениями, входящими в КБ и имеющими надличностный инвариантный характер, позволяет индивиду ориентироваться в пространстве соответствующей культуры и действовать по ее законам.

Состав КБ формируют прецеденты в широком смысле, под которыми мы понимаем образцовые факты, служащие моделью для воспроизводства сходных фактов, представленные в речи определенными вербальными сигналами, актуализирующими стандартное содержание, которое не создается заново, но воспроизводится. В этом широком понимании прецедентов в них включаются языковые клише и штампы разного уровня, стереотипы, фрейм-структуры и т.п. единицы. Прецедент в данном значении представляет собой определенный «стереотипный образно-ассоциативный комплекс» [Телия 88, 30], значимый для определенного социума и регулярно актуализирующийся в речи представителей этого социума.

Внутри прецедентов в широком понимании мы выделяем особую группу прецедентов, которые называем прецедентными феноменами. Подчеркнем, что содержание последнего термина не исчерпывается его внутренней формой, не равно сумме значений составляющих его слов, т.е. далеко не каждый феномен, обладающий прецедентностью, может быть назван прецедентным феноменом в нашем понимании термина. Основным отличием прецедентных феноменов от прецедентов иных типов является то, что первые оказываются связанными с коллективными инвариантными представлениями конкретных «культурных предметов», национально детерминированными минимизированными представлениями последних (подробнее об этом мы скажем ниже). Итак, говоря о прецедентных феноменах (ПФ), мы имеем в виду особую группу вербальных или вербализуемых феноменов, относящихся к национальному уровню прецедентности.

Среди ПФ мы выделяем прецедентный текст, прецедентное высказывание, прецедентное имя, прецедентную ситуацию. Дадим краткое определение указанным феноменам.

Прецедентный текст (ПТ) – законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности, (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; ПТ хорошо знаком любому среднему члену лингво-культурного сообщества, в КБ входит инвариант его восприятия, обращение к нему многократно возобновляется в процессе коммуникации через связанные с этим текстом высказывания и символы[5] [17]. К числу ПТ относятся произведения художественной литературы («Евгений Онегин», «Бородино»), тексты песен («Подмосковные вечера», «Ой, мороз, мороз...»), рекламы, политические и публицистические тексты и др. Состав ПТ (как и ПФ вообще) может со временем меняться, одни выпадают из КБ, теряют статус прецедентных, другие, наоборот, такой статус приобретают, особенно ярко это видно на примерах текстов рекламы (прежде всего телевизионной).

Прецедентное высказывание (ПВ) – репродуцируемый продукт речемыслительной деятельности, законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной[6] [18], сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; в КБ входит само ПВ как таковое, ПВ неоднократно воспроизводятся в речи носителей русского языка. К числу ПВ принадлежат и цитаты. Под цитатой в данном случае мы понимаем следующее: 1) собственно цитата в традиционном понимании (как фрагмент текста); 2) название произведения; 3) полное воспроизведение текста, представленного одним или несколькими высказываниями.

Прецедентная ситуация (ПС) – некая «эталонная», «идеальная» ситуация с определенными коннотациями, в КБ входит набор дифференциальных признаков ПС. Ярким примером ПС может служить ситуация предательства Иудой Христа, которая понимается как «эталон» предательства вообще. Соответственно, любое предательство начинает восприниматься как вариант изначального, «идеального» предательства. Дифференциальные признаки указанной ПС (например, подлость человека, которому доверяют, донос, награда за предательство) становятся универсальными, а атрибуты ПС (например, поцелуй Иуды, 30 сребреников) фигурируют как символы ПС. Имя Иуда становится прецедентным и приобретает статус имени-символа.

Прецедентным именем (ПИ) мы называем индивидуальное имя, связанное или 1) с широко известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных (например, Обломов, Тарас Бульба), или 2) с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (например, Иван Сусанин, Колумб), имя-символ, указывающее на некоторую эталонную совокупность определенных качеств (Моцарт, Ломоносов).

Между прецедентными феноменами нет жестких границ. Например, ПВ, отрываясь от своего ПТ, может становиться автономным и само переходить в разряд ПТ, т.е. ПТ может «этимологически» восходить к ПВ (Как хороши, как свежи были розы; Счастливые часов не наблюдают).

Все названные феномены тесно взаимосвязаны. При актуализации одного из них может происходить актуализация сразу нескольких остальных. ПФ, связанные общностью происхождения, могут выступать как символы друг друга. Рассмотрим только один пример из современной прессы, демонстрирующий апелляцию к ПТ и через него – к ПИ через связанное с этим текстом ПВ:

Еще один интересный пример «За ЛДПР теперь я спокоен. <...> Ведь строить в России мост через пруд, на котором купцы продавали бы всякие нужные народу товары, всегда очень любили. Это начинание, несомненно, найдет отклик в сердцах сограждан» (МК. 1999. 18 янв.).

Все названные ПФ часто актуализируются в речи, но при этом ПВ и ПИ выступают как вербальные феномены, а ПТ и ПС – как поддающиеся вербализации (пересказ, рассказ). Обращение к ПТ и ПС происходит, как правило, через их символы, в роли которых обычно выступают ПВ и ПИ, а сами ПТ и ПС являются феноменами скорее собственно когнитивного, нежели лингвистического плана, поскольку хранятся в сознании носителей языка в виде инвариантов восприятия. Реальная ситуация речи может сополагаться автором с некой ПС, выступающей как эталон для ситуаций такого типа вообще. Чтобы актуализировать в сознании собеседника инвариант восприятия данной ПС, говорящий употребляет ПВ или ПИ.

ПФ представляют собой основные составляющие когнитивной базы лингво-культурного сообщества. Представления, стоящие за ПФ, соотносятся с «коллективными представлениями» С. Московичи. Они должны получать образцовое воплощение в определенных «культурных предметах» и их знаках; этот процесс может быть назван «объективацией», «посредством которой ментальные содержания, принадлежащие индивидам, их суждения и мысли, отделяются и приобретают внешний характер». «Они появляются как автономная субстанция или сила, населяющая мир, в котором мы живем и действуем» [Московичи 98, 377]. Позволим себе ввести такой условный термин, как «обратная объективация»: речь идет о том, что овеществленная в каком-либо символе идея служит для внушения определенного ментального содержания. Так, например, Храм Христа Спасителя не только предстает как воплощение определенного комплекса идей, но служит и «транслятором» этих идей, способствует их распространению и закреплению.

Скажем, корпус ПТ (вернее, инвариантов их восприятия), хранящихся в КБ, задает эталон текста вообще, основные параметры, по которым оценивается любой текст, «скелетные» формы «правильного» текста и т.п. Именно существование подобных эталонов (ПФ) является необходимым условием для закрепления и стереотипизации «динамических» моделей, что делает возможным межпоколенную трансляцию последних. Позволим себе еще один пример. Пушкин, являясь в русском лингво-культурном сообществе эталоном поэта, символизирует и задает целую литературную систему, определенную художественную парадигму. Не случайно, что при попытке разрушить данную систему, изменить эту парадигму именно Пушкин открывает ряд тех, кого предлагается «бросить с Парохода современности»[7] [19].

Культура может быть рассмотрена как «самодетерминация индивида в горизонте личности» [Библер, 289]. При этом каждое лингво-культурное сообщество стремится ограничить подобную самодетерминацию индивида жестко заданными рамками, свести к минимуму свободу его маневра в культурном пространстве. Роль подобного ограничителя самодетерминации личности и регулятора ее социального поведения выполняет КБ. ПФ задают образцы, к которым должна быть направлена деятельность членов лингво-культурного сообщества.

Подводя предварительный итог нашим рассуждениям о прецедентности, подчеркнем, что ПФ обладает устойчивым инвариантным в данном ЛКС содержанием, связанным с фиксированными единицами, актуализирующими это содержание, служит моделью порождения и оценки действий индивида, он не создается заново, а воспроизводится в сознании.

Система ПФ представляет собой, по нашему мнению, систему эталонов национальной культуры. Эталон же можно понимать как «характерологически образную подмену свойства человека или предмета какой-либо реалией-персоной, натуральным предметом, вещью, которые становятся знаком доминирующего в них, с точки зрения обиходно-культурного опыта, свойства; реалия, выступающая в функции “эталона”, становится таксоном культуры, поскольку она говорит не о мире, но об окультуренном мировидении» [Гелия 96, 242]. Мы можем согласиться с приведенным определением, но заметим, что в качестве эталонов, на наш взгляд, выступают не предметы окружающего нас мира, которые можно признать материальными знаками эталонов в собственном смысле слова, но общепринятые представления об этих предметах, хранящиеся в сознании членов лингво-культурного сообщества, означаемые через язык и актуализирующиеся в речи. Не случайно поэтому, что борьба за ту или иную систему социального поведения, конституируемую определенной системой эталонов и находящую в ней свое отражение, оказывается борьбой за языковые (прежде всего) означающие, ибо именно «язык опредмечивает идеологическую сетку, которую та или иная социальная группа помещает между индивидом и действительностью; она принуждает его мыслить и действовать в определенных категориях, замечать и оценивать лишь те аспекты действительности, которые эта сетка задает в качестве значимых» [Базылев 94, 183–184]. Весьма ярко такая борьба отражается именно в текстах ПД, представленных в СМИ.

Наиболее наглядно мифологическую функцию ПФ можно продемонстрировать на примере употребления прецедентных имен, которые, возможно, в наибольшей степени отражают и определяют ценностные ориентации ЛКС, формируют набор «героев» и «злодеев», предлагая деятельность первых в качестве примера для подражания, а поступки вторых – образца того, чего делать ни в коем случае нельзя.

Изменения в семантике и функционировании ПИ являются ярким показателем в культурной ориентации языкового сообщества. Стремление изменить модели социального поведения членов ЛКС знаменуются попытками изменить представления, стоящие за ПИ. Делается это обычно под флагом «демифологизации истории» и «восстановления исторической правды». На самом же деле речь идет о замене одного мифа другим. Особенно наглядно это проявляется в нашей стране в последнее десятилетие, когда попытка изменить социальную систему обязывает менять парадигму социального поведения, что предполагает необходимость трансформации КБ, диктующую отказ от старых образцов, знаками которых выступают и ПИ, и представление новых образцов. Именно этим предопределяется разоблачение старых кумиров и создание новых «идеальных героев», которое в последнее время можно наблюдать в российских средствах массовой информации. При динамичности и стремительности социальных процессов в нашей стране ориентиры постоянно меняются, и денотат ПИ может несколько раз менять свой статус. Например, Бухарин в начале перестройки был представлен как «герой», «хороший большевик», «настоящий ленинец», противопоставленный «злодеям» и «демонам» (Сталину и К°), затем же был отнесен в общую категорию «коммунистических злодеев» и из «ангелов» перешел в разряд «бесов».

Последние определения не случайны, поскольку в процессе так называемой «демифологизации» денотаты ПИ не подвергаются, как правило, секуляризации, т.е. «святой» в сознании членов ЛКС не становится обычным человеком со свойственными ему достоинствами и недостатками, но превращается в «беса». Схожие процессы (хотя здесь возможны лишь осторожные аналогии, а не отождествление, ибо речь идет все-таки о различных процессах) происходят при замене одной религиозной системы другой. Так, например, было в Древней Руси при принятии христианства, когда языческие боги превратились в нечистую силу, различных мелких и крупных демонов, но отнюдь не были отвергнуты как выдумки, как нечто не существующее в природе.

В процессе «деканонизации» возможны два пути: 1) секуляризация, апеллирующая к научной логике, ratio, пытающаяся дать «объективную» картину истории и отрицающая сакральный статус как таковой, и 2) «демонизация», т.е. перевод героя или святого в категорию нечистой силы; объект демонизации при этом остается фигурой, выходящей за рамки «обыкновенного человека», он обладает сверхъестественными пороками или способностями, но способности эти оказываются направленными на зло, во вред человеку и человечеству.

Интересные примеры попыток «деканонизации» связаны с фигурой В.И. Ленина, обладавшей сакральным статусом в официальной идеологии старой системы и подвергающейся активным атакам при изменении этой системы. Появляется большое количество текстов, в которых экстенсиональное употребление упомянутого имени отличается от его применения в предшествующие годы, а данному ПИ приписываются новые предикаты. Первый из условно выделенных нами путей представлен, например, известным текстом Д. Волкогонова[8] [20], апеллирующим, прежде всего к дискурсивному мышлению. Мы не будем останавливаться на нем, так как нас интересует мифологическое мышление, ибо именно оно, по нашему мнению, определяет закономерности употребления ПИ. В этом смысле интересный материал для анализа представляет текст книги В. Солоухина «При свете дня»[9] [21].

Автор, разоблачая Ленина, подробно останавливается на происхождении своего героя, особое внимание обращая на национальность его родителей; старательно доказывает, что причиной его болезни, приведшей к смерти, явилось отнюдь не ранение, а недостойный, с точки зрения писателя, недуг. В. Солоухин приводит различные эпизоды из жизни Ленина, в которых проявляется «таящаяся в этом человеке болезненная, патологическая агрессивность»; например, подробно описывается случай, когда Ленин, оказавшись на островке, где спасались от ледостава зайцы, «прикладом ружья набил столько зайцев, что лодка осела под тяжестью тушек». Приводятся цитаты из писем Ленина, в которых он призывает к жестокому и беспощадному отношению к своим оппонентам.

В. Солоухин практически не касается вопроса о философских, политических, экономических, социологических воззрениях своего героя. Созданные Лениным теории и его историческая деятельность категорически отвергаются на том основании, что он был жесток по отношению к зайцам (впрочем, не только к зайцам) и болел «дурной болезнью». Ни автору книги, ни большинству его читателей подобный ход мысли вовсе не кажется странным. Перед нами яркий пример мифологического мышления. Денотат ПИ Ленин не может восприниматься дискретно, аналитически, та или иная его характеристика не может быть оторвана от других. «Святой» даже в мелочах не может вести себя недостойно, если же он совершает нехорошие поступки, значит, он совсем не святой, а наоборот; раз так, нет нужды анализировать его теории и практическую деятельность.

Похожий подход мы находим у столь отличного от В. Солоухина писателя, как Вен. Ерофеев. В «Моей маленькой лениниане» он приводит многочисленные цитаты из личной переписки Ленина, свидетельствующие о том, что этот исторический деятель никак не может претендовать на божественный статус.

Разоблачение «святого» приводит к тому, что он переходит или 1) в разряд могущественных демонов, внушающих ужас и отвращение, или 2) в категорию мелких бесов, по отношению к которым допустимо ерничество, над которыми можно зло смеяться, компенсируя подобным образом предыдущее поклонение. Первый путь представлен в тексте книги В. Солоухина (не случайно на обложке указанного издания изображен портрет Ленина, обладающий явно сатанинскими чертами, вплоть до рогов и страшного клыка)[10] [22], второй – у Вен. Ерофеева или в молодежной субкультуре; ср., например, текст известной 7–8 лет назад песни группы «Примус»:

Дедушка Ленин, мы твои внучата.

Слишком жестоко отомстил ты за брата <...>.

Бронзовый лоб, железное тело,

Стой и смотри, что ты наделал...[11] [23]

Именно существование подобных текстов привело к заметным переменам в употреблении рассматриваемого ПИ и его дериватов (ленинский, по-ленински, ленинец и др.).

При «атаке» на КБ предпринимается попытка трансформировать или разрушить минимизированное представление, стоящие за ПФ. При этом происходит пересмотр присущих феномену характеристик, иное деление их на существенные/несущественные, что обуславливает приписывание объекту иных атрибутов, обретение им иной оценки. При трансформации тех участков КБ, к которым относится определенное ПИ, употребление последнего актуализирует разные представления у членов одного ЛКС. Об этом наглядно свидетельствуют данные проведенного нами эксперимента, суть которого заключалась в том, что респонденты должны были семантизировать различные высказывания, содержащие ПИ в интенсиональном употреблении. В одном из заданий информантам следовало закончить предложения такого типа: Его называли Колумбом, потому что...

Приведем наиболее типичные ответы, связанные только с двумя ПИ из предложенного информантам списка.

Он заслужил прозвище Павлика Морозова после того, как совершил подвиг.

Он заслужил прозвище Павлика Морозова после того, как стал предателем.

Его называли Павкой Корчагиным, потому что он был предан идее и трудился, как герой.

Его называли Павкой Корчагиным, потому что он был дурачок.

Легко заметить, что информанты в своих ответах семантизировали, как правило, полярные представления.

Повторим еще раз, что ПФ играют важнейшую роль в формировании национального мифа, отражая и задавая шкалу ценностных ориентации и моделей социального поведения внутри определенного лингво-культурного сообщества.

Прецедентные феномены в текстах политического дискурса

Указанные особенности текстов ПД, с одной стороны, и ПФ – с другой, объясняют активное обращение в текстах СМИ к ПФ. Рассмотрим лишь к несколько примеров, демонстрирующих:

– обращение к прецедентной ситуации, нашедшей свое классическое воплощение в прецедентном тексте: Тот кавалерийский задор, с которым генпрокуратура и ФСб накинулись на империю Березовского, свидетельствует: за главного политического интригана взялись всерьез. Отрадно сознавать, что мышкой (см. русскую народную сказку «Репка») выступила наша газета (МК. 1996. 5 февр.);

– обращение к прецедентной ситуации через прецедентное высказывание: После того как Акела промахнулся во второй раз, не добившись отставки Скуратова, часть депутатов готова поддержать импичмент (МК. 1999. 28 апр.);

– обращение к прецедентной ситуации через прецедентное имя: Сегодня Примаков напоминает Гулливера, которого лилипуты опутали тысячами нитей (МК. 1999. 28 апр.); Ельцин, изуродованный съедающей его болезнью, сидит в Кремле, как Наполеон, а вокруг него бушует русский пожар (Завтра. 1999. № 16);

– обращение к прецедентной ситуации, имеющей фиксированное именование: Должны ответить те, кто устроил Чернобыль в финансах (АиФ. 1998. № 36); «Вы поймите, сейчас как 37-й год. Кощунственно, конечно сравнивать, но по ощущениям – вы поймите». Я понимаю, потому что Сергей – уже пятый мой собеседник, описывающий ощущение обступившей его со всех сторон катастрофы (Итоги. 1998. № 38);

– различного рода операции с прецедентными высказываниями: Много Шумейко и... ничего (МК. 1995. 14 мая); Мавр(оди) сделал свое дело...(МК. 1995. 23 июня);

– оперирование прецедентными именами: Русский экстремизм – это экстремизм Пересвета, Ивана Сусанина, Александра Матросова... (Завтра. 1999. № 2); Требуется маршал Жуков для финансового фронта (Нов. изв. 1998. 30 мая); В высшей степени странной выглядит забота добрых дядей из правительства о процветании алмазного Остапа Бендера (АиФ. 1999.№ 3).

Остановимся теперь на вопросе о том, с какой целью авторы текстов ПД употребляют в них ПФ или указания на них, обращая особое внимание на функционирование прецедентных имен.

Напомним, что «пантеон» представлений, связанных с ПИ, формирует ядерную часть системы эталонов национальной культуры, задавая определенную парадигму социального поведения. В этом отношении ПИ сближаются с абстрактными именами (АИ), за которыми стоят ключевые концепты национальной культуры. Многие концепты, на которые указывают АИ, могут быть объяснены через прототипические ситуации [Вежбицкая, 326 и след.], последние же часто сводятся к прецедентным ситуациям, знаками которых являются соответствующие ПИ. Они в этом случае выступают как символы определенных концептов (предательство – Иуда, лень – Обломов, скупость – Плюшкин).

Для подавляющего большинства членов лингво-культурного сообщества означаемое АИ данного типа существует не в дискурсивном виде, но представляют собой многомерный и недискретный образ. Операции с подобными образами нуждаются в редукции и конкретизации, тут на помощь приходит стоящее за ПИ представления, предлагающие конкретное воплощение абстракций, служат для их реификации (овеществления), что приводит к регулярной субституции абстрактных имен прецедентными (ср.: «Слово становится плотью: в каждое мгновение мы претворяем это иносказание в жизнь, полагая, что слову должна соответствовать реальность. Так, понятие харизмы, расплывчатое и неясное, кажется нам воплощенным в личности Ганди, покоряющего своим хрупким силуэтом людскую массу, или в жесте Иоанна-Павла II, благословляющего толпу» [С. Московичи, 37]). Вот лишь один, но весьма яркий пример подобной операции из современного российского ПД. Можно вспомнить выступление Н.С. Михалкова в программе «Тема» (ОРТ, 12 дек. 1998), где он в общении с телеаудиторией последовательно применял принципы общения вождя с массой. В своей речи он достаточно редко употреблял такие слова, как родина, патриотизм, духовность и т.п., но при этом постоянно использовал такие ПИ, как Александр Невский, Дмитрий Донской, Пушкин, Толстой, Столыпин, Александр III, т.е. апеллировал не к абстрактным понятиям, а к конкретным образам.

Сказанным не исчерпывается специфика употребления ПИ в текстах ПД, многие из этих имен могут включаться в такой механизм прагматической семантики, как признаковый дейксис, т.е. при необходимости экспликации оценки указывают на образец – конкретный или условный [Арутюнова, 63]. «Культурный предмет», на который указывает ПИ, выступает в качестве «порождающей модели» для целого класса объектов, в качестве эталона, с которым сопоставляется тот или иной феномен. Например: Узнав о симпатиях Затулина к движению «Отечество», Геннадий Андреевич предложил «Державе» покинуть ряды своей «непримиримой оппозиции». «Не потерплю двоеженства», – сдвинув брови, пригрозил на президиуме НПСР Зюганов, словно классический Угрюм-Бурчеев (МК. 1999. 26 янв.); От народа же вы требуете на протяжении всего «Русского стандарта» «терпения, терпения... и труда». Прямо Салтычиха какая-то, а не певец чекистов и цекистов (Завтра. 1999. № 2).

При признаковом дейксисе ПИ употребляются, как правило, для указания на те представления, которые не могут быть адекватно вербализованы, либо их вербализация оказывается чрезвычайно громоздкой (ср.: улыбка Джоконды, история в духе Гоголя и т.п.). Однако в некоторых случаях ПИ имеют «синонимы» среди имен нарицательных, например: Айболит = доктор, Джеймс Бонд – шпион, Архимед = ученый, изобретатель. Рассмотрим следующие примеры: Кого лечат думские Айболиты? (МК. 1999. 30 янв.); И какая бы она (Чечня. – Д.Г.) ни была дикая, чудовищная, средневековая, сколько бы ни было здесь обезглавлено Джеймсов Бондов, – все равно останется надеждой и опорой английских планов на Кавказе (Завтра. 1999. № 1); Выставка «Невостребованные возможности российской науки» собрала самых разношерстных изобретателей. Российские Архимеды показали народным избранникам машину «Сапер» с дистанционным управлением (МК. 1999. 16 февр.). Во всех приведенных высказываниях ПИ выступают в качестве почти полных синонимов слов, которые употребляются для прямой номинации. Для чего же тогда авторы высказываний используют именно ПИ? Первая из причин лежит на поверхности. Речь идет об эффекте экспрессивности, практически всегда возникающем при употреблении ПИ, а, как уже говорилось выше, экспрессивность является обязательной характеристикой суггестивных текстов.

Экспрессия неизбежно оказывается связана с оценкой[12] [24]. Можно заметить, что ПИ участвуют в выражении не рациональной, но эмоциональной оценки. Высказывания, содержащие ее, претендуют не столько на выражение объективных свойств того или иного феномена, сколько на выражение субъективного отношения автора к указанному свойству (комплексу свойств). Оценка, выраженная с помощью ПИ, не претендует на объективность, она подчеркнуто эмотивна и субъективна. Например: Комментаторы, обсуждая недавнее интервью Березовского, поражаются: как может человек, признанный гением (хоть и злым), выражаться так нагло и бессвязно, подобно Хлестакову (МК. 1999. 11 сент.).

ПИ активно используются для выражения непрямой эмотивной оценки, особенно в случаях, когда эти имена замещают пейоративные лексические единицы. Например: Коммунистический союз нужен, чтобы не пришел в Москву из Барвихи Кинг-Конг и не случилось в год выборов кровавого безобразия (Завтра. 1999. № 3); Генпрокурор готов побить все рекорды Казановы (МК. 1999. 5 апр.).

Для текстов ПД, использующих ПИ в интенсиональном (служащем для характеризации) употреблении, не характерна нейтральность. Эти имена, как правило, участвуют в создании либо комического эффекта (от легкой иронии до откровенного ерничества, примеры чему см. выше), либо «высокой», пафосной серьезности, например: Что вымолвят теперь преемники Пересвета и Осляби, православные священники, схимники и монахи? (Завтра. 1999. № 2); Как только девушка в приемном окошке возьмет у меня конверт, то корабли будут сожжены. Непрядва перейдена, и для меня начнется неведомая жизнь с неведомыми последствиями (Завтра. 1999. № 9).

Заметим, что активное обращение СМИ к средствам создания комического эффекта во многом объясняется стремлением к установлению кооперативного контакта с собеседником. Кооперативность подчеркивается и апелляцией к единому фонду знаний, важную роль при этом играет «парольность» ПИ, служащих знаками для идентификации «своих» (см. последние два примера). Подобная «парольность» многих ПФ является еще одной из причин активного употребления этих единиц в текстах политического дискурса. ПФ играют важную роль в консолидации того или иного социума – именно общность стоящих за ними представлений и связанных с ними оценок служит осознанию членами некоторой социальной группы своего единства. Идеологи группы (формальные и неформальные) стараются (осознанно или нет) сформировать подобные единые представления, активно используют их в своих попытках воздействовать на сознание членов группы.

Заметим, что прецедентные феномены задают еще и определенные «сюжеты», типизированные ситуации, в которых эти модели находят свою реализацию. «Мир типизируется не в форме предикатов и даже не в форме событий «в чистом виде», а в форме индивидов; событие, если оно типизируется и приобретает обобщенную форму, приурочивается к какому-либо лицу» [Степанов, 18].

Прецедентное имя задает область определения своих предикатов. Ему приписываются некоторые функции. Лицо, которое означивается этим именем, включено уже в известный сюжет и само стремится реализовать себя в рамках данного сюжета. Проиллюстрируем сказанное лишь тремя примерами из современной отечественной прессы.

Судебный процесс над коррумпированными чиновниками необходим Примакову для дальнейшего закрепления образа чудо-богатыря Ильи Муромца (МК. 1997).

Березовский в роли Кота Базилио. Российские олигархи используют различные аргументы, пытаясь убедить Кириенко в необходимости девальвации рубля (МК. 1998).

Телевидение тоже отважно вторглось в естественный эволюционный процесс и обратило несколько месяцев назад Гадкого Утенка в Лебедя – не сказать, чтобы прекрасного, но гордого и неуправляемого (Известия. 1996).

Во всех этих случаях употребление прецедентного имени объясняется не столько механизмом признакового дейксиса и не созданием метафоры в собственном смысле слова. Тому или иному реальному лицу не только приписывается определенный комплекс характеристик, эталонным носителем которого выступает образ, означенный прецедентным именем, но с помощью этого имени данное лицо включается в определенный сюжет, находящий свое воплощение в прецедентном тексте и/или в прецедентной ситуации. Указанному лицу приписываются действия, заданные той позицией, которая представлена в сюжете, той моделью поведения, которая характерна для соответствующего персонажа.

Так, Илья Муромец должен громить врагов Руси и очищать землю от всякой нечисти, как «внутренней» (Соловей-разбойник), так и «внешней» (собака Калин-царь); коту Базилио следует мошеннически отнимать деньги у наивных простачков, заманивая их в Страну Дураков; Гадкий Утенок должен подвергаться несправедливым гонениям и унижениям, чтобы в конце концов расправить могучие крылья и воспарить над жалким и суетным птичьим двором, и т.д. и т.п.

В приведенных выше примерах из прессы рассмотренные сюжеты не развертываются, представлены имплицитно, но без труда могут быть эксплицированы практически любым входящим в русское лингво-культурное сообщество.

Завершая разговор о причинах активного употребления ПФ и указаний на них в текстах ПД, повторим: в основе их лежит стремление к созданию суггестивного эффекта, что обуславливает обращение не к понятию, а к образу, не к дискурсивному, а к мифологическому сознанию; это типично для речи «вождя», обращающегося к толпе.

Список литературы

Автономова – Автономова Н.С. Рассудок. Разум. Рациональность. М., 1988.

Арутюнова – Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт М., 1988.

Базылев 94 – Базылев В.Н. Язык – ритуал – миф. М., 1994.

Базылев 97 – Базылев В.Н. Российский политический дискурс (от официального до обыденного) // Политический дискурс в России. М., 1997.

Библер – Библер В.С. От наукоучения – к логике культуры: два философских введения в XXI век. М., 1991.

Вежбицкая – Вежбиикая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.

Дейк – Дейк T.A., ван. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989.

Караулов – Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.

Караулов, Петров – Караулов Ю.Н., Петров В.В. От грамматики текста к когнитивной теории дискурса // Дейк Т.А., ван. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989.

Красных 98 – Красных В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность? (Человек. Сознание. Коммуникация.) M., I998.

Красных и др. — Красных В.В., Гудков Д.Б.. Захаренко И.В., Багаева Д.В. Когнитивная база и прецедентные феномены в системе других единиц и в коммуникации // Вестник Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1997. № 3.

Лосев – Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991.

Менджерицкая – Менджерщкая Е.О. Термин «дискурс» в современной зарубежной лингвистике // Лингвокогнитивные проблемы межкультурной коммуникации. М., 1997.

Мелетинский – Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1995.

Московичи – Московичи С. Машина, творящая богов. M., I998.

Почепцов – Почепцов Г.Г. Теория коммуникации. М.; Киев, 2001.

Сорокин – Сорокин Ю.А. Политический дискурс: попытка истолкования понятия // Политический дискурс в России. M., I997.

Степанов – Степанов Ю.С. В мире семиотики // Семиотика: Антология. М., 2001.

Телия 86 – Гелия В.Н. Коннотативный аспект семантики языковых единиц. М., 1986.

Телия 88 – Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в языковой картине мира // Человеческий фактор в языке: Языковые механизмы экспрессивности. М., 1988.

Телия 96 – Телия В.Н. Русская фразеология: Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М., 1996.

Трубецкой – Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995.

Цивьян – Цивьян Т.В. Лингвистические основы балканской модели мира. М., 1990.

Элиаде – Элиаде М. Аспекты мифа. М., 1995.

Cassirer – Cassirer E. Symbol, myth and culture. New Haven; London, 1979.