Наступившая великая смута, в виде самозванщины, междуцарствия и польского владычества, имела в нашей истории значение истребительного пожара, - испытания русского народа и его созданий огнем. Этот пожар своим всепоражаюшим пламенем уничтожил, казалось, все - не только нечистое, но и чистое и оставил от многовековой России и Москвы только одни развалины, из коих готовились строить новое, уже не русское здание поляки. Но под углем и пеплом разрушения таились живые и зиждительные силы, кои поднялись на пожарище, чтобы изгнать из Русской земли ее новых хозяев-властителей, чтобы восстановить Русское государство, ее столицу, весь наш быт. Нужно ли говорить, что эти силы заключались в русской народности и в нашей вере православной?
История Москвы в эпоху нашего лихолетья была летописью ее быстрого и прогрессивного разрушения.
Низвержение Годуновых, со скоропостижной смертью Бориса и убиением Феодора Борисовича, произошло не в виде революции, передающей верховную власть какому-либо из ее вождей, а в виде возвращения престола будто спасшемуся от смерти его законному наследнику, - царевичу Димитрию. Чрезвычайно характерно, что даже против неправедно захватившего власть Годунова можно было возмутить народ только именем законного государя. И те, кто подготовил самозванца, действовали с тонким разумением государственного духа русского народа, чуждого революционному и анархическому.
После убиения Феодора и супруги Бориса Марии и низвержения патриарха Иова, 20 июня 1605 года, в чудный летний день, вступил самозванец в присягнувшую ему Москву.
Народ, веривший, что это приходит истинный царь Димитрий, громадными толпами наполнил улицы и площади и покрыл крыши домов и колокольни и радостно приветствовал нового властителя, не подозревая в нем похитителя престола. Вступление его в Москву было необычайным: впереди ехали польские латники в их крылатых шлемах и панцирях, польские паны в кунтушах и конфедератках; вокруг самозванца было много немцев и других иностранцев; сзади же его шли русские бояре и русские полки. Лжедимитрий ехал на белом коне, в великолепной одежде, в блестящем ожерелье ценой в 150 000 червонных. Звон колоколов сливался с приветственными кликами народа; но уже чувствовалось что-то неладное. Когда самозванец выезжал из Москворецких ворот на Красную площадь, поднялся страшный вихрь; всадники едва усидели на лошадях; колокола сами собой зазвонили у св. Софии, что на набережной; покрытое тучами пыли шествие остановилось. Народ увидел в этом недоброе предзнаменование. Кроме того, он был недоволен, что в ту минуту, когда Димитрий, встреченный духовенством, прикладывался к образам на Лобном месте, на Красной площади гремела музыка: трубы и литавры заглушали церковное пение. В то время как самозванец проявлял притворное волнение перед гробом Грозного в Архангельском соборе, князь Василий Шуйский уже говорил народу, что это - не истинный Димитрий, а самозванец, за что едва не поплатился головой, помилованный самозванцем уже на самой плахе.
Трудно было держаться на престоле Лжедимитрию, хотя он обладал умом и энергией и на его стороне было расположение народа, в своем большинстве простодушно верившего, что он - подлинный Димитрий Иоаннович. Если кровь Димитрия царевича погубила Годунова с его родом, то тем паче измена русскому духу Лжедимитрия, севшего на престол, правда, не насилием, а только обманом, должна была погубить нового похитителя шапки Мономаха. Самозванец купил поддержку Польши в лице ее короля, духовенства и панов, ценой тайного принятия папизма и обязательства ввести его в России. Кроме того, он вводил в православный Кремль, в качестве русской царицы, католичку, польскую панну Марину Мнишек. Некоторые историки сильно налегают на то, что Лжедимитрий легкомысленно относился к русским обычаям, давая этим понять, будто он удержался бы на престоле, если бы освободился от своего беспечного легкомыслия. Но притворное уважение к русским обычаям не могло бы надолго укрыть в самозванце более существенного, именно того, что он идет против самой коренной основы нашей жизни, - против православия, что он не "царь православный". Не одевайся он в польский костюм, ходи в баню, не ешь телятины в постные дни, не делай и других нарушений нашего быта, - народ своим вещим чутьем разгадал бы, кто он и что он, и убедился бы, что он ошибся, признав в нем истинного сына царя Иоанна IV.
На место сверженного патриарха Иова был возведен самозванцем грек Игнатий, бывший архиепископом в Рязани. Он первый из архиереев признал Лжедимитрия царем. Вслед за тем новый придворный сановник - великий мечник, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, привез из Выксинского монастыря (в 500 верстах от Москвы) царицу-инокиню Марфу. Несчастная вдова Грозного должна была, после свидания с мнимым сыном в шатре близ села Тайнинского, признать самозванца своим порождением. Вдовствующая царица была поселена в Вознесенском монастыре.
30 июля Лжедимитрий, по установленному порядку, венчался на царство в Успенском соборе. Но к древнерусскому священнодействию примешалось нечто чужое, неприятно поражавшее народ. В храме Пречистыя польский иезуит Николай Черниковский приветствовал речью нового царя. По случаю коронации последовали царские милости: пожалован был, как мнимый дядя государя, Михаил Нагой саном великого конюшего; Романовы были возвращены из заточения, Филарет Никитич посвящен был в митрополиты Ростовские, а Иван Никитич Романов получил сан боярина.
Но Москва уже стала замечать в новом властителе, в его действиях и самой обстановке нечто фальшивое, нечто нерусское. Кроме упомянутого нарушения русских обычаев, всех поражала невиданная расточительность Лжедимитрия в пользу чужих, дававшего иноземным музыкантам такое жалованье, какого не получали и первые сановники государства. Называя себя "непобедимым императором", самозванец сделал себе из чистого золота богатейший трон со львами и большим орлом и увешал его брильянтовыми и жемчужными кистями. Одетый в польский костюм, он бешено ездил верхом по Москве и даже к Успенскому собору, чего не бывало прежде, подъезжал на седле. Устраивая травли медведей и волков с невиданным в Москве задором, участвовал в них сам. Не ложась спать после обеда, он ходил пешком к полякам и немцам; и боярам, недосмотревшим выхода его из дворца, приходилось разыскивать его по городу; поляки пировали в Москве, высокомерно обращались с русскими и обижали их. Воспроизводим выше из "Материалов для Русской иконографии" Д. А. Ровинского портрет Лжедимитрия, выгравированный Лукой Килианом в Аугсбурге, в 1606 году.
По свидетельству современников, первый самозванец был сильный и широкоплечий человек, мрачный и задумчивый, без бороды и усов. Лицо у него было широкое, желтовато-смуглое, уши длинные, волосы русые, рыжеватые; глаза темно-голубые, большой рот, толстые губы и крупный нос. Чем дальше шло, тем было хуже.
В Ивановской колокольне ксендзы стали совершать католические обедни. Появился в Кремле папский легат. В Москве пошли приготовления к приезду царской невесты Марии Мнишек.
3 мая она прибыла в Москву; на ее пути сделаны были большие приготовления.
Не приняв православия, она была венчана в Успенском соборе царской короной и в тот же день совершено было ее бракосочетание с Лжедимитрием.
Начались праздники и пиры в Кремлевском дворце, выражавшие в похитителе власти настроение, не свойственное сыну Грозного и вообще русскому человеку. На обедах самозванец садился лицом к польским панам, а спиной к русским боярам.
Самозванцу из медового месяца пришлось прожить только одну неделю и слишком скоро оставить Марину вдовой. Его полякующий образ действий, антирусское его настроение готовили ему гибель: разоблачавшему всем, что он обманщик, князю Василию Ивановичу Шуйскому нетрудно было при помощи заговора подготовить гибель самозванца. Конец его был кровавый...
Таким образом кончился второй акт смуты, если за первый считать гибель Годуновых.
Василий Иванович Шуйский, провозглашенный в Москве царем, не обладал силами, необходимыми для подавления смуты. Престарелый, вдовый, бездетный, обладавший умом, годным для царедворца или министра, он совсем лишен был тех качеств, кои необходимы царю, а особенно основателю новой царской династии, в такое тяжелое время. Напротив того, в нем было немало такого, что делало его положение на престоле шатким, колеблющимся. Избранный только Москвой, а не всей Русью, он в глазах народных был запятнан ложью, что царевич Димитрий сам лишил себя жизни в припадке падучей болезни. Но лишенный нравственного доверия, он не обладал всей силой и полнотой власти, к коей привык народ и которую он ставил выше всего. Он не был самодержец, а был только, по выражению современников, полуцарь, потому что дал боярам обязательство и клятву в Успенском соборе - не решать ничего важного без их согласия. Каждое действие Василия, хотя бы оно и было вполне самостоятельным, представлялось народу внушенным Шуйскому не его царской совестью и чувством долга пред Богом и государством, а делом невольного соглашения с думой боярской.
Совершенно естественно, что смута, пустившая корни при Годуновых и Лжедимитрии 1, не преминула воспользоваться слабостью Василия Ивановича, и в его личности, и в самой его умаленной власти.
1 июня 1606 года Василий Иванович венчался на царство, а 3 июня, ради предотвращения самозванства, были принесены в Москву мощи св. царевича Димитрия. Царь, инокиня-царица Марфа, духовенство, бояре и народ встретили их за городом, при чем удостоверились в нетлении мощей. Сам царь нес раку царевича, прославляя его святость и, в обличение себя самого, свидетельствуя, что царственный отрок убит был по приказанию Бориса Годунова.
В грамоте царя Василия говорится об обретении мощей следующее: "Послали мы по мощи царевича Димитрия Иоанновича митрополита Ростовскаго Филарета, и Астраханскаго епископа Феодосия, и Спасскаго архимандрита Сергия, и Андроньевского архимандрита Авраамия, и бояр: князя Ивана Михайловича Воротынскаго, и Петра Никитича Шереметева, и Григория и Андрея Феодоровича Нагого; писали из Углича богомольцы и наши бояре, что они мощи благовернаго князя Димитрия Иоанновича обрели; мощи его целыя, ничем невредимыя, только в некоторых местах немножко тело вредилось; и на лице плоть и на голове волосы целы и крепки; и ожерелье жемчужное с пуговицами все цело; в руке левой полотенце тафтяное, шитое золотом и серебром, целое; кафтан на плечах и сапожки на нем целы, только подошвы на ногах попоролись; и на персех орешки положенные - горсть. Сказывают, что коли он играл, тешился орехами и ел; и в ту пору его убили, и орехи кровью омочились; и того дня тые орехи ему в горсть положили и тые орехи целы. И которые были расслабленные различными болезнями уздоровилися от раки его, царевича..." Сперва мощи были поставлены в храме св. Уара, у Боровицких ворот, а потом в Архангельском соборе. Серебряную раку для них соорудил царь Михаил Феодорович.
Напрасно Шуйский стремился предотвратить самозванщину: это не успокоило смуты. Сперва зашевелились области, не участвовавшие в избрании его и подвергшиеся интриге бояр: князь Шаховской возмутил против Шуйского Северскую Украину, а Ляпунов и Сумбулов - Рязанскую область. Но наиболее смуты производили народные подонки, выразителем коих явился беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников. Однако эта смута и слякоть не вдруг могла выставить из своей среды самозванца, хотя деятельно повсюду распускались слухи, что Димитрий Иванович не был убит в Москве, как раньше и в Угличе, а что вместо него убили другого и, чтобы обмануть де народ, лицо убитого покрыли маской.
Первая волна смуты, под предводительством Ивана Болотникова, Шаховского и Ляпунова, докатилась до Москвы, и войскам Шуйского приходилось биться с мятежниками и под самой Москвой, и у речки Пахры, в селе Троицком, и близ деревни Котлы. Однако положение Василия Шуйского еще не расшаталось, особенно благодаря поддержке новопоставленного патриарха Гермогена; и смутьяны - одни принесли, как Ляпунов, повинную царю, другие отброшены были от Москвы и, после осады в Туле, должны были сдаться Шуйскому.
Но за первой волной смуты катился второй вал ее: в Стародубе объявился Лжедимитрий II, которого одни называли поповичем от Знаменья на Арбате, другие - сыном Курбского, а некоторые - даже жидовином. Между тем Шуйский не проявлял и в самой Москве царственной силы. Москвичи в это время видели, как выкопали из земли тело первых жертв самозванства - Годуновых и как повезли их для новых похорон у Троицы; неутешный плач дочери Годуновых Ксении, теперь инокини Ольги, глубоко трогал народ. Вызван был в Москву низложенный самозванцем патриарх Иов, и вместе с новым патриархом Гермогеном дал в Успенском соборе разрешение народу от клятвопреступления при первом самозванце Феодору Борисовичу. По этому поводу обнародована была от имени двух патриархов грамота с изложением событий от смерти Грозного до воцарения Шуйского включительно. Но все же власть не обнаруживала энергии, несмотря на то, что Москва была встревожена видением одного старца, коему во сне явился Христос и в Успенском соборе грозил московскому народу страшной казнью за все его неправды. Патриарх Гермоген приказал объявить народу об этом видении и назначил по этому поводу пост от 14 до 19 октября. Между тем, зимой ничего не предпринималось против самозванца; пользуясь бездейственным затишьем, Василий Иванович отпраздновал свою свадьбу с княжной Буйносовой-Ростовской.
Между тем второй самозванец окреп: к нему пристали польские отряды под начальством панов Меховецкого и Рожинского, донские казаки с атаманом Заруцким и немало русских людей, успевших порядочно испортиться или, как говорили тогда, "измалодушествоваться" от смуты. Пропущен был момент нападения, и пришлось защищаться. Города стали сдаваться самозванцу, и даже войска изменяли Шуйскому... И вот самозванец, далеко уступавший первому Лжедимитрию и называемый народом просто вором, подошел к Москве и расположился станом в селе Тушине. Сюда привезена была перехваченная по дороге в Польшу панна Марина, и эта авантюристка не посовестилась признать своим мужем самозванца, нисколько не походившего на первого Лжедимитрия. Хотя тушинцы не чувствовали силы осадить Москву, но и полуцарь не имел энергии ударить на Тушинский стан. Происходившие между речками Ходынкой, Всходней и Химкой битвы не приводили ни к чему; поляки под начальством панов Лисовского и Сапеги осадили Троицкую лавру. Но ее иноки геройски защищали обитель преподобного Сергия. Великая лавра показывала, что Бог, по молитвам преподобного, не отступился от царя. Но все же поддерживаемая слабостью в нем власти смута все росла и росла. В самой Москве было ненадежно: в ней плодились так называемые перелеты: характерным проявлением смуты было появление людей, кои стали торговать своей верностью, изменяя то Шуйскому, то самозванцу. Торговый человек, желая стать дворянином, дворянин - получить поместье или боярство, бежали из Москвы в Тушинский стан и здесь присягали Лжедимитрию, а, получив от него жалованье, возвращались в Москву и здесь притворным покаянием вымогали себе новые награды. Но это не все: Москва видела не одну бунтовскую вспышку против Шуйского.
17 февраля 1609 года Сумбулов, Гагарин и Грязной, составив заговор, потребовали от бояр, чтобы они низложили царя, а когда те, выжидая, что будет дальше, разошлись по домам, бунтовщики грубо и насильственно вывели патриарха Гермогена из Успенского собора на Лобное место и стали кричать, что Шуйский незаконно избран одной Москвой и притом своими потаковниками. Патриарх сказал, что до сего времени ни Тверь, ни Псков, ни Новгород, ни другие города Москве не указывали, а им всем Москва указывала, и, напомнив им о присяге на верность царю, удалился с Красной площади в Кремль. Заговорщики бросились за ним. Народ не удерживал их, но и не помогал им. Василий Иванович на этот раз показал себя и твердым, и мужественным, хотя и не схватил бунтовщиков. Он спросил их, зачем они, клятвопреступники, дерзко врываются во дворец? Если они хотят убить его, то он не боится смерти; но низложить его без больших бояр не могут. Заговорщики оторопели и убежали в Тушино.
Второй заговор был составлен Крюком-Колычевым, замыслившим убить Шуйского на Вербное воскресенье. Но заговор был открыт, его глава был казнен, а сообщники поплатились заточением. Началось волнение в народе от страшной дороговизны хлеба, происшедшей от того, что тушинцы, осадив Коломну, приостановили подвоз хлеба в Москву. Цена на него поднялась до 7 рублей за четверть. Но, по просьбе царя, келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын пустил в продажу монастырский хлеб по 2 рубля за четверть.
Скоро, однако, сквозь тучи смуты проглянуло было на Шуйского солнце: его молодой племянник, доблестный князь Михаил Васильевич Шуйский, собрал ополчение северо-восточных городов, получил от шведов вспомогательный отряд под начальством Делагарди и, двинувшись к Москве, разбил по дороге поляков и подходил к первопрестольной столице, когда Лисовский и Сапега уже сняли осаду Троицкой лавры, а самозванец бежал из Тушинского лагеря в Калугу, и самое это гнездо распалось. Король польский Сигизмунд III, подступив к Смоленску, потребовал к себе из Тушина поляков. Лжедимитрий, оскорбляемый своими приверженцами, не чувствовал себя в безопасности без поляков в Тушине и бежал, а его стан сам собой распался.
Народные надежды в это время покоились на Михаиле Скопине, в котором все хотели видеть наследника несчастливого и бездетного его дяди. Народ приписывал ему освобождение Троицкой лавры и распадение Тушинского лагеря. Прокопий Ляпунов на возвратном пути Скопина через своих посланных предложил ему престол, но тот с благородным гневом разорвал присланную ему грамоту.
Однако, среди общего расположения народа, царственного юношу стерегли в Москве зависть и ненависть. Брат Василия Димитрий Шуйский, питавший надежду после его смерти наследовать престол, не мог не видеть в Скопине-Шуйском помеху своим планам.
12 марта князь Михаил Васильевич торжественно, вместе с Делагарди, вступил в Москву. Народ тысячными толпами вышел встретить молодого героя, в коем видели все спасителя государства. У ворот "Скородома" по приказанию царя Василия князю Скопину была поднесена хлеб-соль. Народные толпы на пути его в Кремль земно кланялись ему и со слезами благодарили его за освобождение от врагов. Зная о затаенной вражде к князю Михаилу, Делагарди торопил его идти на поляков под Смоленск, и тот стал готовиться к походу. Но смерть неожиданно прервала жизнь народного любимца. 23 апреля, на крестинном пиру у князя Воротынского, хлынула у него кровь носом, и через две недели он умер. Народ с ужасом встретил эту весть и заговорил, что он отравлен. Пошли толки, что жена Димитрия Шуйского, дочь Малюты-Скуратова, поднесла ему яд в чаше с вином. Народ внес это в свою песню. Вот что князь Михаил говорит в ней "своей матушке" "о стопе зелья лютого".
Ох ты, гой еси, матушка родимая,
Сколько я по пирам не езжал,
А таково еще пьян не бывал;
Съела меня кума крестовая,
Дочь Малюты-Скуратова!
Об этом тяжком для народа времени псковский летописец говорит, что в Архангельском соборе слышны были шум, гласы и плач, предвещавшие разорение царства Московского. Князь Скопин-Шуйский был, - при общем плаче, подобном тому, который был по царе Феодоре Иоанновиче, - погребен в царской усыпальнице. Воспроизводим выше его иконописный портрет, стоявший в Архангельском соборе над гробом царственного юноши.
Со смертью его порвалась последняя народная связь с несчастным Василием Ивановичем; нужен был только повод, чтобы совершилось его падение, и он не замедлил. Бездарный, но честолюбивый Димитрий Шуйский, почти с пятидесятитысячным войском, был разбит паном Жолкевским под Клушиным: чаша несчастий полуцаря переполнилась. Захар Ляпунов поднял против Шуйского толпы народа, пошел во дворец и стал требовать от Василия, чтобы он отрекся от престола. Тот схватил нож и замахнулся им на Ляпунова, который хотел ответить тем же; но товарищи увели его из дворца. Они пошли на Лобное место, куда двинулись народные массы и приехал патриарх Гермоген. Толпы не умещались на Красной площади, и Ляпунов с Салтыковым и Хомутовым закричали народу, чтобы все шли к Серпуховским воротам, где больше места. Здесь решились просить Шуйского сойти с престола, так как и род его несчастен, и из-за него понапрасну льется кровь. Патриарх Гермоген противился этому, но совета святейшего на этот раз не послушали и послали в Кремль свояка Васильева, князя Воротынского, сказать обо всем Шуйскому. Тот, не видя нигде опоры, согласился и переехал с женою в свой боярский дом на Арбат. Чтобы сделать невозможным для него возврат на царство, Ляпунов с князьями Засекиным, Волконским и Гюфякиным потребовал, чтобы Шуйский постригся. Когда он не захотел сделать это, его насильно свезли в Чудов монастырь и там постригли в иноки. С падением этого государя, хотя он был только полуцарем, стало Москве еще смутнее, и наступал последний, самый тяжкий акт смуты - междуцарствие.
Василий Иванович не мог оставить по себе много памятников в Москве. Впрочем, при нем переведен был с иностранного устав ратных дел, сделанный Михаилом Юрьевым, построен был новый дом для типографии на Никольской улице, и в год низложения (1610), близ Патриарших прудов, на Козьем болоте, была выстроена церковь священномученика Ермолая, по преданию построенная патриархом Гермогеном, носившим в миру имя Ермолая.
Роковое, по всей видимости, безысходное время наступает для Москвы и всей России в 1610 году, когда пал Василий Шуйский. Безгосударье было неизмеримо тяжелее правления полуцаря, теперь развенчанного и постриженного в иноки. При нем все же был, хотя и в колеблющемся престоле, государственный центр, все же еще горел, хотя и мерцая, огонь народного единения.
Передача регентства боярской думе, впредь до избрания царя, была скачком в неизвестность. Ежели было немыслимо, чтобы бояре решились на Руси ввести управление при помощи народного вече, или даже воскресить удельную систему, с ее небольшими княжествами и князьями, то все же пред расшатанными смутой Москвой и Россией зияли две пропасти: или разбойническое владычество сидевшего в Калуге самозванца с его приспешниками, или польское владычество, надвигавшееся на Москву с войском пана Жолкевского, дошедшего уже до Можайска.
То и другое грозило конечным разрушением всего того, над чем более семи веков работал народ и для чего особенно потрудилась Москва.
Семибоярщина правительствующей думы, дабы предотвратить обращение России в провинцию Речи Посполитой, придумала избрать в цари польского королевича Владислава. Восстал против этого доблестный патриарх Гермоген, требовавший, чтобы царь был избран из русских бояр, причем указывал на юного Михаила Феодоровича Романова и на князя Василия Голицына, как на достойных занять престол. Но его успокоили тем, что избираемый инородец примет православную веру и ограничит власть свою в том отношении, что не приведет на Москву поляков и не будет ничего решать без согласия земского собора и боярской думы. Патриарх же настоял, чтобы Владислав отрекся от католичества и принял православие. Не мог быть по душе русским людям новый полуцарь, да притом польской крови. Но страх пред тушинским вором и обращением Руси в польскую провинцию заставил умолкнуть недовольство. Жолкевский стоял уже на Поклонной горе за Дорогомиловом...
27 августа Москва присягала королевичу Владиславу как русскому царю, и сердце Москвы - Кремль был сдан полякам. Хитрый и ловкий поляк Жолкевский извивался змеей пред москвичами и сумел ослабить нерасположение к ляхам даже патриарха Гермогена. Но, дабы удалить из Москвы людей, опасных для кандидатуры королевича Владислава, он выбрал в члены великого посольства к королю князя Голицына и митрополита Филарета Никитича Романова, как представителей тех родов, кои ближе других были к престолу и могли быть в руках поляков заложниками за Русь, в пользу Владислава. Когда уполномоченные прибыли под Смоленск, фанатичный ученик иезуитов Сигизмунд III сразу проявил намерение поработить Россию: требовал, чтобы послы заставили смолян сдаться ему и вместо сына признали его самого царем России. Те, видя в этом гибель самостоятельности России, ее независимости, стойко воспротивились этому. Узнав о всем этом, Жолкевский уехал из Москвы, оставив ее во власти Гонсевского. Сердце восточной России сразу стало испытывать на себе тот польский гнет, который в это время так давил Киев и всю Юго-западную Русь. Поляки в Москве стали теперь обращаться с русским народом, как с "быдлом", как с рабами Речи Посполитой, заносчиво, дерзко и жестоко. Москва и Россия начинают судорожные движения, чтобы освободиться от польских сетей...
Смерть самозванца, убитого крещеным татарином Урусом, развязала русским людям руки в Москве и других городах. Патриарх Гермоген убедился, что поляки не отпустят Владислава и, поработив Россию, погубят в ней и государство, и народность, и самую веру православную. Гонсевский, засевший в Кремле, в доме Годунова, стал вместе с изменником Федором Андроновым отсылать к Сигизмунду русские царские сокровища: короны, сосуды, драгоценные одежды и прочее. Сколько в этом время погибло вековых сокровищ Москвы! К счастию, стольник Трахониатов успел часть сокровищ скрыть в подземном тайнике Кремля.
Когда Жолкевский, захватив с собою постриженного в иноки Василия Шуйского, уехал из Москвы, а поляки, хозяйничавшие в Кремле, сняв с себя маску, стали теснить москвичей,- поднимает голос против иноплеменников патриарх Гермоген. Он начал открыто говорить, что Владислава нельзя признать русским царем, потому что он не примет православия; а польские люди именем своего королевича заполнили все Московское государство, и в самом Кремле уже раздается папское латинское пение. Патриарх дал православным людям разрешение от данной королевичу присяги и в своих грамотах благословлял их подняться на иноземных, иноплеменных и иноверных пришельцев. Слово Св. Гермогена развязывало русским людям руки. К этому присоединились еще грамоты из-под Смоленска, которые призывали всех на защиту веры православной, поруганной поляками. Москвичи, с благословения Гермогена, присоединили к этой грамоте свою, призывавшую к освобождению самой Москвы и ее святынь от иноплеменников.
"Здесь, - говорилось в грамоте о Кремле, - образ Божией Матери, заступницы христианской, который евангелист Лука написал, здесь великие святители и хранители - Петр, Алексий и Иона чудотворцы". Грамоты вызвали патриотическое движение народа, и северо-восточные города стали ополчать ратников. Во главе их стал даровитый Прокопий Ляпунов. Но русские люди еще не освободились от смуты очистительным огнем страданий. Народное ополчение смешалось с отрядами прежних тушинцев, находившихся под начальством Заруцкого, Просовецкого и Трубецкого.
Изменники стали требовать от патриарха, чтобы он церковным проклятием вернул назад уже двинувшееся к Москве ополчение, но он мужественно сказал: "Если все изменники и королевские люди выйдут из Москвы вон, то я отпишу ратным людям, чтобы они вернулись назад". Великий старец не устрашился и ножа, которым замахнулся на него Салтыков. Поляки стали держать его под стражей. В Вербное воскресенье его освободили, ради шествия на осляти.
Народ отсутствовал на помянутом торжестве и, очевидно, настораживался, - был в ожидании событий. Поляки начали готовиться к встрече подходившего народного ополчения. Они стали втаскивать пушки на башни и крепостные стены и послали на рынок звать к себе на помощь русских извозчиков. Те не послушались, завязался спор, поднялся шум и сбежался густыми толпами народ. Немцам, находившимся на службе у поляков, показалось, что это - народное восстание, которого уже все ждали со дня на день. Они вместе с поляками бросились с оружием на безоружный народ. 7000 москвичей пали под ударами иноземцев. Но народ в Белом городе стал готовиться к энергичной защите: улицы были перегорожены бревнами, столами и чем попало. К горожанам выходили ратные люди в вооружении. На улицах закипели битвы. Особенно горяч был бой на Сретенке и Лубянке. Им распоряжался князь Д. М. Пожарский, пришедший в Москву ранее Ляпунова; он отбил здесь поляков и заставил их уйти в Китай-город. У Введения на Лубянке, во Псковичах, или в Опасовичах, он поставил вблизи своего дома (на месте нынешней 3-й гимназии) и богадельни, построенной им при существовавшей здесь церкви св. Феодосия, укрепление. Бутурлин бился с поляками у Яузских ворот, Колтовской - в Замоскворечье. Общими силами русских поляки были загнаны в Китай-город и Кремль. Тогда они решили сжечь Москву и подожгли сперва Белый город. Ветер благоприятствовал пожару. Проникли поляки, несмотря на сопротивление москвичей, и в Замоскворечье, подожгли и его в нескольких местах. Польский отряд среди пылавших улиц обошел князя Пожарского и ударил ему в тыл. Этот защитник Москвы целый день геройски отбивался от поляков, но был ранен и отвезен в Троицкую лавру. Москва горела до четверга Страстной недели. Одновременно с этим она подвергалась страшному разграблению от поляков и немцев. "Им, - говорит в своей московской летописи Бер, - не нужно было ни дорогих полотен, ни олова, ни меди; они брали одне богатыя одежды, бархатныя, шелковыя, парчевыя, серебро, золото, жемчуг, дорогие камни; снимали с образов драгоценныя ризы; иному немцу, или поляку доставалось от 10 до 12 фунтов чистаго серебра. Тот, кто прежде не имел ничего, кроме окровавленной рубахи, теперь носил богатейшую одежду; на пиво и мед уже не глядели: пили только самыя редкия вина, коими изобиловали боярские погреба, рейнское, венгерское, мальвазию. Поляки стреляли в русских жемчужинами, величиною с добрый боб, и проигрывали в карты детей, отнятых у бояр и именитых купцов..." В несколько дней большая часть Москвы выгорела. Лишь обгорелые остовы церквей да трубы торчали среди углей и пепла, на коих лежали массы мертвых тел. Мрачно смотрели поляки со стен Кремля и Китай-города на пепелище Москвы, поджидая народных ополчений и, слушая по ночам вой собак, глодавших человеческие кости. Святейший патриарх Гермоген, брошенный в подземелье Чудова монастыря, был низвергнут и заменен лжепатриархом Игнатием.
На третий день Святой в сожженную Москву вступили ратники под начальством Ляпунова. На следующий день привел сюда Заруцкий казаков, а Трубецкой - калужан. Но те русские, кои, заняв Белый город, окружили поляков, не были готовы к совершению великого и святого дела. Среди них кипели раздоры, а казаки по-разбойничьи относились к родной земле и ее народу. Этим воспользовался коварный Гонсевский и подбросил в казачий стан подложную грамоту от имени Ляпунова, требовавшую, чтобы русские люди избивали казаков, как собак. Казаки призвали к ответу Ляпунова и изрубили его саблями. Ополчение городов, лишившееся авторитетного предводителя, разошлось по домам, и под Москвой остались казаки да бывшие тушинцы.
Между тем патриарх Гермоген томился в подземелье Чудова монастыря, где этого святого мученика за Русь святую, православную мучили голодом и терзали нравственно. Его призывный голос уже не был слышен из-под сводов подземелья. Даже в Успенском соборе не совершалась уже служба. Наступал самый ужасный момент в нашей истории. Разоренной Москве и России, казалось, уже неоткуда было ждать спасения.
Но жив еще был русский народ, жива была его душа православная. Ее светлое, ее святое, все объединяющее проявление мы видим в обители преподобного Сергия, в учениках первосвятителя Гермогена.
Из Москвы и из других центров разоренной и умиравшей Руси потянулся в 1611 году страшный, можно сказать, Голгофский крестный ход: под сень Троицкой лавры шли орошенные кровавым потом русские люди, ограбленные, голодные, страшно изувеченные (у иных были ремни на спинах выкроены и глаза из глазниц вырваны). Они шли под кров святой обители уже без всякой мысли о земной жизни, с одним желанием помолиться и по-христиански встретить здесь свой смертный час.
В толпе двигавшихся сюда людей виделась вся ужасающая картина погибавшей Москвы и всей Руси, но и все величие и зиждительная сила ее исторического духа, заключавшаяся в неизменной до смерти верности своему отечеству, его православию, его народности, его царству. Дух этот воспрянул во весь рост свой в игумене Троицкой лавры - архимандрите Дионисии и келаре Авраамии Палицыне. Они поняли, что их задачи не в благотворительности только измученным русским людям, не в напутствии только их в иную жизнь, но в призыве всех русских людей, кто в силах, еще раз подняться, с мечом в руках, на спасение отечества.
Чем менее земных надежд на это представляла окружающая действительность, тем животворнее была вера патриотов, что рука Божия не оставила Россию на погибель. Кто не знает, что сделали Троицкие грамоты, как воскресили они всю Русь, ополчили ее на врагов, воздвигли и гражданина Минина, и князя Пожарского, и их сподвижников.
Мы не станем передавать известных подробностей об этом народном ополчении, которое из глубины подземелья благословил умиравший в Чудовом монастыре патриарх Гермоген.
Но мы обязаны внести здесь в летопись Москвы недавние знаменательные чествования этого величайшего из русских патриотов и самого выдающегося из числа десяти наших патриархов, запечатлевшего высокую святость своей жизни великим подвигом мученичества за веру и отечество. 17 февраля 1912 года в Москве было торжественно совершено церковное, государственное и народное чествование трехсотлетия с кончины этого иерарха. В следующем 1913 году 12 мая, на 302 году после его мученической смерти, по определению высшей церковной власти, с еще большею торжественностью было совершено причисление к лику святых священномученика и чудотворца. Это торжество, приняв народный характер, привлекло к себе сочувствие не только властей, но и науки и искусства: появилось множество исторических исследований о новопрославленном патриархе и изданий, посвященных ему, как, например, напечатанные Церковной юбилейной комиссией его "Творения", фототипическое воспроизведение его собственной рукописи "Явление Казанской иконы Божией Матери" и другие. Живопись дала множество изображений первосвятителя, среди которых первенствуют посвященные ему и воспроизводимые выше произведения В. М. Васнецова. От живописи не отставала и музыка, перелагавшая в свои звуки в честь святейшего патриарха песнопения, среди которых особенно выдаются произведения М. М. Ипполитова-Иванова. Все это не должно быть обойдено молчанием в летописи Москвы.
Но возвратимся к тому великому делу, на которое вдохновил св. Гермоген Минина и Пожарского и их народные ополчения. 18 августа ополчение подошло к Москве. Князь Трубецкой прислал звать князя Пожарского и его ратников в свой стан. Но тот, зная дух казаков, отказался от этого и расположился станом у Арбатских ворот. В это время подошли к Москве и поляки, под начальством пана Ходкевича, и остановились на Поклонной горе.
Пожарский, по левому берегу Москвы, двинул свое ополчение к Новодевичьему монастырю, а Трубецкой со своими казаками стал на правом берегу у Крымского брода (где теперь Крымский мост), чтобы не пропускать Ходкевича к Кремлю на соединение с польским гарнизоном.
22 августа, переправившись через реку, поляки напали на Пожарского. Хотя русские храбро отбивались, но едва не были подавлены. Казаки Трубецкого злонамеренно бездействовали, не подавая помощи своим. Но в самое критическое мгновение посланные Пожарским на помощь казакам, по просьбе Трубецкого, несколько сот ополченцев, несмотря на запрет, вырвались от казаков и поспешили на выручку товарищей; к ним присоединились некоторые казаки. Прибывшее подкрепление дало перевес русским, и побитые поляки отступили на Поклонную гору. В то же время были отбиты и поляки, сделавшие вылазку из Кремля; при этом у них отняты были знамена и много провианта, доставленного им.
23 августа поляки сделали вылазку из Кремля и в этот раз захватили укрепление у церкви Георгия в Яндове, за Москвой-рекой, а Ходкевич с Поклонной горы перешел к Донскому монастырю. Теперь против него были только казаки; но князь Пожарский, не помня зла, перешел к ним с большею частью своего войска. 24 августа, с рассветом, поляки ударили на наших с такою силою, что их смяли; Пожарский перешел назад через реку, а казаки ушли в свои таборы. Но келарь Авраамий Палицын уговорил казаков не покидать общерусского дела. Общими силами отнято было занятое поляками укрепление у церкви Климента на Пятницкой, а затем пехота залегла по ямам, чтобы не пропускать неприятеля в Кремль.
В это время Минин с тремястами охотников из дворян и ротмистром Хмелевым перешел через Москву-реку и ударил по стоявшим там у Крымского двора двум польским ротам. Те были смяты и побежали. Тогда залегшие в ямах ратники, вместе с конницей, бросились на поляков. Эти, потеряв 500 человек убитыми, направились к Воробьевым горам и на рассвете ушли от Москвы, по Можайской дороге. Воспроизводим выше то знамя, под коим русское ополчение сражалось за Русь святую и за освобождение Москвы. Внизу этого достопамятного и драгоценного стяга изображены сабли Пожарского и Минина.
Таким образом, пан Хоткевич был прогнан от Москвы; но нужно было очистить сердце ее - Кремль от поляков, сидевших здесь с полковником Струсем. И в это время открывается рознь между ополчением и казаками, кои хотели опять уйти из Москвы. Архимандрит Троицкой лавры св. Дионисий прислал казакам последние монастырские ризы, епитрахили и стихари. Но те устыдились и, возвратив к Троице присланное, обещали не покидать общего дела. Разногласие воевод, составивших правительство, было устранено; они решили съезжаться на Неглинной (где теперь Труба) для совещаний.
Стали дружно готовиться к осаде Китай-города и Кремля. Поставили туры: один на Софийке, у Пушечного двора, другой - у Георгиевского монастыря, сзади нынешнего дворянского собрания, третий - у Всех Святых на Кулишках. Окопали рвом Замоскворецкий полуостров и загородили его плетнем. Осажденные терпели голод, питались трупами, но не сдавались. 22 октября казаки приступом взяли Китай-город, но поляки держались еще в Кремле, выпустив оттуда боярских жен. Наконец, томимые голодом осажденные начали переговоры о сдаче и, когда им обещано было сохранение жизни, прежде всего выпустили из Кремля бояр, в числе коих были Иван Никитич Романов и его племянник Михаил Феодорович с матерью инокиней Марфой, вынесшие много ужасов от поляков и от самой осады. На следующий день сдались и поляки с паном Николаем Струсем во главе.
27 октября 1612 года на Красную площадь двинулось ополчение князя Пожарского от церкви Иоанна Милостивого (на Кисловке, существовала до 1812 года), а казаки князя Трубецкого - от церкви Казанской за Покровскими воротами. Когда рать, сопровождаемая народом, с крестами и образами, подошла к Лобному месту, и святой Дионисий начал служить здесь благодарственный молебен, из Спасских ворот показались кремлевские хоругви и духовенство, несшее икону Владимирской Божьей Матери. Глубоко растроганный народ при виде этой великой святыни - "Знамени отечества", залился слезами радости и в чувстве невыразимого умиления пал на колени пред этим крестным ходом. По окончании молебна на Лобном месте войска и народ радостно вступили в Кремль. Он был страшно опустошен. В Успенском соборе совершено было молебствие, и затем началась литургия, не совершавшаяся здесь в течение осады. В это тяжкое время первопрестольный собор всея Руси заменялся собором Успения на Крутицах, бывшим кафедрой митрополитов Сарских и Подонских.
Так начался великий день освобождения России. Сброшено было с России польское иго, и началось действие зиждительных сил русского народа. Никто из освободителей России не подумал захватить в свои руки верховную власть и по своим замыслам и планам произвольно строить лежавшее в развалинах государство. Воспрянувший государственный дух русского народа приступил к воскрешению только того, что было создано страдною историей Москвы. Созванные в Москву из всех городов уважаемые люди на великий земский собор единодушно и безусловно добровольно решили восстановить прежнюю национальную монархию, с неограниченною властью царя-самодержца, как созданы были они Москвою и в таком виде как существовали они, испытанные веками, при угасшей династии св. Владимира. Сошедшиеся в Москве выборные заявили, что России прежде всего необходим не патриарх, а царь, и не иностранного происхождения государь, а прирожденный русский и православный. Выбор остановили на роде, близком уже прежде этого к царскому престолу, - бояр Романовых, и именно на юном боярине Михаиле Феодоровиче Романове, к коему было снаряжено от Москвы великое посольство, состоявшее из высшего духовенства, боярства и других людей.
Но возвратимся к тому великому делу, на которое вдохновил св. Гермоген Минина и Пожарского и их народные ополчения. 18 августа ополчение подошло к Москве. Князь Трубецкой прислал звать князя Пожарского и его ратников в свой стан. Но тот, зная дух казаков, отказался от этого и расположился станом у Арбатских ворот. В это время подошли к Москве и поляки, под начальством пана Ходкевича, и остановились на Поклонной горе.
Пожарский, по левому берегу Москвы, двинул свое ополчение к Новодевичьему монастырю, а Трубецкой со своими казаками стал на правом берегу у Крымского брода (где теперь Крымский мост), чтобы не пропускать Ходкевича к Кремлю на соединение с польским гарнизоном.
22 августа, переправившись через реку, поляки напали на Пожарского. Хотя русские храбро отбивались, но едва не были подавлены. Казаки Трубецкого злонамеренно бездействовали, не подавая помощи своим. Но в самое критическое мгновение посланные Пожарским на помощь казакам, по просьбе Трубецкого, несколько сот ополченцев, несмотря на запрет, вырвались от казаков и поспешили на выручку товарищей; к ним присоединились некоторые казаки. Прибывшее подкрепление дало перевес русским, и побитые поляки отступили на Поклонную гору. В то же время были отбиты и поляки, сделавшие вылазку из Кремля; при этом у них отняты были знамена и много провианта, доставленного им.
23 августа поляки сделали вылазку из Кремля и в этот раз захватили укрепление у церкви Георгия в Яндове, за Москвой-рекой, а Ходкевич с Поклонной горы перешел к Донскому монастырю. Теперь против него были только казаки; но князь Пожарский, не помня зла, перешел к ним с большею частью своего войска. 24 августа, с рассветом, поляки ударили на наших с такою силою, что их смяли; Пожарский перешел назад через реку, а казаки ушли в свои таборы. Но келарь Авраамий Палицын уговорил казаков не покидать общерусского дела. Общими силами отнято было занятое поляками укрепление у церкви Климента на Пятницкой, а затем пехота залегла по ямам, чтобы не пропускать неприятеля в Кремль.
В это время Минин с тремястами охотников из дворян и ротмистром Хмелевым перешел через Москву-реку и ударил по стоявшим там у Крымского двора двум польским ротам. Те были смяты и побежали. Тогда залегшие в ямах ратники, вместе с конницей, бросились на поляков. Эти, потеряв 500 человек убитыми, направились к Воробьевым горам и на рассвете ушли от Москвы, по Можайской дороге. Воспроизводим выше то знамя, под коим русское ополчение сражалось за Русь святую и за освобождение Москвы. Внизу этого достопамятного и драгоценного стяга изображены сабли Пожарского и Минина.
Таким образом, пан Хоткевич был прогнан от Москвы; но нужно было очистить сердце ее - Кремль от поляков, сидевших здесь с полковником Струсем. И в это время открывается рознь между ополчением и казаками, кои хотели опять уйти из Москвы. Архимандрит Троицкой лавры св. Дионисий прислал казакам последние монастырские ризы, епитрахили и стихари. Но те устыдились и, возвратив к Троице присланное, обещали не покидать общего дела. Разногласие воевод, составивших правительство, было устранено; они решили съезжаться на Неглинной (где теперь Труба) для совещаний.
Стали дружно готовиться к осаде Китай-города и Кремля. Поставили туры: один на Софийке, у Пушечного двора, другой - у Георгиевского монастыря, сзади нынешнего дворянского собрания, третий - у Всех Святых на Кулишках. Окопали рвом Замоскворецкий полуостров и загородили его плетнем. Осажденные терпели голод, питались трупами, но не сдавались. 22 октября казаки приступом взяли Китай-город, но поляки держались еще в Кремле, выпустив оттуда боярских жен. Наконец, томимые голодом осажденные начали переговоры о сдаче и, когда им обещано было сохранение жизни, прежде всего выпустили из Кремля бояр, в числе коих были Иван Никитич Романов и его племянник Михаил Феодорович с матерью инокиней Марфой, вынесшие много ужасов от поляков и от самой осады. На следующий день сдались и поляки с паном Николаем Струсем во главе.
27 октября 1612 года на Красную площадь двинулось ополчение князя Пожарского от церкви Иоанна Милостивого (на Кисловке, существовала до 1812 года), а казаки князя Трубецкого - от церкви Казанской за Покровскими воротами. Когда рать, сопровождаемая народом, с крестами и образами, подошла к Лобному месту, и святой Дионисий начал служить здесь благодарственный молебен, из Спасских ворот показались кремлевские хоругви и духовенство, несшее икону Владимирской Божьей Матери. Глубоко растроганный народ при виде этой великой святыни - "Знамени отечества", залился слезами радости и в чувстве невыразимого умиления пал на колени пред этим крестным ходом. По окончании молебна на Лобном месте войска и народ радостно вступили в Кремль. Он был страшно опустошен. В Успенском соборе совершено было молебствие, и затем началась литургия, не совершавшаяся здесь в течение осады. В это тяжкое время первопрестольный собор всея Руси заменялся собором Успения на Крутицах, бывшим кафедрой митрополитов Сарских и Подонских.
Так начался великий день освобождения России. Сброшено было с России польское иго, и началось действие зиждительных сил русского народа. Никто из освободителей России не подумал захватить в свои руки верховную власть и по своим замыслам и планам произвольно строить лежавшее в развалинах государство. Воспрянувший государственный дух русского народа приступил к воскрешению только того, что было создано страдною историей Москвы. Созванные в Москву из всех городов уважаемые люди на великий земский собор единодушно и безусловно добровольно решили восстановить прежнюю национальную монархию, с неограниченною властью царя-самодержца, как созданы были они Москвою и в таком виде как существовали они, испытанные веками, при угасшей династии св. Владимира. Сошедшиеся в Москве выборные заявили, что России прежде всего необходим не патриарх, а царь, и не иностранного происхождения государь, а прирожденный русский и православный. Выбор остановили на роде, близком уже прежде этого к царскому престолу, - бояр Романовых, и именно на юном боярине Михаиле Феодоровиче Романове, к коему было снаряжено от Москвы великое посольство, состоявшее из высшего духовенства, боярства и других людей.
|
