Такое долгое, еще не понятое детство
В. Дольник, доктор биологических наук
Углубление в свою профессию делает нас непонятными другим: мы забываем, что собеседника нужно ввести в весь круг наших проблем, рассказать о том, что нам уже не интересно, поскольку давно понято. Я написал о некоторых странностях поведения людей, причина которых, возможно, кроется в том, что на нас влияют отголоски врожденных программ поведения наших далеких предков («Знание — сила», #4 за 1979 год). А дискуссия в следующем номере показала: для многих сама (очевидная для этологов) идея о том, что поведение человека во многом определяется врожденными программами, требует доказательств. И желательно экспериментальных, на «каспар-гаузенах» — выращенных в изоляции особях. Но каждый этолог знает, что метод «каспар-гаузенов» к общественным животным не применим. У них столько врожденных программ, обращенных к другим особям — группе, что, лишенные возможности их удовлетворить, они дегенерируют. Пчела или муравей, вылупившиеся из куколки в одиночку, вообще утрачивают почти все программы поведения и погибают.
К счастью, для этологии ее главное оружие не «каспар-гаузеновский» метод, а сравнительный анализ поведения разных видов. Подобно тому, как, занимаясь сравнительной анатомией, исследователь видит цепь непрерывной преемственности — от хорды ланцетника до нашего позвоночника или от чешуи акулы до наших зубов,- так этолог видит одни и те же врожденные позы или мотивы поведения в эволюционном ряду животных. И так же, как специалист по сравнительной эмбриологии, он имеет еще один путь: искать в индивидуальном развитии особи повторения пути, пройденного ее предками. Поэтому главный объект статьи — то, что известно всем: наше детство. Такое долгое, такое удобное для изучения. И совсем не такое понятное.
Приятно ли произойти от обезьяны!
На очередном «обезьяньем процессе» против дарвинизма очередной оскорбленный за все человечество воскликнул: «Мне глубоко отвратительна, оскорбительна эта унижающая человеческое достоинство идея. Я не желаю, чтобы мои дети слышали о ней!» Несовременно. Но так ли уж он не прав чисто по-человечески? А разве мы с вами не чувствуем то же? Если бы нас объявили потомками львов, зубров, волков, нам было бы все же много приятнее. Но обезьян… У клетки обезьян хохочет толпа людей. Что же такое смешное делают обезьяны? Присмотримся. Нет, они не смешат нас, они живут своей обычной серьезной жизнью животных в неволе. Это мы смеемся над ними. Нас заставляет смеяться то, что мы видим знакомые, «наши», движения, мимику, действия, но в нелепом, карикатурном исполнении. И это далеко не случайно. Многие животные близких видов карикатурны, «противны» друг другу. Так, и два близких вида чаек, когда токуют, выполняют сходный набор стандартных, стереотипных движений, но последовательность этих движений у них разная. Самке одного вида никак не приноровиться к самцу другого вида, и наоборот. С одной стороны, он как бы знает, из каких «па» состоит брачный танец, но, с другой стороны, все время путает последовательность этих «па», часть их выполняет карикатурно. Очень часто естественный отбор «специально» усиливает различия в поведении внешне сходных видов, меняет местами отдельные позы ритуальных движений, и этим достигает узнавания чужих, препятствует образованию смешанных пар. Этологическая изоляция видов.
Очевидное врожденное поведение
Е. Н. Панов, возражая мне (см. «Знание — сила», #5 за 1979 год), упомянул два действия — хождение на двух ногах и влезание на деревья, и заключил: «Пожалуй, этим и исчерпывался запас полезных «инстинктов» ребенка». Разве? Их сотни.
Ребенок родился и сосет молоко- это сложный инстинктивный акт. Очень редко, но и он бывает нарушен, и тогда выкормить такого ребенка весьма трудно, а научить сосать просто невозможно.
Он сосет и, вскидывая руки, судорожно сжимает пальцы. Дайте ему в руки любой теплый пушистый предмет — и он прижмет его к себе и замрет. Дайте ему в руки по одному пальцу — он крепко их стиснет. А теперь смело поднимайте это беспомощное существо — он удержится. Это древняя врожденная программа приматов — найти мать и уцепиться за ее шерсть. Мать уже десятки тысяч лет без шерсти, а инстинкт жив.
Вот он научился поворачиваться на бок. На какой? На тот, что ближе к стене или более темному предмету. Это легко проверить, переложив его головой на то место, где были ноги. Тоже врожденная программа. Угадайте, для чего?
Спустя некоторое время он узнает мать. Но кое-что он знал о ней, еще не родившись. Грудных детей кормили, надевая попеременно две маски. Одна — просто белый прямоугольник, а другая — белый овал с Т-образным темным пятном. Дети отчетливо предпочитают вторую маску. Это врожденный образ лица матери. Конечно, не конкретной — конкретную ребенок запечатлевает, а матери вообще, главный признак объекта, детали облика которого будут запечатлены.
Вот он начал узнавать любых людей как особей своего вида — и всех их приветствует улыбкой. Но сработала другая врожденная программа — различать своих и чужих,- и чужих боится. Им он то угрожает — хмурит брови, сжимает губы, то пугается — кричит, отворачивается, делает рукой движение «прочь». Чтобы обратить внимание на предмет, показывает на него глазами, пальцем. Пробует все предметы на вкус, особенно те, что лежат на земле или висят. И так без конца. Все, что здесь перечислено, проверено экспериментально — да, врожденные реакции. Все они есть у приматов.
Ребенок ловит погремушку ногами — еще одна древняя реакция. Сел, встал, пошел, пробует издавать звуки. Много звуков, некоторых из них нет в том языке, который станет его родным, но они есть в других языках.
А вот более забавные примеры. У хвостатых приматов детеныш, обследуя мир, сохраняет спасительный контакт с матерью, уцепившись за ее хвост. Обезьянки, выращенные на макетах матерей с длинными хвостами, позволяющими шире обследовать мир, вырастали более смелыми и общительными, чем воспитанные на макетах с короткими хвостами или вообще без хвоста. У всех гоминид матери бесхвосты, а инстинкт цепляться за хвост сохранился. Наш ребенок, если он взволнован новой обстановкой, цепляется вместо хвоста за юбку матери. Если мать в узких брюках, ему было бы спокойнее, когда бы она, выходя с ним на прогулку, повязывала себе на пояс искусственный хвост.
Выше уже сказано, что ребенок, родившись, инстинктивно ищет мать, покрытую шерстью. Волнуется ли он или хочет спокойно заснуть, ему очень важно прижаться к пушистому предмету — волосам матери, одеялу. Мы даем ему заменитель — пушистую игрушку. Инстинктивная потребность успокоить себя контактом с матерью сохраняется на всю жизнь. В любом возрасте чаще других слов человек в отчаянии кричит «Мама!» И хватается руками за шерсть, которая всегда с нами,- за собственные волосы. Точно так делают несчастные обезьянки, у которых на глазах экспериментаторы хватают и утаскивают их мать. Но они хватаются за шерсть не только на голове, но и на боках, как бы обнимая самих себя. (У человека тоже есть это движение.)
Игры
Это еще одна область, в которой поведение детей находится под сильным влиянием врожденных программ. Молодые животные очень много играют — между собой, с родителями, с детенышами других видов, с предметами. Даже те виды, которые всю взрослую жизнь живут в одиночку — к примеру, медведи или дикие кошки,- в детстве очень общительны и игривы. Этологи давно изучают игровое поведение, но далеко не все в нем понятно. Ясно, что игры — не только приятное препровождение времени, радость жизни. Есть целая область экспериментов, когда детенышей лишают товарищей по играм, предметов, с которыми можно играть, или ограничивают игры даже с самим собой. Они вырастают трусливыми и агрессивными, неудачно ведущими себя при контактах с другими особями. Им трудно образовать пару, жить в мире в стае, ухаживать за потомством.
Этологи видят в играх тренировку, проверку выполнения врожденных программ поведения — как подходить к другой особи, как действовать с половым партнером, детенышами, объектами охоты, как убегать от хищника, как драться, как побеждать и как уступать, как рыть, строить, прятать. В играх дозволено нарушать личную дистанцию, вступать в телесный контакт с партнером, бороться. Словом, на собственной практике узнать, что такое другая особь, чего от нее можно ждать и как себя с ней вести.
Большинство коллективных игр — вариации на три главных темы: «хищник — жертва» (один убегает, другой догоняет, ищет, ловит), «брачные партнеры» (разыгрываются ритуалы знакомства, ухаживания, строительства гнезд, нор) и «родители — дети» (один делает вид, что кормит, согревает, носит, чистит другого). В играх обязательна смена ролей. Сначала один изображает хищника, другой -: жертву, потом все наоборот! Молодая особь не только проверяет те действия, которые ей предстоят в будущем всерьез, но и те, которые будет делать партнер или объект охоты, то есть враг.
Присмотримся, во что играют наши дети, вспомним, во что играли мы сами. Игры в догонялки, прятки, пап и мам (в том числе и шокирующие взрослых игры), кормление кукол, уход за ними, борьба, коллективная борьба против «чужих» (игры в войну) — всем знакомые темы, общие с животными. А копаться в песке, а делать «секреты» — собирать безделушки и прятать их так, чтобы никто не нашел. Поэтому-то дети так легко находят общий язык и играют вместе с котятами, щенками, даже с козлятами. (Конечно, дети играют в не меньшей степени и в такие чисто человеческие игры, в которые со щенком не поиграешь,- подражают работе взрослых, — играют в специально придуманные воспитателями и родителями, развивающие эрудицию игры. Но здесь речь не о них.
Многие приматы с рождения умеют строить примитивные настилы из веток, искать и находить естественные укрытия — пещеры, дупла. На оборудованной детской площадке могут стоять прекрасные домики, лежать большущие строительные кубики, но если где-нибудь в углу есть дерево с большим дуплом или в кустах есть палки, из которых можно построить настил или шалаш, они тянут детей, как магнит.
Страхи
Дети очень любят качаться. В этой страсти они нашли бы общий язык с детенышами обезьян или медведей, но ни щенку, ни котенку, ни жеребенку качели не доставят удовольствия. Потому, что у них нет врожденных программ брахиации — перепрыгивания с ветки на ветку, раскачавшись на руках. А у нас эти программы предков сохранились. И один из странных мотивов снов всех людей, полет,- возможно, отголосок этих программ. Так же, как другой сон-кошмар — падение в бездну. Столь важный для брахиатора ужас промахнуться, сорваться и разбиться. Если вы не согласны, то объясните, почему нам не снится другая не менее реальная опасность — утонуть? Потому, что для наших предков ее не было при их образе жизни.
Так мы подходим к инстинктивным программам самосохранения, которыми наделены все животные. Одни из этих программ, как страх высоты, ограничивают действия, потенциально опасные. Другие, как страх темноты, указывают обстановку повышенной опасности, но саму опасность не знают.
Но есть и третьи программы, несущие врожденное знание о характерных признаках главных, стандартных опасностей, которые узнаются с первого в жизни предъявления. Для никогда не видевших хищников гусят или индюшат пролетающий темный крест с укороченным передним концом — врожденный образ, сигнал хищной птицы. Они пугаются его сразу. Для очень многих птиц и зверей врожденный образ хищника (сов, кошачьих) — это овал с острыми небольшими ушами, круглыми, нацеленными на вас глазами и оскаленными зубами. Самый страшный хищник для приматов, в том числе и для наших предков,- леопард. Его окраска — комбинация желтого и черного — самая яркая для нас комбинация цветов, немедленно приковывающая внимание. Не случайно эти цвета используют в рекламе, в дорожных знаках. Взгляните на эту черную маску с наведенными на вас желтыми, уверенными в себе глазами, на эту легкую, сатанинскую ухмылку рта. Это наш врожденный сигнал опасности. Он изображает встречу с леопардом ночью или в гуще листвы, и он для нас даже страшнее точного изображения леопарда.
Усиливая эти «хищные» признаки в облике животных, художники-иллюстраторы и мультипликаторы создают потрясающие по воздействию на ребенка образы кровожадных хищников, много страшнее натуры. Зачем? Да потому, что дети, достигшие определенного возраста, хотят этого, они хотят бояться страшных волков, тигров-людоедов, чудовищ. Если их не даем им мы, они придумывают их сами. Игровое обучение узнавать хищников и проверять свои врожденные реакции на них. Не странно ли? Эти хищники давно в Красной книге, давно они не едят людей, давно самая большая опасность для детишек — автомашины, но наши врожденные программы — не об автомашинах, они о зверях.
Б. Спок выделяет в духовном развитии ребенка период после четырех лет как период раздумий о смерти, опасностях, смертельных ошибках и способах их избежать. Это как раз тот возраст, в котором у наших предков мать рожала следующего ребенка, и предыдущий переходил постепенно к самостоятельной заботе о себе. И вот современный растущий в безопасности, обеспеченный заботой родителей ребенок, подчиняясь древней программе, упорно анализирует то, о чем ему, казалось бы, пока лучше ничего не знать.
Родители и дети
В нашей инстинктивной любви к детям (этологи сказали бы — в родительской заботе) мы не одиноки в мире животных.
Как и некоторые другие животные — волки, дикие гуси, мы помним и любим своих детей до конца жизни. И они нас тоже, но их поведение развивается по определенной программе, связанной с возрастом. После рождения ребенок запечатлевает (импринтингует) свою мать — ее образ, голос, запах, даже ритм пульса. Все, что связано с матерью, окрашивается положительными эмоциями (она, как и запечатленное место родины, лучше всех) и обсуждению со стороны рассудка не подлежит до окончания зависимого возраста. (Позднее нам будет позволена объективная оценка своих родителей.)
К наступлению половой зрелости потомства у большинства видов семейных животных молодые должны покинуть семью, и их связи с родителями угасают. Чтобы семья распалась, от кого-то — от родителей или детей — должна исходить инициатива. Обычно она передана молодым: в их программах развития есть такие специальные формы поведения, которые нестерпимы для взрослых. Подросшие самцы, например, начинают время от времени вести себя с отцом как посторонние взрослые, раздражая его. Для старого самца такое их поведение нестерпимо, он воспринимает в этот момент своих детенышей как чужих, посягающих на его ранг, его территорию. Молодые как бы притворяются чужими, а родители их как бы не узнают в эти моменты. Взрослый самец вынужден дать отпор. Стычки повторяются вновь и вновь, и выводок в конце концов распадается. Цель достигнута путем взаимного разрушения привязанности.
Когда эта программа вступает в действие у детей человека, психологи говорят о трудном переходном возрасте, «эдиповом комплексе», проблеме отцов и детей. Современные дети в этом возрасте еще полностью зависимы от родителей юридически, территориально, материально и духовно. Они не могут покинуть семью и дом. Это усиливает происходящий в них конфликт, так как программа не достигает успеха. Когда видишь, как иногда при этом искажается поведение подростка, сколько мук претерпевает он, сам не зная, что такое с ним происходит, как страдают родители, тоже ничего не понимая, ясно осознаешь вдруг, как властны над нами некоторые инстинктивные программы поведения предков. Можно сказать, что подлинно разумные отношения между родителями и детьми устанавливаются лишь после того, как переходный возраст пройден и запрограммированное поведение завершилось.
Такое долгое детство нужно человеческому ребенку затем, чтобы растянуть период самого эффективного обучения — период импринтингов, которые возможны, пока продолжается формирование новых структур мозга. Одна лишь программа импринтинга речи занимает несколько лет, начинаясь еще во внешне бессознательном возрасте. К году происходит главное чудо: пассивно слушая поток речи, мозг завершает анализ ее структуры. Что и как анализировать, входит в его врожденные программы, но сам конкретный язык не известен им, он импринтингуется. Эта программа столь совершенна, что в двуязычных семьях ребенку удается обнаружить, что поток речи состоит из двух языков, научиться разделять их и анализировать отдельно!
Ребенок еще не говорит, но явно понимает, о чем ему говорят. Мать помогала ему освоить речь (для этого нужен ее непрерывный поток) тем, что все время, находясь рядом с ним, говорила. Умная, образованная, молчаливая женщина, не раз слышавшая от рационалистов детского воспитания, что новорожденный ребенок глуп, как амеба, не может ее понимать, наклоняясь к нему, однако, невольно говорит, говорит. Сама удивляется себе, но не говорить не может. Тоже врожденная программа, не будь которой или пересиль ее советы сторонников рационалистического воспитания, развитие речи ребенка затянулось бы, как оно затягивается у детей, воспитанных в детдоме.
Учиться всегда, всему и у всех бесполезно. Нужно знать, когда, чему и у кого учиться. Это знание содержат программы импринтинга. Животные обучаются сами, обучаются в играх со сверстниками, обучаются у родителей и обучаются у взрослых особей. Программа такова, что чем старше выглядит взрослая особь, тем эффективнее обучение. Молодые павианы особенно охотно обучаются у старых самцов с большой седой гривой. (А у взрослых павианов потребность обучать и поучать молодежь возрастает с возрастом.) Самцов «омолодили» (просто остригли), и павианыши начали хуже усваивать то, что эти самцы показывали. Тогда «учителям» прикрепили огромные парики, и «успеваемость» павианчиков стала выше прежней.
Этот принцип — учиться у стариков (а стариками в очень далекие времена были мужчины старше 25 лет) — был незыблем в человеческих группах многие тысячи лет. Он поколебался лишь совсем недавно, в период бурного роста средней продолжительности жизни, новых знаний и появления профессионально подготовленных учителей. В этой кратковременной особой ситуации люди среднего поколения стали обладать зачастую более свежими знаниями и методами их подачи, чем люди очень старые. Но по-прежнему дети тянутся к рассказам дедушек и бабушек, а в старых людях просыпается потребность поучать молодежь. Традиции или программы? Похоже, не одни традиции.
Когда разум — против инстинкта
Пока речь шла почти исключительно о таких врожденных программах поведения, против содержания которых наш рассудок не протестует. Но мы несем в себе и такие программы, не будь которых, наш мир был бы лучше.
Пресловутая «агрессивность». В мире животных агрессивность к себе подобным служит прежде всего для замены наносящих телесные повреждения физических стычек стычками психологическими. Два животных при конкуренции за территорию, пространство, пищу, самку, лидерство в группе и т. п. не вступают сразу в драку, начинают один другому угрожать, принимая позы угрозы.
Великий положительный смысл этих сцен в том, что кровопролитная схватка между собратьями заменена психологическим противостоянием. Но зато и победа в нем достается не тому, кто сильнее физически, а тому, кто более агрессивен, — кто легко приходит в ярость, может долго и упорно угрожать и устойчив к чужим угрозам. Конечно, более сильная особь чаще обладает этими качествами (точнее — приобретает их, побеждая в драках), но зачастую врожденная высокая агрессивность приносит больший успех, чем превосходство в силе.
Неравноценность особей по агрессивности автоматически должна приводить к образованию между ними отношений доминирования и подчинения, так называемой иерархии. Доминантная (самая агрессивная особь в группе) подавляет других. Она отстраивает и усиливает свое высшее в группе положение, навязывая стычки остальным. Подавленная при подчинении агрессивность требует разрядки, но подчиненные особи, боясь доминантной, переадресуют свой гнев на тех, кто слабее. Часто, будучи унижены доминантом, они тут же бегут к своим подчиненным особям и переносят на них свой гнев. Те ищут еще более слабых. Так образуется четкая, обычно пирамидальная структура организации группы животных. Не у всех видов такая структура соблюдается строго, например, по наблюдениям, она довольно слаба у ближайших родственников человека- шимпанзе. Исследователи не могут уверенно судить, сколь развита была иерархичность в ранних человеческих коллективах.
Всякий из нас, если он не забыл свои мальчишеские годы или если он по роду занятий своих имеет дело с группами мальчишек, знает, сколько сил тратят они на выяснение между собой иерархических отношений.
Для некоторых мальчиков (психологи называют их естественными лидерами) борьба за иерархический ранг крайне важна. Ради повышения ранга они готовы переносить побои, лишения. Чтобы утвердиться, готовы на опаснейшие проделки. В стихийно формирующейся группе ребят доминантом совсем не обязательно становится самый выдающийся по человеческим качествам. Часто, к ужасу родителей и воспитателей, им становится отпетый хулиган. Для захвата доминантного положения иногда достаточно стать обладателем какого-нибудь символа исключительности или превосходства — игрушки, которой нет и не может быть у других, оружия (пусть даже бездействующего, но взрослого), удачно вставляемых рассказов о дальних экзотических местах, где он был, а другим не бывать… Символы, потенциально достижимые другими — отличник, музыкант, начитанный,- здесь не проходят. Всеобщее восхищение символом исключительности переносится на обладателя его и может повышать его ранг без усилий с его стороны.
От инстинктивных запретов — к морали
Мораль и этика, огромные области проявления человеческого разума,- из чего возникли они? Родимся ли мы безморальными, и только воспитание прививает нам некие принципы, выработанные когда-то рационалистами, или мы появляемся на свет с каким-то набором чувств о том, что хорошо и что плохо, а воспитание их развивает и направляет? Можно принимать любую из этих точек зрения, но ныне в любом случае нельзя не учитывать знаний, полученных этологами.
Этологи открыли у животных (и не только у высших) большой набор врожденных, инстинктивных, запретов, необходимых и полезных в общении с сородичами. Конрад Лоренц сорок с лишним лет назад, обнаружив первые из них, решился написать слова: «Мораль в мире животных«… Что мораль не абсолютно чужда животным, люди могли знать десятки тысяч лет, ведь рядом с ними была собака. Каждый, воспитывая собаку, может убедиться, как легко можно привить ей некоторые наши этические правила, которые ей исходно совершенно чужды,- понятливость и послушность. Но если бы в ней были только эти качества, мы называли бы ее своим четвероногим рабом. А мы зовем ее другом. Ведь помимо придуманной нами для нее этики мы чувствуем в хорошей собаке ее собственную мораль, во многом совпадающую с нашей. Вы спокойно оставляете ребенка на попечение вашей собаки — страшного хищника, могущего в момент растерзать человека. Почему? Потому, что вы доверяете ей. Доверяете принципам ее поведения. Пес, как и мы, не может обижать самку или детеныша, готов рисковать жизнью за товарища, уважает смелость и прямоту и презирает трусость и обман. Он чувствует, когда друг расстроен и проявляет чуткость, сопереживает. «У сильного животного сильна и мораль»,- говорит К. Лоренц, отец этологии.
Так что же это за «мораль животных»? Это созданные естественным способом врожденные запреты выполнять обычные программы поведения в некоторых случаях, возникающих при общении с себе подобными. Их много, но мы рассмотрим лишь некоторые, самые интересные для людей.
«Не убей своего» — первый запрет у очень многих видов. Чтобы выполнять его, необходимо узнавать своих. Те виды, у которых «свои» — это все особи их вида, узнают их по видовым признакам. Иногда при встрече эти признаки специально демонстрируются как своеобразный пароль. Но у многих других видов «свои» — не любые особи вида, а только члены своей группы, лично знающие или носящие общий отличительный признак группы. Предки человека принадлежали ко второй группе видов. И хоть ныне мир человека стал неизмеримо сложнее, что-то в нашей беспрестанной манере делить на своих и чужих сохранилось от давнего прошлого. Родные — не родные, соседи — не соседи, земляки — не земляки, одноклассники — не одноклассники, соотечественники — иноземцы, единоверцы — неверные. И так без конца.
Еще один запрет (в словесном изложении); «чтобы не убить своего и не быть убитым им, не нападай неожиданно, сзади, без предупреждения и без проверки, нельзя ли разрешить конфликт без схватки». Для предотвращения этого у животных есть много забавных и красивых ритуалов подхода, демонстрации намерений и силы. У хорошо вооруженных природой животных есть запреты применять смертоносное оружие или убийственный прием в драке со своим. Волк может убить оленя и даже лося одним ударом клыков, разорвав горло или пах. Но в драке с другим волком он этого приема применять не может. Собаке или другому врагу не своего вида защищающийся кот стремится попасть когтями в глаза и очень часто достигает этого. Когда дерутся два кота, удары сыплются градом. Но среди бродячих котов-драчунов почти нет одноглазых. Уши же изодраны в клочья.
Человек вооружен от природы слабо. Два дерущихся голыми руками человека не смертельно опасны друг другу. В стычке один из них устает и отступит раньше, чем противник его убьет. Поэтому у человека нет врожденных ограничений на приемы драки. Они были не нужны. Но человек изобрел оружие… Мы пытаемся компенсировать отсутствие врожденного запрета воспитанием: «в стычке не хватай в руки что ни попадя, особенно оружие; защищаясь, не превышай меры; стыдно вооруженному конфликтовать с безоружным…» Но, увы, воспитание пока еще не всегда побеждает.
Следующий запрет, опять-таки более абсолютный у сильно вооруженных животных, не позволяет бить того, кто принял позу покорности. О нем уже было выше. Это наше «не бей лежачего» и «повинную голову меч не сечет».
Как проигравшему остановить распаленного в драке победителя? Отбор нашел блестящее решение: предложить ему нарушить запрет на смертельное применение оружия. И запрет остановит его. Проигравшие волк, лев или олень вдруг прыжком отскакивают от противника и встают боком к нему, подставляя для смертельного приема самые уязвимые места. Но именно этот-то прием противник нанести не может. Проигравший драку мальчишка вдруг закладывает руки за спину и, подставляя лицо, кричит: «На, бей!» Хоть в нас запрет и очень слаб, но действие его впечатляюще.
И напоследок еще один очень важный принцип поведения животных: «победа с тем, кто прав». Животное, защищающее свою территорию, свой дом, свою самку, своих детенышей, почти всегда выигрывает в конфликте. Даже у более сильного и агрессивного соперника. И не только потому, что отчаяннее обороняется или нападает, но и потому, что противник заранее психически ослаблен. Его агрессивность сдерживает запрет, тот самый, который на юридическом языке называют неприкосновенностью жилища, личной жизни и имущества. Каждый может понаблюдать, как ссорятся на границе своих смежных владений два самца какой-нибудь самой обычной территориальной птички — зяблика, синицы, пеночки, зарянки, трясогузки. Как по очереди проигрывает тот, кто переступит границу чужих владений, но тут же выигрывает, если противник окажется на его участке (дома и стены помогают).
Кому это все надо?
«Давайте поговорим о чем-нибудь самом интересном!» — «О чем же?» — «Конечно, о нас самих».- «А вы хотите услышать правду о себе?» — «Пожалуй, не очень…» Диалог вымышленный, но очень правдоподобный. Ведь, в конце-то концов, мы разумные люди, главные области приложения нашего поведения создаются социальными условиями, не имеют ничего общего ни с миром наших предков, ни, тем более, с миром, в котором живут и действуют животные.
Да, то, что в нашем поведении, помимо порожденных чистым разумом действий, есть действия, мотивированные древними врожденными программами, совсем не обязательно знать каждому, как не обязательно каждому знать, что в своем внутриутробном развитии он был то в образе червячка, то рыбки, то низшего млекопитающего. (Да и что ему делать с этими знаниями?) Но мы все еще и профессионалы. И в профессиональной деятельности многие из нас эти знания очень полезны. Детскому врачу. Воспитателю. Психиатру. Психологу. Социологу. Этнографу. Писателю. Руководителю. Все эти специалисты и их науки знают очень многое о человеке. Но все они познавали человека изолированно. Им всем достижения этологии интересны тем, что она рассматривает человека в сравнительном плане с другими видами, вскрывает тот непонятный генетический багаж, с которым человек шел в течение миллионов лет из мира инстинктов в мир разума. А каждому из нас эти знания нужны потому, что мы все еще и родители. Чтобы лучше понимать наших детей и умело помогать им на их пути.
|