Думаю, вряд ли кто-нибудь будет оспаривать мнение, что имидж города составляет не только его архитектура, но и его жители. В первых годах прошедшего столетия в Москве появились сатирические стихотворения, написанные на тогдашнее общество, и именно эти стихи, или вернее вирши, раскрывали истинную сущность тех, на кого они были написаны. Раскрыв истинную сущность москвичей, мы сможем раскрыть истинную сущность столицы начала XIX века…
Имена.
Князь Вяземский говорит, что Москва тогда особенно славилась прозвищами и кличками своими (этот обычай, впрочем, встречался и в Древней Руси). Так, был в Москве князь Долгоруков «Балкон», прозванный так по сложению своих губ. Был в Москве князь Долгоруков «Каламбур», потому что он каламбурами так и сыпал. Был ещё князь Долгоруков podique, который в течение немногих лет спустил богатое наследство, полученное от отца. Дочь его была прозвана:
Киргизская царевна,
Владычица Златой орды,
потому что в её красивом и оживлённом лице было что-то восточное. Была ещё красавица княгиня Масальская (дом, который был на Мясницкой) la belle sauvage — прекрасная дикарка. Муж её -«Князь-мощи», потому что он был очень худощав. Затем известен в Москве Раевский, уже довольно пожилых лет, которого не звали иначе, как «Зефир» Раевский, потому что он вечно порхал из дома в дом. Наезжал ещё в Москву помещик Сибалев, краснолицый и очень толстый, который являлся безмолвно на бульварах и имел привычку в театрах ходить по ложам всех знакомых, что тогда не принято было в свете. По красноте лица и круглой фигуре он был назван «Арбуз», а по охоте лазить по ложам «Ложелаз»; последняя кличка была ещё смешнее: она напоминала «Ловелас», на которого Сибалев был совсем не похож.
Был ещё князь Трубецкой по прозвищу «Тарара», потому что это слово было его любимой и обыкновенной поговоркой. Существовал ещё один Василий Петрович, которого все звали Василисой Петровной. Были на Москве баре, которых называли одного неаполитанским королём, а другого польским; первый был генерал Бороздин, имевший много успехов по женской части, второй был Ив. Никол. Корсаков, один из временщиков царствования Екатерины II, прозванный за то королём польским, что всегда по жилету носил ленту Белого Орла.
Люди.
В старые годы в Москве до появления Грибоедова и Пушкина, жадно переписывались сотнями рук сатирические стихотворения, написанные на Тверской бульвар, Пресненские пруды и т. д. Стихи эти не отличались литературными достоинствами, но злость и ругательства, как говорит князь Вяземский, современник той эпохи, тогда имели соблазнительную прелесть в глазах почтеннейшей публики.
Самым популярнейшими в то время стихами были на тверской бульвар; вот образчики этого бульварного остроумия:
Жаль расстаться мне с бульваром!
Туда нехотя идёшь…
Там на милых смотришь даром,
И утехи даром рвёшь.
Везде группою прекрасны
Представляются глазам,
А сколь стрелы их опасны
И сколь пагубны сердцам.
Там в зелёненьком корсете
Тихо Дурова идёт,
Её в плисовом жилете
Братец за руку ведёт
Оба нежно воздыхают
И бульвар уж им не мил,
От любви они страдают,
Целый свет для них постыл…
Дуровы.
Д. П. Дуров, о котором здесь говорится, был владимирский и тамбовский помещик, оба — брат и сестра — отличались глупостью и большим суеверием, притом Дуров был ещё большой охотник до всяких церемоний; про него известный поэт того времени, князь И. М. Долгорукий, написал комедию «Дырулов».
Вахтмейстер
В первый раз уличная сатира коснулась москвичей в девяностых годах восемнадцатого столетия. В это время в Москве вошёл в большую моду «английский вокзал». Последний стоял близ Рогожской заставы и Дурного переулка.
Место это теперь застроено домами после пожара 1812 года. Вокзал содержал иностранец Медокс, происхождением грек или англичанин.
В вокзале был устроен красивый летний театр; тут играли небольшие комические оперетки и такие же однократные комедии. За представлением следовал бал или маскарад, который заканчивался хорошим ужином; за вход в вокзал платили один рубль, а с ужином пять рублей. По обыкновению, сюда стекалось до пяти тысяч человек и более. Вокзальный театр был приготовительным для молодых артистов; здесь они учились и испытывали свои способности перед публикою. Для открытия вокзала В. И. Маяков сочинил небольшую оперу «Аракас и Ирика», к ней написал музыку Керцелли. Этот капельмейстер и композитор был глухой, но знал своё дело превосходно.
В этом вокзале часто гулял пленный шведский адмирал граф Вахтмейстер, взятый адмиралом Грейгом шестого июля 1788 года, близ острова Готланда, вместе с 70-ти пушечным кораблём «Принц Густав».
Присутствие на гуляниях Вахтмейстера возбуждало самое нескромное любопытство. За ни бегали толпами женщины. На это неизвестным обличителем было написано следующее стихотворение:
Умы дамски возмутились,
У всех головы вскружились,
Как сказали, что в вокзал
Будет шведский адмирал.
Далее зоил пел:
Дочерей и внук толкают,
Танцевать с ним посылают:
«Пошла, дура, не стыдись,
С адмиралом повертись!»
В песне так же говорилось, что шведский адмирал весьма неосторожно сделал какой-то даме глазки. Здесь пиит уже впал в оплошность. Граф Вахтмейстер был крив и не мог делать глазки.
Впоследствии императрица Екатерина II, рассердившись на шведского короля, приказала пленного адмирала взять из Москвы и отослать в Калугу.
На этот вокзал была сложена ещё другая песенка, в которой была воспета какая-то «знатная и многолетняя богатая барыня», которая мастерски переманивала женихов от невест. В песне говорилось, что «она сперва приголубливала их сама, а потом, скучая по то по тем, то по другим, впоследствии выдавала их за каких хотела невест, со своим приданным» и т. д.
Автором этих стихотворений называли молодого Маманова, только не графа М. А. Дмитриева-Маманова, а служившего под его начальством; тогдашний московский главнокомандующий граф И. В. Гудович посадил Маманова под арест. Это взорвало Дмитр. Маманова и он в Сенате после заседания наговорил дерзостей Гудовичу; последний пожаловался на него императору. Впоследствии стихи эти приписали молодому военному красавцу, сатира которого в то время заставляла трепетать многих и отворяла ему двери во все дома со многими привилегиями.
Евреинов
Далее бульварный песнопевец рисует большого франта Ив. Андр. Евреинова, богатого московского домовладельца, вышедшего из купечества, имевшего два дома на Тверской улице, где столетие назад жили Мамонтов и Фирсанов.
К ним Евреинов прекрасный
То ж под пару подстаёт,
Женщин милых враг опасный,
Склоня голову идёт.
Евреинов служил в главном кригскомиссариате; он был большой Дон-Жуан своего времени, ходил вечно раздушенный и накрашенный. Позднее его изображение находим и у Долгорукова, в его сатире. Вот и пятистишье по его адресу:
Душистый автомат,
Ходячий косметик, простёган на ватке,
Мурашки не стряхнёт без лайковой перчатки,
Чинится день и ночь, напудренный скелет,
Поношен, как букварь, и стар, как этикет!
Евреинов был из числа тех «бульварных лиц», по выражению Грибоедова, «которые полвека молодятся».
Трубецкие.
Вот Анюта Трубецкая
Сломя голову бежит,
На все кивая,
Всех улыбками дарит.
За ней дедушка почтенный
По следам её идёт,
Покой внучки драгоценной
Пуще глаза бережёт.
Ветерок ли тихо веет — Он платочком заслонит,
Или солнце жарче греет — Он от жару защитит.
Трубецкой, князь Сергей Николаевич, отставной генерал-поручик, жил на Покровке; дом князя по странной архитектуре называли «дом-комод», а по дому и всё семейство Трубецких Трубецкие «Комод».
Голицын.
А за ними адъютантом
Князь Голицын там бежит.
С камергерским своим бантом
Всех нас со смеху морит.
Этот князь Голицын в конце XVIII и в начале XIX веков славился своими забавными и удачными карикатурами на тогдашнее общество; в молодую свою пору он был соперником Карамзина по части сердечных похождений.
Карамзин.
По рассказам одного из современников, нашего историографа, последний, проживая в то время в Москве, вёл образ жизни, общий всем молодым людям: вставал рано, в 6 часов утра, одевался если не во фрак, то в бекешу, в сюртуке его редко видали, и шёл в конюшню, смотрел свою верховую лошадь, заходил в кухню поговорить с поваром, затем возвращался в кабинет и занимался там до 12 часов, завтракал и потом ехал верхом, обыкновенно по бульварам; здесь встречали его друзья, и они ехали вместе.
Ни в какое время года — ни осенью, ни зимою, ни в дождь, ни в ветер — прогулка эта не прерывалась. Зимою костюм Карамзина был следующий: бекеша подпоясывалась красным шёлковым кушаком, на голову надевалась шапка с ушами, на руки — рукавицы, на ноги — кеньги; так что ноги с трудом входили в стремена. Прогулка длилась час. в гости он ездил редко, и то к людям самым близким. Говорил Карамзин тихо, складно, в спорах не горячился. Взгляд его на вещи был добрый и снисходительный, хотя вместе с тем в нём было глубокое чувство правды и независимости; росту Карамзин был среднего; видом он был худощав, но не бледен; на впалых щеках его играл румянец здоровья, свежие губы и приятная улыбка выражали приветливость его играл румянец здоровья, свежие губы и приятная улыбка выражали приветливость, а в светло-карих его глазах виден был ум и проницательность. В сорок лет волосы у него уже редели, но не серебрились ещё, и он их тщательно зачёсывал. Одевался он просто и всегда опрятно. Обыкновенно на нём был белый галстук, белые гофрированные манжеты, жилет с полустоячим воротником, казимировый; оранжевого цвета, с узорами панталоны и сапоги с кисточками. У него не было камердинера, а горничная Наташа; гардероб его висел в кабинете в переднем углу; в стену были вбиты гвозди, и на них висели шуба, шинель или, по-тогдашнему, капот, бекеша, кушак и шапка. Карамзин был необыкновенно любезен со всеми, поклоны отдавал первый, тихо снимал шляпу и т. д.
Болховская.
Французские новые моды перешли к нам в конце позапрошлого столетия. Первые поклонницы мод произвели на улицах целую сенсацию.
Одна из таких модниц — это жена известного тамбовского помещика и коннозаводчика Болховская; вот что писал о неё бульварный песнопевец:
Вот летит и Болховская,
Искрививши правый бок,
Криворукая, косая,
Точно рвотный порошок.
Да и младшая сестрица
Не уступит ей ни в чём,
Одинаких перьев птица,
Побожиться можно в том…
Левашевы.
Белокаменная в то время была особенно обильна девицами. Князь Вяземский говорит, что в Москве на одной улице проживали княжны-девицы, которые всякий день сидели каждая у особенного окна и смотрели на проезжающих и проходящих, выглядывая себе суженого; Копьёв сказал о них: «на каждом окошке по лепешке», — и с тех пор другого имени им не было как княжны-лепёшки. В допожарной Москве жили ещё старые девицы, три сестры Левашевы. Их прозвали «тремя парками». Эти три сестрицы были непременными посетителями всех балов, всех съездов и собраний. Как все они не были стары, но все же третья была меньшая из них; на ней сосредотачивалась любовь и заботливость старших сестёр, они не спускали с неё глаз, берегли её каким-то материнским чувством и не позволяли ей выезжать одной из дома. Приезжали на бал они первые и уезжали последние. Кто-то раз заметил старшей:
— Как это вы, в ваши лета можете выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на бале?
— Чего тут весёло, батюшка, — отвечала она. — Но надобно иногда и потешить нашу шалунью. «Шалунье» было уже 62 года.
Шепелевы.
Из больших московских модниц в то время была жена Д. Д. Шепелева, известного впоследствии героя Отечественной войны 812 года; про эту модницу пел бульварный борзописец следующее:
Дальше взоры поражает
Блеск каменьев дорогих…
Шепелева то блистает
В пышных утварях своих.
Муж гусар её в мундире
Себе в голову забрал,
Что красавца, как он, в мире
Ещё редко кто видал…
Усы мерой в пол-аршина
Отрастил всем напоказ,
Пресмешная образина
Шепелев в глазах у нас…
Этот Шепелев отличался большою напыщенностью и говорил со всеми высокопарным слогом. Шепелевы были очень богаты; богатство они получили от жён: один Шепелев был женат на дочери железного заводчика Баташева, а другой на племяннице князя Потёмкина Надежде Васильевне Энгельгардт.
Баташева.
Описана бульварным стихотворцем урождённая Баташева, последняя отличалась еще наивностью в разговорах. Так, возвратившись из-за границы, она рассказывала, что в Париже выдумали и ввели в большую моду какие-то прозрачные рубашки, о которых она отзывалась с восторгом:
— Вообразите, что это за прелестные сорочки: как наденешь на себя, да смотришься, ну так-таки всё насквозь и виднёхонько!
Далее пиит на бульваре видел молодого человека, вышедшего из купечества в гусарские офицеры, собою очень красивого, любезного, вежливого, принятого в лучшие дома и известного в Белокаменной по долголетнеё связи с одною из милейших московских барынь. Пиит рисовал её следующими строфами:
Гусятников и Орлов.
А Гусятников, купчишка,
В униформе золотой,
Крадётся он исподтишка
В круг блестящий и большой.
Жихарев про этого Н. М. Гусятникова рассказывает, что он был большой англоман и только и говорил, что про графа Фёд. Гр. Орлова, который, по его словам, был человек большого природного ума, сильного характера, прост в обхождении и черезвычаенно оригинален иногда в своих мыслях, суждениях и образе их изъяснения. Например он никогда не предпринимал ничего, не посоветовавшись с кем-нибудь одним, но терпеть не мог советоваться со многими, говоря: «ум — хорошо, два — лучше, но три с ума сведут». Он уважал науки и искусства, но называл их прилагательными; существительною же наукою он называл одну «филологию», т. е. умение пользоваться людьми и современностью, равно как и важнейшим из искусств — искусство терпеливо сидеть в засаде и ловить случай за шиворот.
Малиновский и Ватковский.
После Гусятникова следует описание двух известных в то время в Москве господ — Малиновского и Ватковского.
Вот попович Малиновскиий
Выступает также тут.
За ним полненький Ватковский,
В коем весу тридцать пуд.
Он жену ведёт под ручку
Наравне с ним толщиной
Как на смех, все жирны в кучку
Собралися меж собой
Малиновский Алекс. Фёд., 1763—1840 гг. сын протоирея Московского университета, Был начальник Московского архива иностранной коллегии, известный литератор своего времени, написавший оперу, пользовавшуюся большим успехом, под названием «Старинные святки». Он также издавал театральные пьесы Коцебу, которые заставлял переводить молодых людей служащих у него в архиве. Эти пьесы тогда носили название «коцебятеы». Малиновский не знал ни слова по-немецки, он только исправлял слог и отдавал за деньги Медоксу, содержателю вокзала; лучшие из этих пьес были «Сын любви» и «Ненависть к людям и раскаяние». Его опера «Старинные святки» так понравилась публике, что её играли лет тридцать сряду.
Малиновский был очень дружен с Петровым, известным поэтом времён Екатерины; про петрова он рассказывал, что тот писал некоторые оды, ходя по Кремлю, а за ним носил кто-то бумагу и чернильницу. при виде Кремля он приходил в восторг, останавливался и писал. Петров имел важную наружность. Он познакомился с Потёмкиным когда они оба были студентами, и их дружба продолжалась до конца жизни. Стансы, посвящённые им Потёмкину, исполнены искреннего чувства; он хвалит в Потёмкине не одного полководца, но более вельможу доступного, человека просвещённого, любителя литературы и поэзии.
Ватковский, о котором говорит пиит состоял камергером при большом дворе, а младший брат его Иван Фёдорович служил в Семёновском полку и был замешен в известную шварцовскую историю. Ватковские были сыновьями известного Фёдора Ивановича, который, командуя Семёновским полком, содействовал Екатерине вступлению на престол. Ватковский, о котором говорится в стихах, отличался необыкновенной тучностью — он под конец своей жизни так и не выходи из вольтеровских кресел. Ватковский известен также был в обществе, как занимательный рассказчик.
Майков.
Вот и Майков, муз любитель,
Декламируя идёт.
Как театра управитель,
Он актёров всех ведёт
Мочалов, Зубов, Колпаков
Его с почтеньем провожают,
Лисицын, Злов и Кандаков
Ему дорогу очищают.
За ним все авторы стремятся,
В руках трагедии у них.
Они все давятся, теснятся,
Приносят дар умов своих
Возьми, возьми — провозглашают,
О, Майков, ты труды сии!
С словами этими швыряют
В него трагедии свои.
Бригадир Аполлон Алекс. Майков, писатель, состоял старшим членом при А. Л. Нарышкине с правом исправлять должность директора театра на случай отсутствия последнего. Полновластно он управлял московскими театрами только впоследствии.
Разумовский.
Затем пиит восклицает:
Но какое вдруг явленье
Поражает весь народ,
На всех лицах удивленье,
Все стоят разинув рот
Уж не чудо ли морское
На беду нашу катит.
Иль страшилище какое
К нам по воздуху летит.
Нет, пустое. Это вздоры.
То Кирилушка бежит,
Всем умильно мечет взоры,
На всех ласково глядит…
Кирилушкой песнопевец называет сына графа Разумовского, который жил в Москве в конце XVIII века в великолепном своём доме.
Меснов и Измайлов.
Затем бульварный стихотворец описывает известных гуляк того времени: коннозаводчика Меснова и безобразника Измайлова. Последний, по рассказам, бывало напоит мертвецки пьяными человек пятнадцать небогатых дворян, посадит их еле живых в большую лодку на колёсах, привязав к обоим концам лодки по живому медведю, и в таком виде спустит с горы в реку; или проиграет тысячу рублей своему другу Шиловскому, вспылит на него за какое-нибудь без умысла сказанное слово, бросит проигранную сумму мелкими деньгами на пол и заставит его подбирать эти деньги под опасением быть выброшенным в окно.
Волконский.
После упоминается в стихах о князе Волконском, у которого в Самотёке был собственный театр. устроены в виде большого балагана, в нём умещалось до 300 человек.
Для открытия на этом театре играли «Беглого солдата», пьеса, как и исполнение была не особенно удачна. Про хозяина этого театра стихотворец пишет следующее:
И Волконский с карусели
В шпорах звонких прикатил,
Весь растрёпан, как с постели,
Парень этот, право, мил.
IV. Заключение.
Неизвестный пиит заканчивает своё стихотворение «К бульварам» следующими словами:
Но не всех же ведь до крошки
Нам сюда переписать,
Не пора ли сесть на дрожки
Да домой уж ехать спать.
Тверской бульвар был любимым местом прогулок москвичек лишь до двенадцатого года. С приходом французов в Москву лучшие липы этого бульвара были срублены неприятелем для топлива и на фонарных столбах этого бульвара были повешены жители города, заподозренные в поджигательстве.
С уходом французов из столицы бульвар был возрожден, но жизнь на бульваре уже более не принималась. Бульвар умер, но остались вирши неизвестного пиита, благодаря которым и существует данный реферат. Благодаря им мы смогли понять, какая была Москва на самом деле, а не та которую пытались показать сами москвичи начала XIX века.
|
