Б. Розенфельд
Повесть — широкий, расплывчатый жанровый термин, не поддающийся единому определению. В своем историческом развитии как самый термин «повесть», так и обнимаемый им материал прошли длинный исторический путь; говорить о П. как о едином жанре в древней и новой литературе совершенно невозможно. Неопределенность термина «П.» осложняется еще двумя специфическими обстоятельствами. Во-первых, для нашего термина «П.» нет точно соответствующих терминов в зап.-европейских языках: немецкому «Erzählung», французскому «conte», отчасти «nouvelle», английскому «tale», «story» и т. д. отвечают у нас как «П.», так и «рассказ», частью «сказка». Термин «П.» в его определенной противопоставленности терминам «рассказ» и «роман» — специфически русский термин (см. «Роман», «Новелла»). Во-вторых, П. — один из стариннейших литературных терминов, который в различные исторические моменты менял свое значение. Необходимо к тому же различать изменение значения термина «П.» от изменения самих соответствующих явлений. Историческое развитие термина отражает конечно (с некоторым лишь запозданием) движение самих жанровых форм. Не случайно у нас термины «рассказ» и «роман» появляются позднее, чем «П.», как не случайно и то, что на определенном этапе этот последний применяется к таким произведениям, которые являются по существу рассказами (см. «Рассказ»). Так. обр. раскрыть конкретно и полно содержание понятия «П.» и определить его границы можно лишь на основе характеристики соответствующих литературных фактов в их историческом развитии.
I. Повесть в древней русской литературе
Первоначальное значение слова «П.» в нашей древней письменности весьма близко к его этимологии: П. — то, что повествуется, представляет законченное повествование. Поэтому применение его весьма свободно и широко. Так, П. часто назывались произведения житийные, новеллистические, агиографические или летописные (напр. «Повесть о житии и отчасти чудес исповедание блаженного Михаила...», «Повести о мудрых женах» или известное «Се повести временных лет» и т. д.). И обратно: в заглавиях старинных П. находим термины «Сказание», «Житие», «Деяния» соответственно распространенному на Западе лат. «gesta», «Слово», при нравоучительном осмыслении — нередко «Притча», позже «Приклад» (т. е. пример). Вместе с тем старинная П. и по существу теснейшим образом переплетается с большинством других повествовательных жанров. В недостаточно еще диференцированной, «синкретичной» древней письменности П. является той наиболее общей жанровой формой, в которой перекрещиваются почти все повествовательные (более узкие) жанры: житийные, апокрифические, хроникальные, воинско-эпические и т. п. Это однако не исключает того, что одни из явлений, сюда относящихся, занимают центральное место в этой жанровой группе, другие находятся на ее периферии, третьи же лишь номинально относятся к ней. Так, очевидно родство с П. летописной записи, религиозной легенды и т. п. в их наиболее развернутых образцах. Для повести характерно связное изложение не одного, а целого ряда фактов, объединенных единым стержнем.
Впрочем одного этого формального признака недостаточно для определения типичных образцов древней П. Так, по композиционной структуре близки к типичным формам П. те жития, которые дают развернутую биографию «святого» (напр. «Житие Юлиании Лазаревской» нач. XVII в., стоящее к тому же на грани между церковным житием и светской П.). Однако, близко соприкасаясь с П., порою образуя гибридные формы с ней (например «Житие Александра Невского», в котором соединяются черты житийные и воинско-эпические), в целом житие как жанр, в силу своего тематико-идеологического содержания, резко отличается от П. даже в пределах одного стиля как по своей литературной роли, так и по тенденциям развития (хотя житие иногда и называется П.). Узко-церковная направленность агиографии и связанная с этим ирреалистическая устремленность, давление учительно-риторической струи, консерватизм форм и т. д. уводили этот жанр в сторону от большой дороги литературного процесса, в то время как повесть именно и прокладывала эту большую дорогу в древний период, если не в количественном, то в качественном отношении.
Центральную линию развития повестийных жанров дают повести светские, которые несли в себе в условиях своего времени тенденцию развития беллетристики как таковой. Обслужить все потребности, все стороны социальной практики класса одни церковные (преобладавшие) жанры не могли: задачи организации светской власти, разностороннего классового воспитания, наконец запросы любознательности и тяга к занимательному чтению требовали более разносторонней литературы. Отвечая всем этим потребностям, направленным на реальную жизнь, на ее «светские» стороны, литература эта и сама была в общем более реалистической и далекой от аскетизма церковных писаний, хотя реалистичность эта часто бывала весьма относительной; темы исторические, географические и т. п. были столь пронизаны баснословными легендарными элементами, что произведения, их разрабатывавшие, носили порою весьма фантастический характер («Александрия», «Девгениево деяние» и т. п.). Их жанровая форма и определялась этой их функцией: отвечая потребности в расширении социально-исторического кругозора в художественном отражении текущих событий, в литературном воплощении «героя» своего времени, произведения эти, еще синкретически соединявшие моменты художественные, научные и публицистические, развертывались в формах повествования наиболее простого, отражающего в своей последовательности естественный порядок событий и потому по своим размерам свободно охватывающего тему любого масштаба, т. е. в жанровых формах древних повестей. Вместе с тем сравнительная простота социальных отношений и бытовых их проявлений и примитивность познавательных возможностей литературы определяли сюжетную однолинейность, «одноплановость» древних произведений, свойственную П. Все это обусловливало собою то, что светская П. в нашей древней письменности если и не была господствовавшим видом литературы в силу преобладания церковных жанров, то во всяком случае несла в себе наиболее широкие возможности собственно художественно-литературного беллетристического развития, тем более, что указанная композиционная простота отнюдь не делала древнюю П. «безыскусственной», вне-художественной: наоборот, мы видим в ней достаточно развитую систему художественных средств — стилистических, сюжетных, композиционных, которые порой достигают высокой степени мастерства. Из сказанного ясно и то, что в системе жанров древнерусской письменности П. была наиболее широкой, эпической жанровой формой (а не «средней», каковой она является сейчас), хотя практически размер древних П. весьма различен: размер не должен отождествляться с широтой жанра, представляющей как бы масштаб отражения им действительности, широту охвата объекта, по отношению к чему длина произведения является моментом вторичным, производным (и вместе относительным). Впрочем и в отношении внутренней структуры древние П. не были совершенно однородны, и если указанные выше структурные признаки следует считать для них характерными, то все же в иных своих образцах древняя П. приближается к типу зачаточных форм романа (особенно в переводных вроде «Александрия» и т. п.), в других — к типу исторического очерка или мемуаров (П. об исторических событиях) и т. д.
Наконец надо отметить еще одно явление, характерное для древней П., как и для ряда других жанров ранних стадий литературного развития (басни, притчи, ранней новеллы, сказки, песенного эпоса и т. д.). Это — международное распространение многих П., обычно анонимных и подвергавшихся в различных национальных и классовых средах многочисленным переработкам. Мировая популярность такого рода произведений определялась интересом к ним как историческим источникам («Александрия», «Троянская история» и т. п.) и широким типизмом отраженных в них социально-бытовых ситуаций и взаимоотношений, воплощенных в их примитивных, но зато легко поддающихся различным модификациям образах («Бова королевич», «Варлаам и Иоасаф» и т. п.). Многие из этих «переходных повестей» приобрели широчайшую популярность и у нас и, сохраняя ее на протяжении столетий, проникали во все слои грамотного люда, подвергались новым обработкам, демократизировались, а иногда даже переходили в устную традицию, в частности — крестьянский фольклор (заметим кстати, что к фольклору же порой восходит и первоисточник «перехожей П.»). Географические источники таких П. чрезвычайно разнообразны. К нам они шли и из Византии и позже (с XVI века) — в связи с новым этапом исторического развития России — с Запада и с Востока (редко непосредственно, обычно через посредство Византии или Запада).
В соответствии с характером сюжетики этих П., весьма разнообразной, но поддающейся все же подразделению на ряд типов, выработались и определенные композиционные схемы различных видов П. Наиболее типичными видами являются здесь П. историческая (точнее псевдоисторическая — в виду искаженности фактов и наличия фантастики), авантюрно-героическая с любовными и фантастическими мотивами (непосредственно граничащая с авантюрно-любовным романом, особенно — рыцарским) и нравоучительная (порою соприкасающаяся с церковными жанрами — житием и т. п., порою — с бытовой новеллой). Для первых двух (вообще резко не разграничивающихся) характерна композиция в виде последовательного изложения ряда событий и приключений, объединенных единым стержнем (обычно — биографией героя), для третьей — нанизывание ряда притч, вводящихся в обрамляющий, самостоятельно развитой сюжет и мотивирующихся различными моментами последнего. В пределах каждого из этих композиционно-тематических типов мы находим конечно далеко не однородные по своему происхождению и стилевой природе произведения (причем в соответствии со стилем модифицируется и конкретное художественное осуществление этих схем). В связи с направлением и классовым характером русского литературного процесса в целом у нас переводилось в ранний период то, что отвечало интересам боярства (дружины, духовенства), а позже (в XVI—XVII вв.) — дворянства, купечества, частью — мелкой буржуазии; состав переводных П. изменялся в основном в сторону смены церковно-византийских влияний западно-светскими. Но это — основная схема, которую не следует утрировать: светская П. проникла к нам еще в период византийского влияния, слегка лишь подкрашенная религиозными мотивами. Таковы напр. исторические и авантюрно-героические П вроде «Александрии», «Девгениева деяния» и ряда других переводных П. XII—XIII вв. П. с воинско-героической тематикой оказали значительное влияние на нашу оригинальную воинскую П. как со стороны жанровых форм вообще, так особенно в стилистическом отношении (метафоры, сравнения, формулы и т. п.). Ближе к религиозной литературе (библейской, житийной) такие нравоучительные П., как «Повесть об Акире премудром», «О Стефаните и Ионилате», «О Варлааме и Иоасафе». Все три эти П. — восточного происхождения. Того же происхождения и жанрового характера «История семи мудрецов», пришедшая к нам много позже — в XVII в. — уже в западнофеодальной обработке. В XVI—XVII вв. появился новый поток переводной литературы — зап.-европейской, в частности светских П., носящих рыцарский характер. Таковы П. «О Бове королевиче», «О Василии златовласом», «История о Петре-златых ключах» и др., в которых сильнее подчеркиваются любовная тематика, светские мотивы и т. д., и произведения, стоящие на грани между П. и романом. К этим произведениям тематически примыкает и «Повесть о Еруслане Лазаревиче», впрочем отличающаяся от них восточным, быть может устно-поэтическим происхождением и более демократическим характером общего стиля.
По сравнению с охарактеризованными типами переводных П. наша оригинальная П., несмотря на лит-ую связь с ними, представляет значительные черты своеобразия в жанрово-стилевом отношении. Это и понятно, т. к. по своей художественно-практической направленности и конкретной функции она занимала совсем иное место. В то время как объект переводной литературы лежал далеко за пределами окружающей действительности, оригинальная светская П. имела своим предметом именно эту последнюю. Представляя собой синкретическое единство беллетристики и публицистики, она откликалась на очередные вопросы момента, отражала текущие или недавние, не утерявшие еще своей остроты события. Если переводные П. носили «исторический», фантастический или приточный характер, то оригинальные светские П. отличались политической злободневностью, повествуя обычно о фактах исторической значимости — войнах, борьбе политических центров, «смутах» и т. д. Так как основным создателем светской литературы был военно-феодальный класс (боярство, дружина), то понятно, что в центре оригинальной светской П. стоял специфический средневековый повестийный жанр — воинская П. К этому именно жанру принадлежит замечательнейший, вошедший в сокровищницу мировой литературы памятник нашей древней письменности конца XII в. — «Слово о полку Игореве» , в известной степени являющийся и поэмой. В его жанровой структуре следует отметить сильную лирическую струю. Лирический элемент впрочем вообще довольно характерен для воинских П., которые последовательно отражали воинские события XIII—XVII вв. («П.», «сказания», «слова» «О Каликском пастбище», «О приходе Батыевой рати на Рязань», «О житии и храбрости Александра Невского», цикл о Мамаевом побоище, в частности «Задонщина», обнаруживающая значительную подражательность «Слову о полку Игореве», «Поведание» и «Сказание о побоище Дмитрия Донского», позже «История Казанского царства», «Повесть об Азовском сидении» и др.). Обладая известной жанровой близостью, проявляющейся в сходстве композиционно-стилистических приемов, все эти произведения столь различных веков не могут считаться идентичными в стилевом отношении, оформляя идеологию исторически различных групп господствующего класса, обнаруживая новые литературные веяния.
Наряду с воинскими П. значительное место в нашей средневековой литературе занимали П. политические и религиозно-политические, использовавшие в целях пропаганды той или иной политической идеи обычно псевдоисторические или легендарные сюжеты, порою заимствованные из переводной литературы, а иногда из устной поэзии. Таковы сказания о Вавилонском царстве и Белом клобуке, отражающие борьбу за преобладание Москвы и Новгорода, произведения Ивана Пересветова XVI в., воплощающие антибоярскую политическую программу служилого дворянства, П. о Петре и Февронии и т. д.
II. Повесть в литературе переходного и нового периода
Только в позднейший период нашей средневековой литературы появляются в ней бытовые, авантюрные, вообще говорящие об «обычных» людях и построенные на художественном вымысле светские П. Здесь уже — зарождение жанра П. в современном значении этого термина. Это происходит лишь в XVII в., в период, когда в результате обострения феодальных противоречий, выдвижения дворянства и купечества, ослабления роли церкви, связанной с этим бытовой перестройки начинает расти русская беллетристика, обособляющаяся от церковной, исторической, публицистической литературы и освобождающаяся от подавляющего авторитета религиозной догмы. Опираясь на образцы зап.-европейской буржуазной литературы, поднимающееся дворянство, прогрессивная часть купечества, передовые группы мелкой буржуазии создают свои, в общем реалистически направленные произведения, отражающие новые социально-бытовые отношения, вырабатывают приемы художественного бытописания («Повесть о Фроле Скобееве», «Повесть о Карпе Сутулове», «Повесть о Ерше Ершовиче» и др.). Не избежали влияния новых литературных веяний и консервативные группы, в частности консервативная часть купечества, дающая произведения, любопытно сочетающие элементы бытового реализма с консервативными религиозно-легендарными мотивами и идеями. Таковы «Повесть о Савве Грудцине» и П.-поэма «О Горе Злочастии».
Этот период является тем этапом в развитии русской литературы, когда общая, ранее недостаточно диференцированная масса повествовательных жанров начинает с большей отчетливостью диференцироваться, выделяя, с одной стороны, новеллу, с другой — роман как уже отчетливо определившиеся жанры. Такого рода произведения, как «Повесть о Карпе Сутулове», «О Шемякине суде» и т. п., терминологически еще не обособившиеся в отдельный жанр, являются в сущности типичными новеллами. «Истории» начала XVII в. «Об Александре российском дворянине», «О матросе Василии Кориотском» и т. п. с таким же основанием можно отнести к эмбриональным формам романа, как и к П.
Усложнение социальной жизни по мере нарастания буржуазных отношений, расширение и углубление художественно-познавательных возможностей литературы — все это обусловливает выдвижение на первый план в области художественной прозы новеллы (рассказа) как формы, свидетельствующей об умении художника выделить из общего потока обыденной жизни отдельный момент, и романа как формы, предполагающей способность отразить комплекс различных сторон действительности в их многопланных связях. При наличии такой диференциации повествовательных форм понятие «повесть» приобретает новое и более узкое содержание, занимая то среднее между романом и новеллой положение, которое обычно указывается теоретиками литературы. При этом конечно самая природа П. в новой литературе меняется и раскрывается в иных соотношениях. Среднее место П. между рассказом и романом прежде всего определяется масштабом объема и сложности охватываемой произведением действительности: рассказ говорит о каком-либо одном жизненном случае, роман дает целый комплекс переплетающихся сюжетных линий. П. выделяет какую-либо одну линию действительности, но прослеживает ее в отличие от рассказа на всем протяжении ее естественного течения в целом ряде определяющих ее моментов. Размер данного произведения решающей роли при этом не играет: маленькая П. может быть короче длинного рассказа (напр. у Л. Толстого П. «Записки маркера» и рассказ «Метель»), большая П. может оказаться длиннее небольшого романа. Однако в среднем, в общей массе, П. — длиннее рассказа и короче романа; размер произведения является производным от его внутренней структуры. В связи с основными формами отношения к действительности в П., рассказе и романе вырабатываются соответствующие им и конечно модифицирующиеся в каждом данном стиле системы приемов. В общем для П. сравнительно с рассказом и романом характерно относительно медленное развитие действия, ровный темп повествования, более или менее равномерное распределение сюжетного напряжения по ряду моментов, относительная простота композиции и т. д. По сравнению с рассказом П. — более емкая форма, отсюда число действующих лиц в ней обычно больше, чем в рассказе. В соответствии с этим самая обрисовка образов в П. более или менее отлична от того, что мы видим в рассказе и в романе. Раскрытие персонажа на протяжении длительного отрезка времени при однолинейности сюжета определяет большую многосторонность обрисовки его характера по сравнению с рассказом. Каждая из только что перечисленных черт не является неизменной и абсолютно обязательной для П.; при сравнении П. с рассказом и романом на материале отдельных образцов необходимо учитывать стилевое соотношение последних. Весь же комплекс указанных признаков характеризует центральные явления данной жанровой группы, на периферии же ее находим различного рода переходные и комбинированные формы, не позволяющие устанавливать непроницаемые перегородки между соприкасающимися жанрами. Вместе с тем и внутри повестийной жанровой группы мы находим многие разновидности новой П., к которым в разной мере тяготеют различные стили и в которых более или менее различно конструируется художественный образ (П. бытовая, психологическая, историческая и т. д.).
Место, занимаемое П. в новой русской литературе, различно. Во 2-й половине XVIII в. и первой трети XIX в. в господствующем стиле, т. е. в стиле различных групп дворянства, выдвигаются преимущественно стихотворные и драматургические жанры. Лишь для консервативно-дворянского сентиментализма, с его призывом к простоте и естественности, П. является характерным жанром (Карамзин). Позднее же, в 30-х гг., когда с чрезвычайной интенсивностью начинает расти проза, в ней выдвигается на первый план вместе с романом и П. Так, Белинский в 30-х гг. утверждал: «Теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть» («О русской повести и повестях Гоголя»). Развитие повести несомненно связано с обращением литературы к «прозаической», обыденной действительности (недаром Белинский противопоставляет П. и роман «героической поэме» и оде классицизма), хотя сама эта действительность может восприниматься авторами и в романтическом аспекте (напр. петербургские повести Гоголя, ряд повестей В. Одоевского, Марлинского, такие произведения Н. Полевого, как «Блаженство безумия», «Эмма» и др.). Среди повестей 30-х гг. было немало обладавших исторической тематикой (романтические повести Марлинского, повести Вельтмана и др.). Однако подлинно типичными для эпохи, новыми по сравнению с предыдущим этапом являются повести с реалистической устремленностью, обращенные к современной, зачастую будничной жизни («Повести Белкина» Пушкина, буржуазная и мелкобуржуазная бытовая повесть Погодина, Н. Павлова, Н. Полевого, Степанова и других; у романтиков — В. Одоевского и Марлинского — им аналогична «светская повесть», посвященная психологии и бытописи «салона»).
С дальнейшим развитием русской литературы, в которой все большую роль начинает играть роман, П. все же сохраняет достаточно заметное место. Усиленно используется П. как наиболее «безыскусственная», простая и вместе широкая форма авторами-бытописателями. Типичные образцы такой бытовой П. дал напр. Григорович («Антон Горемыка» и др.); классики-реалисты (Тургенев, Л. Толстой, Чехов и др.) дают П. психологическую по преимуществу, с большим или меньшим раскрытием социальной обусловленности и типичности изображаемых явлений. Так. обр. на протяжении всего XIX в. П. представлена едва ли не всеми крупнейшими писателями-прозаиками (Пушкин, Гоголь, Тургенев, Л. Толстой, Достоевский, Чехов, Короленко и др.), а также и рядом второстепенных. Приблизительно такой же удельный вес сохраняет повесть в творчестве наших современных писателей. Исключительный вклад в литературу П. сделал М. Горький своими автобиографическими повестями («Детство», «В людях», «Мои университеты»), структурной особенностью которых является большая значимость окружающих основное действующее лицо персонажей. Прочное место заняла П. в творчестве ряда других современных писателей, служа для оформления самых различных тематических комплексов. Достаточно назвать такие популярнейшие произведения советской литературы, как «Чапаев» Фурманова, «Ташкент — город хлебный» Неверова, «Доменная печь» Ляшко и мн. др. Тот особый разрез, в котором реальная жизнь отражается П. в силу ее структурных особенностей, сохраняет место и в советской литературе. При этом «однолинейность» П., известная простота ее структуры в литературе социалистического реализма, отнюдь не идет в ущерб глубине социального осмысления отражаемых явлений и эстетической ценности произведения. Такие образцы пролетарской П., как названные выше произведения М. Горького, дают наглядное подтверждение этого положения.
В зап.-европейской литературе, уже издавна высокоразвитой и жанрово многообразной, мы находим еще большее преобладание новеллы и романа, однако там ряд крупнейших авторов (Мериме, Флобер, Мопассан, Диккенс, Гофман и др.) дал произведения, отличающиеся характерными чертами П.
Список литературы
Пиксанов Н. К., Старорусская повесть, М., 1923
Орлов А. С., Об особенностях формы русских воинских повестей, М., 1902
Сиповский В., Очерки из истории русского романа, т. I, вып. I—II, СПБ, 1909—1910
Степанов Н., Повесть 30-х годов, в сб. «Старинная повесть», Л., 1929
Орлов А. С., Переводные повести феодальной Руси и Московского государства XIII—XVII вв., изд. Академии наук СССР, Л., 1934
см. также в общих курсах по истории древней литературы. Специальных развернутых работ о П. как жанре на материале новой литературы не имеется.
|
