Елена Косолобова
Индия сейчас в моде. Впрочем, она в моде уже последние сто с лишним лет. В чем же заключается притягательность этой страны? Об этом мы беседуем со специалистом. Маргарита Федоровна Альбедиль — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого в Санкт-Петербурге, занимается исследованием религиоведческих проблем. Она автор ряда статей и книг по истории и культуре Индии. А совсем недавно в московском издательстве «Алетейа» вышла ее новая книга «Индия: беспредельная мудрость».
Альбедиль М.Ф. Индия: беспредельная мудрость. — М.: Алетейа, 2003. — 416 с.: ил. — (Сокровенная история цивилизаций).
За последнее время вышло довольно много популярных книг о Индии. В чем особенность Вашей? Какую грань Индии хотелось передать в ней?
Об Индии и должно быть много книг: во-первых, потому, что она необозримо и неисчерпаемо многогранна, а во вторых, потому что связи России с Индией установились очень давно; не случайно еще Н.К. Рерих писал о красоте индо-русского магнита. В этом устойчивом многовековом влечении к Индии были задеты разные струны российской жизни: и далеко идущие геополитические устремления; и извечное томление русского человека по раю и по земле обетованной; и глубокий духовный поиск; и таящаяся где-то в сокровенных недрах культуры прапамять о наших общих древних корнях. Россия, как и вся Европа, видела в Индии прежде всего страну чудес, образ дальних райских земель, куда неудержимо влеклась мысль тех, кто чувствовал себя стесненным обычным жизненным коридором.
И, конечно, издавна в России видели Индию страной мудрецов. Больше всего, пожалуй, многих и российских, и западных искателей истины занимал вопрос о том, чему может научить нас Индия. Он был актуален во все времена и сейчас остается далеко не праздным; и моя книга — результат размышлений об уроках Индии. Сравнивать же мою книгу с другими я не чувствую себя вправе; пусть это делают читатели.
Одна из самых трудных для западного восприятия вещей — это переплетение в жизни человека реальности и мифа. Так ли происходит в отношении Индии?
Конечно, западному человеку, в большинстве случаев — рационалисту с неискоренимым фаустовским духом, очень трудно, если вообще возможно, поверить в то, что миф — правда, а не вымысел и что в мифе можно жить как в надежном и уютном доме, в котором уже прожило немало поколений людей и проживет еще не одно; и при этом, говоря метафорически, мир из-под мифа нигде и никак не выбивается. Но это возможно, если понимать миф как особый способ мировидения, отличный от привычного нам исторического. Именно по этой линии и пролегает разделяющий нас и индийцев водораздел, который трудно, но можно преодолеть. Дело в том, что мы привыкли считать миф, во-первых, только словесным текстом, во-вторых, реликтом древней культуры, невозвратно ушедшим в прошлое. В самом деле, кто сейчас всерьез поверит в существование Хроноса, пожирающего своих детей, или Зевса, способного превращаться в быка, дождь и т. п.? Или индийского слоноголового бога Ганеши, ездящего верхом на мыши?
Но, строго говоря, мифы или, точнее, мифологические архетипы никуда из нашего сознания и из нашей жизни не уходили; они присутствуют в ней то подспудно, то в видимых слоях культуры, но это уже совсем другая тема. А применительно к Индии стоит заметить, что расколдовывание мифа, начатое древними греками, коснулось только нашей западной цивилизации, в Индии же это и в голову никому не приходило. Мифы там до сих пор существуют как живые действенные творения, в которых запечатлены богатейшие знания, выверенные опытом предшествующих поколений. Через этот богатейший опыт проходит каждое новое поколение. Мифы — это и актуальная программа, организующая действия и поведение людей в соответствии с божественными образцами.
На Западе же с мифами сложилась парадоксальная ситуация, отмеченная еще в 70-х годах М.И. Стеблиным-Каменским, сказавшим, что при всех существующих подходах в мифе «основное остается загадочным». И это, пожалуй, единственное, что до сих пор объединяет все наши теории мифа. Как бы мы ни пытались интерпретировать миф, мы неизбежно сводим их, как сказал К. Леви-Стросс, или к беспочвенной игре воображения, или к примитивной форме философских спекуляций. Что же касается современного обыденного сознания, то для него слово «миф» ассоциируется чаще всего с выдумкой, вымыслом, нелепицей — словом, с тем, чего не бывает.
Внутри же индийской традиции в мифы верят, безусловно и безоговорочно, и то, о чем в них рассказывается, беспрекословно принимается за достоверную реальность. Вероятно, происходит это оттого, что в мифах видят повествование не о том, что и как уже было в незапамятные времена, а о том, что и как должно быть. В нашей культуре самой близкой аналогией может служить восприятие классической поэзии. Еще О. Мандельштам отмечал, что она воспринимается как содержащая категорию долженствования, ибо в стихах «императив звучит нагляднее».
В чем особенность индийского восприятия природы? Наложила ли на него отпечаток вера в перевоплощение?
Кажется, мы давно забыли, что значит жить в согласии с природой, и наши отношения с ней иначе чем варварскими не назовешь. Нас приучали «не ждать милостей от природы», мы привыкли ее преобразовывать, покорять, подчинять, бороться с ней и т. п., забыв, что мы-то сами — не что иное, как ее часть, часть биосферы Земли. В нашей потребительской цивилизации природа — прежде всего источник сырья. И за это мы наказаны самыми разными способами, от экологических катастроф до плохого здоровья наших детей и нас самих. В Индии же к природе отношение иное: как к родному дому, как к храму. И не случайно форма индийских храмов, изобилующая самыми разнообразными изображениями и украшениями, воспринимается как пракрити, природа в ее бесконечной игре превращений. Природа входит в храм, он — ее продолжение, и его стены украшены изображениями тех же животных и растений, которые вокруг. Западный же дуализм духа и материи, творца и сотворенного, одушевленного и неодушевленного остался индийцам глубоко чужд. Как отмечал Юнг, дух Индии вырастает из природы, наш же дух противостоит природе.
В Индии человек видит и чувствует землю со всем живущим, ползающим и произрастающим на ней как живое космическое тело; там еще в древности люди поняли свою космологическую дополнительность по отношению к природе и никогда о ней не забывали. Такой мир может видеться только одушевленным от края до края, и потому индийцы в своих духовных исканиях сосредоточились на понятии единой силы, пронизывающей все сущее. Их природный космос — всеедин; в нем мерцает множество переходов, полутонов, тончайших и красочных нюансов: сегодняшний крокодил может оказаться моим прадедушкой в позапрошлой жизни, змея — племянницей моей прабабушки, а я сама могу вдруг в каком-нибудь рождении стать раскидистым баньяном.
Разумеется, в подобной стране не могло развиться равнодушие и к проявлениям природы в человеке. «Если ходишь босиком, как можно забыть о земле? — спрашивал К.Г. Юнг. — Вся эквилибристика высшей йоги нужна для того, чтобы дать возможность человеку не оторваться от земли». Увы! Мы действительно почти никогда не ходим по земле босиком и потому совсем забыли о ней.
Аскетизм — с чем связана такая странная и даже жестокая, с позиции современного европейца, традиция?
Мы ориентированы в основном на получение удовольствий, и потому индийский аскетизм нам кажется жестоким и часто воспринимается в психиатрическом контексте. Ну конечно, как иначе можно расценить человека, иссушающего тело, стоя «между пяти огней», или сидящего между четырех костров под палящим тропическим солнцем? А что можно сказать об аскете, держащем руки над головой до тех пор, пока они не омертвеют, или сжимающем кулак, пока ногти не прорастут сквозь ладонь? В действительности же аскетизм связан с представлениями о накоплении внутреннего, мистического жара (тапаса), которые встречаются у многих народов и чаще всего относятся к сфере магии. В Индии они, кажется, достигли своего предельного воплощения. В результате суровых упражнений аскеты могут достичь сверхъестественных способностей, недоступных простым смертным: они могут перемещаться в пространстве, подниматься в небеса и общаться с богами; видеть прошлое, настоящее и будущее; вызывать дождь и прекращать его; обрушивать в море горы и скалы; насылать неурожай или голод и т. п.
Известно, что Будда практиковал жестокое самоистязание в начале своих духовных поисков, но потом отказался от него как от ненужной для духовного освобождения крайности. В индуизме же тапас сохранился в самых разных видах, и связан он прежде всего с самопознанием. Осуждается тапас, совершаемый с целью самоистязания или приносящий вред другим существам, хотя многие странствующие аскеты-садху, до сих пор встречающиеся на дорогах Индии, практикуют именно самоистязание.
Мода на йогу, медитацию, индийские техники в западном мире — это хорошо или плохо?
И хорошо, и плохо. Хорошо, потому что может препятствовать отчуждению и стандартизации личности, неизбежным в нашей западной цивилизации, и потому что подрывает самодовольный европоцентризм. Хорошо, потому что обращает наши помыслы к высшей реальности и учит быть внимательными к себе, своему телу и духу. Плохо, потому что нередко воспринимают только поверхностную, экзотическую сторону. Плохо, потому что не интересуются мировоззренческим фундаментом медитации или йоги и строят дом на песке. Оба списка можно было бы продолжить, но суть не в этом. А в том, как происходит диалог культур, как переводятся и воспринимаются разные тексты.
Ведь что такое, например, медитация, одна из характерных черт индийской духовности? (Медитация входит как составная часть в йогу, которая — если говорить в двух словах — является искусством сознательного самораскрытия.) Это средство для получения высшего знания, знания-переживания, это выход за пределы логически структурированного сознания и попытка непосредственного взаимодействия с миром не через умозрение, а в интимном переживании. Медитацию по-разному определяют, но, избегая специальных терминов, ее можно трактовать как сложную науку или искусство (не знаю, что правильнее) работы со своим сознанием. Термин «медитация» в европейских языках происходит от латинского корня, который обозначает главным образом созерцание. Строго говоря, он охватывает три различных понятия, и на Востоке их четко различают: внимательность, сосредоточенность и мудрость. Внимательность обычно связывают с начальными этапами медитации, сосредоточенность мысли характеризует внутренний покой, а мудрость — это интуиция, суть которой состоит в понимании реальности такой, какова она есть, без иллюзий и самообманов. Развитие мудрости ведет к пробуждению интуиции пустоты; это и есть конечный «пункт» медитации. Термин «медитация» не равнозначен ни внимательности, ни сосредоточенности, ни мудрости, взятым отдельно. Он их все включает в себя и превосходит.
Вообще же, как говорил Дж. Кришнамурти, ища ответа на вопрос, что есть медитация, важнее понять самого ищущего, нежели то, что он ищет. Он уподоблял медитацию трудноуловимому аромату и считал, что ее не обретешь в борьбе и исканиях. Медитация — это путешествие в собственные неведомые глубины, и оно оказывается порой пугающим потому, что обнаруживается головокружительная объемность нашего сознания, намного превышающая ту, с которой мы привыкли иметь дело в повседневности, когда наш ум, подобный скачущей обезьяне, ведет непрерывный диалог с самим собой. Мы привыкли к этому состоянию и не замечаем, что находимся в беспрестанной «погоне за рефлексиями своих идей». Словом, обычно мы смотрим на мир со стороны, извне, как бы прилаживая этот мир к собственным мыслям и часто действуя насильственно. В медитации же этот судорожный диалог останавливается; человек отдается непрерывному потоку образов, рождаемых его сознанием, не пытаясь их удержать, узнать, приладить к себе.
Однако остановка внутреннего диалога — это еще не медитация, а скорее ее предварение. Обычно выделяют несколько категорий медитативных состояний, но тут важно другое: медитирующий оказывается вне привычных рамок пространства и времени, он ощущает радость и умиротворенность и испытывает чувство парадоксальности мира, в котором легко нарушаются законы аристотелевой логики. Вообще же опыт медитации очень труден для описания, он в принципе не вербализуем; его можно скорее выразить в символах, на него можно намекнуть, как и на любой мистический опыт, но не более того.
На Западе сейчас появились даже своеобразные путеводители по медитациям, описывающие и техники, и состояния или переживания. Это полезно: в современном мире медитация как естественная релаксация носит терапевтический характер и помогает снимать стрессовые состояния, исцеляя ум и эмоции.
Духовная свобода и освобождение — одна из ключевых идей индийской цивилизации. Насколько эти идеи переносимы на нашу традицию? Ведь хочется, чтобы, изучая Индию, ее философию и традицию, мы могли почерпнуть что-то полезное и важное для себя, «для души», иначе изучение будет чисто логически-ментальным и не произойдет настоящего проникновения в культуру.
Индия — действительно страна исключительной духовной свободы. Всю свою огромную энергию и изобретательность она на протяжении последних четырех-пяти тысячелетий направляла на глубочайшее и тончайшее исследование внутренней жизни человека, а не на экспансию внешнего пространства. Эффективные приемы для достижения освобождения предлагают и индуизм, и другие индийские религии. Подчеркну: не поиски истины — сама по себе она не имеет большой ценности — и не жажда спасения, а именно достижение освобождения, обретение другого модуса бытия.
С этих позиций и отношение к страданию выглядит иначе: оно — не результат чьей-нибудь ошибки или злого умысла, не наказание за грехи и не испытание, ниспосланное Богом, и не происки прельщающего Сатаны. И оно не абсолютно, поскольку человек может из него вырваться. Страдание может быть и отрицательным опытом, и положительным, но в любом случае оно — сигнал изнутри, свидетельствующий о том, что человек все еще находится в тисках кармы, а потому опыт страдания благотворен, так как он подталкивает человека к поискам выхода из сансарной круговерти. И чем сильнее страдание, тем больше желание освободиться, то есть перейти на иной уровень существования.
Освобождение от страдания, как бы оно ни называлось — нирвана, мокша, мукти, — конечная цель всех индийских философов, мистиков, религий. Нет никакого первородного греха и нет наказания свыше, как нет и безысходной безнадежности и удушающего пессимизма, а есть непререкаемая уверенность в том, что путь к прекращению страдания существует, и человек в этом смысле имеет неоспоримые преимущества по сравнению со всеми другими существами во вселенной, включая даже богов.
Индия поражает еще и тем, что в ней «уживаются» несколько религий. Как это ей удается? Какой опыт может извлечь остальное человечество? И случаются ли все-таки здесь конфликты на религиозной почве?
Индия — настоящая духовная лаборатория человечества. В ней уже не одно столетие сосуществуют индуизм — главная национальная религия, все три мировые религии — буддизм, ислам и христианство, а также джайнизм, сикхизм и то, что мы называем архаическими культами. Конфликты между ними случаются, но они носят, как правило, политический характер. Кстати сказать, индуизм — термин весьма неопределенный. Начать с того, что он не что иное, как порождение западной мысли. Сами индийцы называют свою религию санатана дхарма, то есть «вечный закон». А вечный закон не может не предоставить место под небесами для всех — для христиан, мусульман, сикхов, джайнов, марксистов и т. д. Вероятно, поэтому сами индийцы не чувствуют себя монополистами своей религии. И это не пресловутая и модная ныне толерантность, которая предполагает свою противоположность. Нет, это глубинное понимание того, что внутри каждого человеческого существа может пребывать свой Бог.
Иисус Христос в Индии — правда или миф?
Сами индийцы считают, что Иисус Христос вполне мог бывать в Индии; Н.К. Рерих в этом, кажется, не сомневается; но полагаю, что для многих христиан это покажется шокирующим. Я бы ответила так: Иисус Христос в Индии — миф, но не в нашем смысле, как небылица, а в индийском, как реальность.
Каково символическое и сакральное значение индийской культовой архитектуры? По каким законам строится храм, как выбирается место?
Храмы — это совершенно особый мир, в котором происходит мистическая встреча человека и Бога. Поэтому храм воспринимается как чудо преображения действительности и как зримый образ иного измерения человеческого существования. Прототип индийского храма — мифический образ мироздания, воплощенный в облике мировой горы, созданной при сотворении мира. Храм, архитектурно и по сокровенному смыслу, повторяет именно его, и потому сооружение храма — не что иное как повторение космогонии. Сакральная ценность мест, где возводились храмы, определялась тем, что они приравнивались к мифическому центру мира — тому символическому месту, где некогда произошел акт творения мира. Центр земли магически и мистически отождествлялся с центром неба, и только в таком месте возможно воссоединение человека с истинной реальностью. Так преодолевалась раздробленность пространства и времени и освящался жизненный мир людей.
Вот почему в плане индуистский храм представляет собой мандалу — символическую диаграмму мира, и строительство храма обычно и начиналось с ее создания, так как она — предельное выражение соединения микро- и макрокосма, и именно этот ее глубинный смысл присутствует в облике индуистского храма. К. Юнг определил психологический смысл мандалы так: «Формирование, Трансформация, вечное воссоздание Вечного Ума».
Сердцем и центром всей храмовой композиции служит святилище гарбха-гриха, где находится изображение божества или его символ. Здесь сосредоточен максимум интенсивности сакральной силы, по мере же удаления от него она уменьшается вплоть до полного исчезновения. Над святилищем «живущего» в храме бога надстраивается башня, которая символически повторяет мировую гору, скрывающую внутри, в пещере божественную тайну. В то же время храм ассоциируется и с возносящимся ввысь ритуальным огнем, который символически разожжен на алтаре-цоколе храма. Таким образом, среди мирской суетной жизни выделяется и ограничивается участок идеального космоса, насыщенный особой магической силой.
Многих читателей волнует вопрос происхождения индийской цивилизации. Могли бы Вы в двух словах рассказать о культуре Мохенджо-Даро и о происхождении вед?
В двух словах, боюсь, это невозможно. Может быть, об этом стоит написать отдельную книгу?
|
